ьно смазаны бриллиантином, горло подпирал крахмальный воротничок. Возле него на столике лежала серебряная авторучка.
– Вы можете подойти взять у него автограф, – шепнул Мирослав. Мне почему-то не хотелось этого делать, и я плоско сострила:
– Я не понимаю по-мадьярски.
Не буду здесь описывать официальную часть вечера – она была на редкость нудной, тем более что автор «Мирослава боярина» не присутствовал. Я начала догадываться, что именно его билет достался мне, и болезни писателя я обязана тем, что очутилась перед этим экраном в первом ряду. Неловкое чувство возрастало; но Мирослава, кажется, ничто не смущало в этой ситуации, – даже его собственный цыганский наряд, – так как он подтолкнул меня в плечо и, показывая на экран, зашептал:
– Смотрите! Началось.
К несчастью, фильм меня лишь огорчил. Возможно, очарование мопперовского слога слабо укладывается в язык кинематографа; а может быть, дело было в том, что музыка была невероятно плоха. Режиссёр зачем-то слил Тимоти и Альберта в одно лицо, а Элоиза вовсе исчезла из сюжета. Добрую половину фильма Тимоти метался из угла в угол, тараща глаза, Белинда заламывала руки, а Мирослав-боярин в лице Имре Микеша потрясал кулаками и хватал за горло то одного, то другого из персонажей картины. Настоящий Имре Микеш за столиком исписал несколько десятков листков автографами, ослабил бабочку и нет-нет да и проскальзывал рукой за пазуху, где скрывалась фляжка, содержавшая явно не прохладительное. Зрители, однако, глазели на экран, затаив дыхание. Я искоса поглядела на Мирослава справа от меня – другого, не кинематографического. Он сидел, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди, и губы его кривились от сдерживаемого смеха.
– Какая безвкусица, – шепнула я. Он расцепил руки и как-то очень целомудренно коснулся моего плеча; в луче кинопроектора задрожали блики на белках его глаз. Почему-то мне показалось, что он хорошо видит моё лицо в темноте.
– Каждый творит в меру своего разумения. Не отнимать же у бедняги Беркли кусок хлеба изо рта.
Тут на экране, обрамлённая белой завитушкой, появилась знаменитая реплика Мирослава, столько раз к месту и не к месту цитированная в печати и в светских беседах: «Вы ещё придёте ко мне пить чай». Публика взорвалась овациями. Фред Беркли принял неописуемо самодовольный вид, и тут-то Мирослав Эминович рассмеялся. Его смеха не услышали за громом аплодисментов; лишь я повернулась в его сторону и увидела, что он, придерживая на шее кашне, заходится от хохота.
Фильм так утомил меня, – а ведь ещё и фейерверки не переставали громыхать, – что я почувствовала неодолимое желание уйти сразу после окончания. Мы шли с Мирославом по траве полутёмного парка, благоразумно выбрав путь, лежавший в стороне от розария. Я словно заразилась от него душившим меня смехом; стиснув его запястье, я повторяла:
– «Придёте ко мне пить чай»! Неподражаемый Имре Микеш!
Если бы он меня сейчас поцеловал, я бы не удивилась – я скорее ждала этого, ведь в такой обстановке и происходят поцелуи. Но он не делал никаких попыток в этом направлении и только поддерживал меня под руку, чтобы я не споткнулась. Наконец мы выбрались на твёрдую велосипедную дорожку у внешнего края парка. Остановившись, Мирослав взял меня за обе руки. Свет электрического фонаря лежал на его лице.
– Позвольте заранее извиниться перед вами за то, что должен вас покинуть. Мы расстанемся здесь; не поезжайте на метро – я посажу вас в такси.
Я была удивлена и даже раздосадована; странное дело – ещё во времена моей мамы девушка моего возраста была бы только рада такому окончанию прогулки по ночному парку. Не поцеловать, так хоть проводить он меня мог бы – подумалось мне. Должно быть, разочарования слишком явственно отразилось на моём лице; он быстро отпустил мои руки и сказал:
– Не считайте меня невежей; есть обстоятельства, которые препятствуют мне проводить вас.
– Что, вы женаты? – саркастически отозвалась я.
– Я вдовец. Это первое. Второе. Мне бы очень хотелось увидеть вас ещё.
Он подвёл меня к стоявшему у тротуара чёрному таксомотору и вручил шофёру соверен.
– Отвезите эту даму по адресу, который она назовёт. Сдачу оставьте себе.
– Но, мистер Эминович… – начала я. Он посмотрел на меня своими влажными тёмными глазами.
– Мирослав. Для вас – просто Мирослав.
Настойчиво усадив меня в автомобиль, он захлопнул дверцу и, перегнувшись в мою сторону через бортик, негромко сказал:
– Вы ещё придёте ко мне пить чай.
Заметка из Times от 1 сентября 1913 г.
