— Это — остготы, — сказал Трубач. — Они снимают у людей скальпы. Сколько их всего здесь?
Такс пытался прийти в себя. Он поехал по тропинке и начал считать скальпы, свисающие с деревьев. Он видел, что их было много — на одном дереве висело целых три скальпа. На двух из них были короткие волосы, и Такс решил, что это были скальпы детей. Он вернулся назад. Жеребята пробежали мимо него к реке. Они брыкались и покусывали друг друга.
— Там семь скальпов, и все это волосы хунну.
Трубач вздохнул. Он держал скальп на ладони и тихо поглаживал его.
— Поезжай, собери их. Мы должны их похоронить.
Он посмотрел на монаха. Тот перекрестился и начал бормотать молитвы.
Они собрали скальпы и сложили их в глубокую яму под корнями дуба. Когда они нашли перо ворона, все еще вплетенное в волосы одного скальпа, то решили, что эти были хунну из клана Шайги. Трубач попытался припомнить все, что ему было известно из похоронных обрядов Шайги. Они сделали что могли, выложив яму камнями и кусочками бересты. Такс боялся касаться скальпов, но Трубач гладил каждый из них и ласково клал его в землю. Все скальпы были выровнены в едином направлении, чтобы они могли путешествовать все вместе. Монах попытался помогать, а когда ему уже было нечего делать, то уселся на землю и начал что-то бормотать.
Был уже полдень, когда они все закончили. Они отправились дальше, свернув от реки к югу, и проследовали по тропинке, которую они обнаружили. Монах и Трубач разговаривали, но они говорили об обычных вещах. Они стали ехать быстрее и не отпускали жеребят от кобыл. Такс постоянно оглядывал степь. Он чувствовал себя так, как это было с ним, когда они обнаружили мертвого Яя.
— Почему люди сделали это? — вдруг спросил монах. — Срывать волосы с мертвецов и даже с маленьких детей?!
Такс не стал ему отвечать, а начал переводить, и Трубач сказал:
— Есть много причин. Остготы верят, что когда человек погибает, его душа улетает в другую страну и живет там в виде человека, а этот человек без волос будет выглядеть смешным, и его никто не станет уважать.
— Что происходит с хунну, когда он умирает?
Река осталась далеко позади, и Трубач обернулся, чтобы посмотреть на нее. Такс чувствовал, что Трубач сильно волнуется.
— Когда мы умираем и наши тела соответствующе погребены, тогда наступает настоящий конец, — сказал Трубач. — Так, как это и должно быть. Если бы человек продолжал жить после смерти, это было бы неправильным. Конечно, души людей остаются в тотемах и других священных местах. Но если часть тела человека подвешена на дереве без подобающих ритуалов, дух человека станет кочевать, как дух глупого остгота, и приносить веем только беду, — Трубач сплюнул.
— Если человек верит в Иисуса Христа, — сказал монах, — то когда он умирает, его душа находит покой и радость на Небесах вместе с Богом.
Перед ними за следующим возвышением в воздух поднимался дым. Такс прикусил губу. Трубач и монах ничего не видели — они продолжали спорить.
— Почему люди вообще должны умирать, — говорил Трубач. — Если после смерти продолжает существование его душа?
Монах подождал, пока Такс начал переводить, потом ответил:
— Иисус Христос спас нас от смерти. Трубач начал ворчать:
— Мне не нужно, чтобы меня спасали. Если бы не было смерти, тогда жизнь ничего бы не стоила. Нет! Послушай… Я… Эй, что это такое?
— Дым, — ответил Такс.
Трубач начал погонять лошадь, оглядывая вокруг равнину. Он что-то пробормотал так тихо, что Такс не смог расслышать. Концами поводий он ударил жеребца, и тот перешел в галоп. Монах и Такс последовали за Трубачом в направлении дыма. Сначала жеребята не отставали от них, но на крутом склоне они начали отставать. Черная кобыла осталась с жеребенком. Жеребенок гнедой кобылки тоненько заржал от ужаса. Мать ему ответила и повернула к нему назад. Монах не справлялся с ней. Такс оставил его позади и продолжал скакать за Трубачом, на ходу вытаскивая лук.
Кто-то кричал. Он достиг вершины холма и оттуда увидел горящую кибитку. Она была всего одна, старая и бедная. На земле валялся убитый вол. Из-за кибитки раздавались крики. Трубач уже наполовину спустился по склону к кибитке. Такс стукнул лошадку, чтобы та поспешала. Он видел тела, валявшиеся подле горящей кибитки. Вокруг также валялись разные домашние вещи. У Такса зашевелились волосы на голове. Крики стали более резкими. В них звучала страшная боль, и Таксу хотелось кричать вместе с этим человеком.
Трубач соскочил с лошади, подбежал к кибитке, и крики прекратились. Когда Такс подскакал туда, он увидел человека, привязанного к колесу кибитки. Волосы у него сгорели, и у него не было глаз. Плоть у него на голове поджарилась, и повсюду сочилась кровь. Трубач прикончил его кинжалом.
— Снова германцы, — сказал Трубач. Он вложил кинжал в ножны и склонился над другим трупом.
Такс сделал глубокий вдох. Всюду воняло полусгоревшей человеческой плотью. Он кругами ездил вокруг горевшей кибитки и понял, куда отправились германцы. Отпечатки копыт примерно дюжины лошадей вели прямо на юг по сухой траве. Если он сейчас же отправится за ними, то сможет их догнать. Он крепче сжал ногами черную лошадку и открыл колчан со стрелами. Трубач резко позвал его, и Такс подъехал к нему.
