— Всё в роли военфельдшера?
— Нет, в течение года я, как знающий фармакологию, работал начальником аптеки полка — внештатной, оставленной финнами. Был также избран секретарём партийной организации штаба части. В Выборге мы размещались в полуразбитом доме бывшего «Шведского банка». А вскоре жизнь моя переменилась самым неожиданным образом…
— Когда это было?
— 14 марта 1941 года. В этот прекрасный или непрекрасный день приглашает меня комиссар полка; у него какой-то батальонный комиссар с двумя «шпалами», но с петлицами артиллериста. Наш комиссар особенно любезен: «Садись, Борис. Как у тебя дела?» Пытаюсь докладывать о работе партбюро. Машет рукой — дескать, знаем. Начинаю об аптеке — та же реакция: «Знаю, знаю, что всё хорошо». Затем неожиданный вопрос: «Постоянный железнодорожный билет есть?» И не ожидая ответа, берёт со стола командировочное предписание. Переходит на «вы»: «Завтра в 10.00 должны быть в Ленинграде, на Литейном, 4». Батальонный вмешивается: «На Литейном, 6, в бюро пропусков». Видя моё недоумение, комиссар уточняет: «Жаль с тобой расставаться, но тебе надо расти. Поступаешь в распоряжение 3-го отдела Ленинградского военного округа». «Что это такое?» — спрашиваю. «Прибудешь — скажут». Встаёт, пожимает руку: «Счастливой службы!»
— Ну да, вы же были не в органах, а в войсках НКВД… Понятно, не знали, что 8 февраля военная контрразведка была из НКВД, где входила в состав Главного управления госбезопасности, передана в Наркомат обороны и стала именоваться Третьим управлением НКО. В военных округах и на флотах были созданы 3-и отделы. А само ГУГБ и все разведывательные и контрразведывательные функции отошли из НКВД во вновь сформированный НКГБ.
— Конечно, мы в войсках ничего этого не знали, кроме объявления в газетах о создании ещё одного наркомата. И догадывались, что есть, по-видимому, необходимость усиления работы по госбезопасности. «Есть!» — ответил на приказ комиссара и пошёл собираться к отъезду. Тогда долго не расспрашивали и не рассуждали.
— Но вы же знали, что есть военные контрразведчики, оперативно обеспечивавшие в том числе и части НКВД… Кстати, какое отношение было к ним тогда в войсках?
— Я, конечно, знал нашего уполномоченного и его помощника — они состояли на учёте в нашей парторганизации. Но общаться с ним приходилось мало. У них были какие-то свои дела, мне неизвестные, а у меня — собственные обязанности. Но скажу, что относились мы к этим ребятам хорошо, уважительно, и никакой боязни, как показывают сегодня по телевизору, ни у кого не было. Я служил в дивизии НКВД, и особисты были такие же служаки, как и мы, в том же «котле» варились… Вообще я так скажу: служил потом в разных видах Вооружённых Сил, носил и общевойсковую форму, и авиационную, и морскую и нигде не видел плохого к себе отношения как к контрразведчику. Не думаю, чтоб скрывали — сокрытие сразу видно. Всё зависит от того, как ты сам себя ведёшь.
— Итак, на следующее утро вы прибыли в «Большой дом»…
— Да, поднялся на 6-й этаж, смотрю: человек пятнадцать таких же мальчишек, как я. Только непонятно: у одних форма артиллеристов, у других — танкистов, у третьих — моряков.… Сам я в форме НКВД, но только у меня на петлицах «знак эскулапа». Мысль у меня была такая: меня переводят в какую-то часть лечить личный состав. И вдруг в коридоре появляются генерал-лейтенант и двое с «ромбами» на петлицах — комиссары госбезопасности. Пригласили всю нашу команду в зал заседаний, и комиссар госбезопасности Павел Тихонович Куприн — в ноябре 1942-го он погибнет в самолёте над Ладожским озером — сказал: «По рекомендации командования воинских частей и соединений, политотделов и партийных организаций вы, товарищи, направлены на работу в органы 3-го управления Наркомата обороны — то есть в военную контрразведку».
— Вам объяснили, почему вдруг был проведён такой массовый набор?
— Конечно! В этот день, кстати, я впервые и услышал термин «ежовщина» — ни о чём подобном не знал и даже не догадывался. Знал лишь только, что однажды начхоз полка по команде свыше снял в комнатах штаба портрет Николая Ивановича Ежова. Комначсостав принял это с пониманием: «сталинский нарком» был назначен наркомом водного транспорта — видимо, на укрепление. Значит, там теперь и место его портретам.
«Почему понадобилась ваша помощь в нашей контрразведывательной работе? — риторически спросил комиссар. — Потому, что в предыдущие годы под руководством Ежова были допущены массовые нарушения социалистической законности. Сотни, если не сказать тысячи, честных людей были незаконно репрессированы, давали показания под пытками и т. д. Так вот, главная задача нас с вами сейчас — ликвидация последствий «ежовщины».
Он так и сказал, я помню дословно. И вот лишь тут я понял, что я уже не «фершал»! Потом нам сказали, что мы будем закреплены за объектами оперативного обслуживания — сейчас это называется обеспечения, что по вечерам будут проводиться занятия — типа школы или семинара…
— Борис Михайлович, извините, а насчёт ликвидации последствий «ежовщины» что ещё говорилось? Сегодня ведь складывается мнение, что так называемое «восстановление социалистической законности» и тому подобные процессы происходили лишь в конце 1950-х годов, при Хрущёве.
