– Действительно, прекрасная работа, – услышала я рядом хрипловатый мужской голос. – Лучшая в этой серии, я бы сказал.
Говорили с иностранным акцентом, и я обернулась. Вместе со мной рисунок рассматривал невысокий сухощавый человек, судя по пёстрому шарфу и пышной каштановой шевелюре – художник. Мне показалось, что я где-то видела его раньше. Он улыбнулся мне – в его улыбке было что-то смущающее – и продолжил:
– Однако и эта работа могла бы быть в сто раз лучше, если бы содержала чуть больше правды.
– Вы любите Ховарда? – спросила я первое, что пришло в голову, так как начало разговора было довольно неожиданным. Незнакомец усмехнулся.
– Я этого не говорил.
– Так значит, не любите? – уточнила я. Он пренебрежительно повёл плечом.
– А если бы я сказал «нет», вы бы зачислили меня в своём каталоге на полочку врагов? Не кажется ли вам, что в наше время слишком много значения придаётся никому не нужным воззрениям и мнениям?
Я столкнулась с явственно незаурядной личностью. Без ложной стыдливости признаюсь, что его вызывающая ирония и его манера говорить были чрезвычайно привлекательны.
– Я не могу вас никуда зачислить, – мягко сказала я, – я ведь совсем вас не знаю.
– Тогда давайте познакомимся, – ответил он. – Меня зовут Мирослав Эминович.
Вот так раз! Я вспомнила теперь, где я видела его раньше – его портрет был опубликован в какой-то газете. Без сомнения, это был тот самый Мирослав Эминович, который якобы послужил натурой Мопперу. Так вот чем объяснялись его намёки в адрес рисунков Ховарда! Я рассмеялась.
– Тёзка Мирослава-боярина? Вдвойне замечательно. Но меня, к сожалению, зовут не Белинда. Я Дороти. Дороти Уэст.
– Белинду тоже звали не Белиндой, – непонятно обронил он. – Имена в данном случае ничего не значат. Вы художница?
– Нет, я критик. Забрела взглянуть на новую манеру Ховарда. А вы – вы не художник?
– Разочарую вас – нет. Скорее нет. Впрочем, это неважно.
– А что для вас важно? – я допустила капельку примитивного кокетства. Однако его реакция осталась неясной для меня. Безразличным – или, по крайней мере, неподходяще ровным – тоном он проговорил:
– Важно то, что завтра состоится премьерный показ «Мирослава боярина», на который меня пригласил один мой друг. Но этот человек сегодня заболел инфлюэнцей, и его билет пропадает.
Теперь его околичности прояснились; он всего-навсего спешно искал себе компаньонку для кинематографа, и я показалась ему подходящей кандидатурой. Во всяком случае, я была не против увидеться с ним ещё раз. Смотреть фильм о Мирославе-боярине с человеком по имени Мирослав – в это было что-то не вполне обыденное. Поразмыслив, я кивнула.
– Премьера будет проходить в Гайд-парке – там смонтирован иллюзион под открытым небом, – сообщил он. – Показ начнётся с наступлением темноты. Но мне бы хотелось видеть вас там раньше.
– Когда? – уже без всякого удивления просила я. Он как-то задумчиво улыбнулся.
– В восемь часов. Да, пожалуй, в восемь… В восемь часов у восточного входа в розарий. Вы придёте туда.
Меня слегка испугала уверенность, с которой он произнёс последнюю фразу; но я снова кивнула.
Заметка из Times от 30 августа 1913 г.
Завтра по наступлении темноты в Гайд-парке, в специально устроенном кинематографе под открытым небом, состоится премьера «Мирослава боярина», отснятого студией «Золотой Парнас». Ожидается более 200 зрителей. Предполагалось, что среди них будет Алистер Моппер, автор одноимённого романа и либретто к фильму, однако его присутствие отменено из-за его болезни. Гостей ждут фейерверки, танцы и бесплатная раздача прохладительных напитков в неограниченных количествах.
Из дневника Дороти Уэст
31 августа 1913. Нужно вначале разобраться, что к чему, чтобы записать всё по порядку. В голове какая-то карусель.
Итак, я пришла ровно к назначенному времени в Гайд-парк, одевшись с почти подчёркнутой нейтральностью. Мне не хотелось даже косвенно подтверждать репутацию, закрепившуюся за девушками, которые имеют отношение к сфере искусства. Что мною двигало – желание создать дистанцию между собой и им или же, напротив, желание произвести хорошее впечатление? Я перерыла весь комод, ища свою единственную пару светлых перчаток на пуговках, которых не надевала с времён окончания школы. К счастью, они не запачкались. Видела бы меня наша классная дама! Ручаюсь, мой внешний вид доставил бы ей удовольствие.
Стоило мне завернуть за угол тёмно-зелёной изгороди из стриженого тиса, как я увидела его. Он стоял между осыпающихся высоких кустов ярко-алых роз, к моему изумлению, одетый так же, как вчера – в берете вместо шляпы, в расстёгнутом пиджаке, горло обверчено пёстрым шёлковым шарфом. Нет, хуже, он напялил огненно-красную рубаху, ещё более яркую, чем розы, лепестки которых сыпались на его порыжелые сапоги старомодного фасона. Сходящее книзу солнце обливало его нестерпимой киноварью. Хороша же я буду с ним рядом! Я заготовила двусмысленный комплимент и, приблизившись, пустила его в ход.
– Вы настоящий мадьяр, – заметила я.