— Помоги мне. Это, наверно…
Он замолчал, глядя на что-то, лежавшее на земле. Такс глянул туда. С другой стороны кибитки возле мертвого мула валялась на земле девушка. Ее светлые волосы рассыпались в пыли. Всю девушку покрывала кровь, и рядом с ней растеклась целая лужа. Трубач пошел к ней, и Такс последовал за ним. Он резко остановился, увидев, что она была беременна и что ей распороли живот, вытащили ребенка и растоптали его по земле.
— Она была его женой, — сказал Трубач, возвращаясь к Таксу.
Монах бежал к ним по склону вниз. Он задохнулся и Вдруг резко остановился. Грудь высоко вздымалась, и дыхание было хриплым. Чтобы не упасть, он схватил лошадку Такса за гриву. Он медленно обводил взглядом мертвецов — двое стариков валялись, как тряпичные куклы, с одной стороны кибитки, сгоревший мужчина, его жена и неродившийся малыш из племени готов с другой. Он похлопал Такса по колену. Из глаз у него струились слезы.
— Скажите мне, — сказал он и перевел дыхание. — Скажите мне еще раз, что смерть бывает милосердием.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Они занимались погребением тел до захода солнца. Кроме пяти тел, которые видел Аурелиус, они нашли еще два сгоревших трупа в кибитке. Монах хотел помочь Трубачу и Таксу в их ужасном деле, но потом понял, что им мало от него пользы. Когда стало ясно, что им придется остаться здесь после наступления темноты, он начал собирать дрова. И когда солнце село в низкие облака над горизонтом, он разжег костер.
Оба гунна не обращали на него никакого внимания. Весь день, пока они готовили тела к погребению и строили для этого платформы, они не переставая спорили друг с другом. Монах понял по их жестам и по нескольким гуннским словам, которые были ему известны, что младший гунн — его имя было Такс — хотел догнать германцев, убивших этих людей. Шаман, казалось, выказывал больше горя и не желал мстить. Он часто начинал плакать.
Монах не понимал, почему они погребли в землю скальпы, но для тел воздвигали платформы, и почему они погребли их кагана Аттилу в землю, а мужа Аммарки положили ближе к небу. Весь день, когда он пытался молиться, он снова и снова возвращался к тем вещам, о которых говорил ему шаман, и его пугало, что он не мог обнаружить никакого соприкосновения с точкой зрения хунну. Ему казалось, что он ожидал встретить маленькую речушку и вместо этого подошел к скале, нависшей над бескрайним океаном. В их жизни не было места для Христа, и их невежество было безграничным.
В темноте Такс позвал его, и он стоял рядом, когда они подняли тела на платформу и свалили все, что осталось от вещей вокруг платформы. Было очевидно, что им не нужно много людей, чтобы хоронить своих мертвых. Кроме того, не имело значения, кто при этом присутствовал — хунну или нет. Потом все пошли к костру, зажженному монахом, и уселись вокруг него. Шаман положил голову на колени и ничего не говорил.
Такс добавил дров в костер и начал хозяйничать, развязывая сумы и готовя припасы, чтобы что-то сготовить на костре. Монах смотрел на гуннов. Он всю жизнь прожил в городе и никак не мог привыкнуть к тому, что постоянно находился вне стен дома или города. Ему не хватало уюта стен и крыши над головой, и темнота и пустота за спиной холодом обжигала его затылок, и он постоянно напрягал слух, пытаясь уловить какие-то звуки. Аурелиус подумал, что их костер можно увидеть издалека. Германцы, которые сожгли живьем человека, может, в этот момент наблюдают за ними.
Он пытался молиться, но не смог. У него перед глазами стояло тело мертвой женщины и кровавого растоптанного малыша. Он смотрел на огонь и пытался очистить свой дух, но память о мертвецах, которых он сегодня видел, давила на него ужасным грузом.
Шаман, сидевший напротив него, поднял голову и заговорил с Таксом. Тот ответил ему одним словом. Шаман посмотрел на Аурелиуса. Монах был так обессилен от сознания сильного горя, что не смог отвести от шамана взгляда, и они смотрели в глаза друг другу.
И сразу у Аурелиуса полегчало на душе. Шаман улыбнулся. Он что-то сказал Таксу, наливавшему воду в железный котелок. Такс взглянул на него, и монах понял, что ему не понравился вопрос шамана.
— Он спрашивает, почему ты… почему ты стал монахом? — перевел Такс.
— О-о-о-о…
Аурелиус ближе подвинулся к огню. У него свело от голода желудок. Продолжая греть руки, он пытался сформулировать, как он впервые узнал о своем призвании.
— Я чувствую себя очень близким Христу, и мне хочется, чтобы и другие люди ощущали и думали то же самое, что я чувствую и думаю о Христе. Мне хочется, чтобы были спасены другие люди.
Такс, продолжая переводить, с помощью двух длинных палок вытащил из костра раскаленные камни и с шумом перекатил их в железный котелок. Поднялись клубы пара. Шаман сидел сгорбившись. Такс поднялся и пошел в темноту. Шаман что-то сказал Аурелиусу. Из темноты последовал перевод, как будто говорил дух. Такс появился с плащом, переливавшимся у него в руках от света костра. Аурелиус увидел, что плащ был сделан из змеиной кожи.