— Нет, конечно! Нам было сказано, что все те сотрудники органов, судов, прокуратуры, кто нарушал законность, или уже не существуют, или находятся в краях, не столь отдалённых. Остались честные, порядочные люди, которые будут нам помогать… Скажу сейчас от себя: я не знаю, сколько сотрудников постреляли тогда в НКВД, но военную контрразведку это коснулось в меньшей степени. И в основном репрессиям подверглись следователи и их руководители — те, кто фальсифицировал следствие. Оперативный состав, меньше участвовавший в беззакониях, говорили, сократился меньше.
Не знаю, как было в Москве и других округах, но в ЛВО, особенно перед войной и, насколько помню, за всю мою службу, требование законности действий сотрудников стояло на одном из первых мест. Помог, по-видимому, и набор новых кадров. Даже в войну боялись ответственности за нарушения. Помню, как уже в 1950-х годах мой бывший заместитель Мирошниченко, временно работавший начальником сектора кадров, нашёл в бумагах блокнот своего предшественника. Тот, будучи в 1940 году на инструктаже в ЦК, записал полученные указания об условиях приёма новых кадров: «…Членов партии, доказавших трудолюбием, честностью, дисциплиной преданность Родине. Второе — достаточно образованных, особенно в вопросах марксистско-ленинской теории, интеллектуально развитых; третье — обладающих высокими духовно-нравственными качествами и четвёртое — с уравновешенным характером, не болтливых, выдержанных». Эту запись я храню до сих пор.
В том, что на третьем месте оказались духовно-нравственные качества, конечно, сказались и задачи ликвидации последствий «ежовщины».
То, что это требование соблюдения социалистической законности — и до 1950-х, да и после 1950-х годов — на уровне руководства органов госбезопасности осталось зачастую словами, тоже правда. Но уже как крупные, сфальсифицированные политические акты «верхов», по их указаниям… Низовых органов, в том числе отделов «Смерш», они меньше касались.
— Куда же вас определили? Странно как-то — забрали из войск НКВД и направили в Ленинградский военный округ.
— Поверьте, всё было заранее продумано! Пришёл я в отдел кадров. Начальник сказал, что форму НКВД я должен сменить на общеармейскую — она на складе уже подготовлена. «А это что у тебя за фиговины?» — он показал на «змейки» на моих петлицах. Говорю: «Это знак медицины, знак Эскулапа». — «Ну, так ты этого Эскулапа убери, а вместо него посади третий «кубик». Будешь политруком. Приказ будет подписан».
В НКВД была своя система специальных званий, но военная контрразведка тогда уже вошла в состав НКО… И потому вскоре вышел приказ, чтобы отнести военных контрразведчиков к политсоставу Красной Армии, ВМФ, войск НКВД. Всем на рукав прикрепили звёздочки — и никаких званий «госбезопасности». Назначили меня по моей профессии: на 442-й военный госпиталь имени Соловьёва. Старшим уполномоченным там был Борис Воронов… Хороший мужик! Он постепенно вводил меня в курс, что такое военная контрразведка. Вечером первое время были занятия на Литейном, там осваивали теоретически оперативные премудрости и вопросы оперативной обстановки. Было ясно, почему потребовалось пополнение органов военной контрразведки, как и других органов госбезопасности, потоком свежих сил. Особенно в предчувствии приближающейся войны.
— Вам сказали, что вашей главной задачей будет ликвидация последствий «ежовщины». Это действительно так было?
— Действительно! В нашем сейфе находилось до сорока дел — по госпиталю! И вот с этими делами надо было разбираться. Объясняю на конкретном примере. Открываю папку. Первый документ — «Выдержка из протокола допроса начальника Главного военно-санитарного управления Красной Армии — «врага народа» Баранова (расстрелян)»: «Мною были также завербованы для работы на английскую разведку… № 18, назовём Юшкевич (подлинной фамилии уже не помню), — врач-терапевт». Вот на этого-то Юшкевича и заведено было дело. Понятно, что показания об «английской разведке» были где-то выбиты — очевидно, в Лефортово. Юшкевич — югослав, у него родственник в Югославии был. В деле также куча донесений, в которых объект характеризуется положительно. В итоге пишем заключение: «Основания для разработки нет, дело уничтожить путём сожжения».
Везём на Литейный целую пачку таких дел, там пишут: «Утверждаю». Везём обратно и в камин! Где-то с месяц мы разбирались с этими делами, после чего осталось из них три или четыре для дополнительной проверки. В общем, ничего интересного в оперативном плане не было — до самой войны, даже до времени создания «Смерша».
— Третий отдел после переподчинения Наркомату обороны всё равно оставался в «Большом доме» на Литейном, 4?
— Да, там, но без подчинения НКВД или НКГБ. Был даже временно введён пост координатора, который занимал заместитель начальника Третьего отдела полковник Качалов. Личные контакты были в основном только с техническими службами. А вот с разведотделом округа контакты в какой-то мере усилились, как и его оперативное обеспечение. Кстати, первую пулю я получил именно из-за этого контакта.