Очевидно, мне не хватило опыта вчерашнего дня, чтобы понять, что реакции Мирослава никогда не впишутся ни в один из предсказуемых вариантов. Вместо того, чтобы рассмеяться или притвориться обиженным, он серьёзно ответил:
– Я не мадьяр, я мунтьян. Это не одно и то же. Моппер кое-что напутал.
– Уж не намекаете ли вы, что Моппер списал героя с вас? – мне захотелось уколоть его. Все уже слышали эту историю и мало кто принимал её всерьёз – слишком разительно было несходство между ним и поименованным в честь него (сомнительная, прямо скажем, честь) героем книги. Этот невысокий, большеглазый, кое-как одетый человек с деревенским загаром и румянцем во всю щёку никак не тянул на рокового красавца-колдуна. Впрочем, в его толстых губах и лёгкой горбинке носа было что-то чувственное – однако англосаксонский глаз склонен видеть чувственность во всём иностранном.
– Я не намекаю. Я говорю прямо.
– Что? – с маской бесстрастности спросила я. Мы проходили сквозь заросли жёлтых и чайных роз, смыкавшихся над дорожкой и хватавших шипами за одежду. Он отвёл в сторону тяжёлую от цветов плеть.
– Что моё имя – Мирослав Эминович.
– Ага; и что вы боярин, – в тон его иронии подхватила я. Он остановился и поглядел на меня внимательными тёмными глазами.
– А почему бы и нет?
Он сорвал полураскрытую розу и залихватски продел её сквозь волосы за ухом. В таком виде он походил на этнографическую картинку из журнала о путешествиях. Я фыркнула.
– Выдумщик.
– Выдумки – дело Моппера, – возразил он. Молчаливым жестом он предложил взять меня под локоть. Как ни странно, я не сопротивлялась. На парк наплывали сумерки, и гроздья роз в них казались светящимися. Меня удивило, какая горячая у него рука – я чувствовала жар сквозь жакет и блузку.
– Вы не из тех девушек, которым нравятся выдумки.
– О да; Мирослав-боярин мне бы не понравился, – я ускорила шаг. Меня начал увлекать этот словесный теннис; мой собеседник не был из числа патентованных болтунов, которые, вместо того чтобы лечиться от недержания красноречия, пытаются использовать его как средство обольщения.
– Тогда, боюсь, я не имею шансов.
– Что-то вы не очень похожи на бледного дылду в чёрном с истероидными наклонностями…
Я не договорила: мой каблук угодил в выбоину на дорожке, незаметную в сумерках, и я потеряла равновесие. К счастью, Мирослав обладал быстрой реакцией – благодаря ему я удержалась на ногах и не упала в колючие кусты, но, пошатнувшись, я невольно схватилась за плеть роз и поранила руку.
– С вами всё в порядке? – обеспокоенно спросил Мирослав, подведя меня к фонарю. – Как нога?
– Нога невредима, а вот руку я уколола. Об розы.
Перчатка была испорчена – сквозь кремовую ткань проступила кровь. Я стянула её. Шип вонзился в ладонь у основания большого пальца, но, к счастью, не остался в ране. Мирослав взял мою руку и тщательно осмотрел её.
– Занозы нет, – подтвердил он. – Но с сепсисом не шутят. Надо отсосать кровь из ранки.
– Вы медик? – спросила я, поднеся уколотую руку к губам. Он мягко перехватил моё запястье.
– Позвольте мне.
Я не ожидала, что прикосновение его губ окажется таким нежным. Словно по руке провели разогретым шёлком. Самое удивительное, что ранка мгновенно перестала болеть. И, несмотря на неисправимую двусмысленность всей ситуации – в сущности, это оказание помощи было ничем более как сублимацией поцелуя, – я ощутила облегчение. Странным образом это небольшое происшествие расположило меня в его пользу. Оторвавшись, он взглянул на меня тем своим взглядом, который я уже выучила – полным одновременно проницательности и лукавства.
– Болеть больше не будет.
– Как вам это удаётся? – спросила я, разглядывая ладонь. Кровотечение прекратилось, ранка стянулась в красноватую точку. Он усмехнулся и заправил за ухо выбившуюся прядь волос.
– Не всё в мире должно быть объяснено. Что-то должно оставаться тайной. Моппер этого до сих пор не понимает.
Темнело. Держась под руку, мы вышли на берег Серпантина13, где завершались приготовления к показу фильма. Туда стекалась публика со всех концов парка, но на расставленные на траве стулья пускали только немногих избранных – пригласительные билеты тщательно проверялись. Между двумя старыми платанами был уже натянут огромный белый экран, и вдалеке я разглядела киномехаников, возившихся с аппаратурой. Воздух взрывали первые пробные фейерверки; в стороне оркестр настраивал инструменты. Насчёт бесплатных прохладительных напитков газета не обманула: Мирослав сходил в палатку и принёс для меня лимонаду. К моему изумлению, нам достались стулья в первом ряду. Я немного сконфузилась, обнаружив справа и слева от нас несколько официальных лиц весьма высокого звания, а также банкира, вложившего средства в съёмки фильма. Лорд-мэр, как мне показалось, взглянул на меня с неудовольствием; а может, мне только показалось. Сбоку от рядов стульев для зрителей стоял маленький столик, и за ним сидели двое. Первый был, по всей видимости, Фред Беркли, второго я узнала без труда – это был Имре Микеш собственной персоной. Я уже видала его портрет на афишах фильма. Без грима и накладной бородки он выглядел не столь демонически, но всё же довольно зловеще. Он смотрел в публику тяжёлым мрачным взглядом из-под кустистых бровей; его волосы цвета воронова крыла, сильно поредевшие на висках, были обил