Вчера в Гайд-парке под открытым небом состоялась долгожданная премьера «Мирослава боярина», снятого Фредом Беркли на студии «Золотой Парнас». На показе присутствовали:
<далее следует список из 107 имён высокопоставленных лиц, включая Абрахама Винкера – американского банкира, финансировавшего съёмки – Ред.>
…а также 90 депутатов Парламента обеих палат. Глава Королевского общества садоводов поднёс Фреду Беркли букет из пятидесяти красных и белых роз, а также подарочное издание романа, по которому снят фильм, в сафьяновом переплёте с золотым обрезом. Второй букет, предназначавшийся для самого Алистера Моппера, отослан заболевшему писателю на дом. В первом ряду, отведённом для почётных гостей, был замечен некто Мирослав Эминович, близкий друг Моппера, претендующий на роль прототипа героя и уже дававший в печати интервью по этому поводу. Он неожиданно появился на премьере под руку с неизвестной молодой леди и так же неожиданно скрылся, прежде чем журналисты успели застать его врасплох. Очевидно он ещё долгое время будет оставаться тайной для прессы. В течение сентября «Мирослав боярин» будет идти во всех иллюзионах Лондона – соответствующие контракты уже подписаны. Также 12 крупнейших книжных магазинов получили разрешение на продажу фотографий Имре Микеша в роли Мирослава; цена предполагается по 4 пенса за фото.
Письмо, полученное Дороти Уэст 1 сентября 1913 г. от имени Джорджии Томсон
Дорогая мисс Уэст!
Я очень сожалею, что мне пришлось расстаться с вами не так, как это сделал бы английский джентльмен. Надеюсь, вы простите это иностранцу с континента, спасающемуся от репортёров. Моего приглашения на чай никто не отменял: я буду ждать вас 3 сентября, в четыре часа. Мой адрес вы увидите на конверте. Постарайтесь не привлекать к себе внимания.
М. Э.
Из дневника Дороти Уэст
2 сентября 1913 г. Всё это очень, очень странно. Либо он тронутый на голову романтик, либо я должна признать, что чего-то в этой жизни я ещё не знаю.
Я раздумывала сутки, принять или не принять его приглашение. Наконец я, сама не знаю почему, решила согласиться. Я, в конце концов, не малолетняя Лидия из романа Джейн Остен, я вправе распоряжаться сама собой, и что такого, если я соглашусь? Пусть он увидит, что я его не боюсь и не подвержена глупым предрассудкам. «Не привлекайте к себе внимания»? Отлично; оденусь поуродливее, чтобы он видел, что я не рассматриваю чай как прелюдию к соблазнам.
Но до того, как я отправила письмо, со мной произошло нечто неожиданное. Так случилось, что я отправляла его с почтамта – у меня не было марок, мне нужно было срочно выезжать в редакцию, и я решила, что захвачу письмо с собой и на обратном пути, благо почтамт рядом, куплю марок и отошлю его своему корреспонденту. Я заехала в редакцию, взяла корректуру своей статьи и пошла на почтамт.
Там было почти безлюдно, и я тут же купила марки и села за столик наклеивать их на конверт. Как вдруг за моей спиной послышался голос:
– Не пишите на конверте моё имя, это неосторожно с вашей стороны.
Я вздрогнула и обернулась. Позади меня стоял Мирослав Эминович.
– Что вы здесь делаете? – забыв о вежливости, спросила я. Мирослав не обиделся.
– Получаю почту, – просто ответил он и поднял руку, в которой был зажат конверт иностранного вида. Дав мне время убедиться, что встреча с ним действительно случайность (впрочем, она и не могла быть ничем иным – откуда бы он знал, что я окажусь на почтамте и именно в эти часы?), он присел рядом со мною на скамью.
– Не имеет смысла отправлять это письмо почтой, – улыбнулся он. – Теперь-то. Дайте его мне.
Потерявшись, я отдала ему письмо. Он внимательно поглядел на меня; и снова я отметила странное проникающее свойство его взгляда – словно он видел сквозь меня что-то, непонятное мне самой.
– Я так полагаю, в нём согласие? – спрятав конверт за пазуху, спросил он. Его непринуждённая уверенность вызвала у меня досаду.
– А если бы я написала «нет»?
Он снова усмехнулся.
– Что ж, вам лучше знать.
Он понял, понял, что в письме было согласие, и меня это начинало злить. Я уже жалела о том, что написала это письмо. И он видел это, готова поручиться. Потому что тем же ровным голосом он сказал:
– На будущее, мисс Уэст, – если решите писать мне письма, то пишите их на имя Джорджии Томсон, моей домработницы.
– У вас что, такое хобби – делать из себя тайну? – не выдержала я. – В особенности перед девушками, которых вы приглашаете на чай?
– Тайна – единственная вещь в этом мире, которая чего-то стоит, – ответил Мирослав. – Всё остальное – лишь её производные. Вы сами – тайна, но не хотите этого замечать.
Хватит с меня игры в комплименты! Подавив накипевшее раздражение, я спросила:
– Что вам от меня нужно?
В сущности, я могла бы и не спрашивать – я ведь не институтка прошлого столетия; артистическая среда меня многому научила. Ответ был столь же предсказуем, сколь походил на реплику из плохого романа.
– Ваша любовь.
Я вскочила со скамьи. Меня взбесила невозмутимость этого человека, его насмешливое выражение лица и неподобающая обстановка пустынного почтамта с его пыльным мрамором. Схватив зонтик и сумку, я заговорила:
– Конечно! Литераторы, в кругу которых вы вращаетесь, многое вам поведали о девушках творческих профессий! Только литература и жизнь – не одно и то же, дорогой мистер Эминович. Придётся вам узнать, что и в этом обществе девушки бывают порядочными. Прощайте!