– Пили чай.
– Пили чай? Только-то? – с деланным разочарованием протянула моя соседка. Было видно, что ей хочется вытянуть из меня все жилы. Я доела булочку и ответила скороговоркой:
– Ну, не только. Он наставил на меня пистолет и хотел заставить меня сесть пить чай под большой фотографией партизана, подвешенного за рёбра на крюк. Я не согласилась, а потом оказалось, что в чаю был цианистый калий. И мы пошли к нему в кабинет пить обыкновенный чай, без цианистого калия, понимаешь, зато с мёдом, который ему доставили с Балкан.
– Ага! – визжа от смеха, подхватила Минни. – А ещё он ходит с саблей на боку и держит у себя дома восемнадцать японских гейш! А в ботинках у него спрятаны бриллианты, украденные им у индийского раджи!
– Может быть, может быть, – уклончиво ответила я и почти неслышно добавила: – Только у него не ботинки, а сапоги.
Минни прокашлялась и допила остатки чая.
– Слушай, Дороти, – примирительно сказала она, – не хочешь рассказывать – не надо. Дело твоё, личное, а то я не понимаю? Ты вот лучше скажи – брать тебе билет на «Мирослава боярина»? На следующей неделе показывают. Билеты заранее продают – слишком много желающих.
Я вспомнила тощую чёрную фигуру и набеленные залысины Имре Микеша и поморщилась.
– Нет, не надо.
– Чего так?
– Не хочется.
Единственное, в чём я сейчас бы не призналась Минни, – то, что я уже смотрела этот дурацкий фильм.
Оказавшись наконец одна в своей комнате, я бросилась на кровать и уставилась в потолок. Что-то явно перевернулось – не в обстоятельствах, а во мне самой. Я чувствовала какую-то беспричинную удаль; меня ничто не волновало и одновременно ничто не страшило. Я ощутило, что всё, что думали обо мне Минни или квартирная хозяйка, не значило для меня абсолютно ничего; что все эти мелочи терялись перед лицом того, что мне довелось – а может, ещё только предстояло – узнать. И, боже, мне снова хотелось видеть Мирослава!
Письмо Дороти Уэст, написанное 4 сентября на имя Джорджии Томсон
Дорогой Мирослав,
называю вас по имени, как вы и просили. То, что произошло между нами вчера, чрезвычайно странно – но в то же время как будто закономерно. Не скрою, ваша шутка поначалу показалась мне чудовищной, выходящей за все возможные рамки и такта, и приличий. (Что поделать, англичане не привыкли к таким розыгрышам!). Но вы, вероятно, удивитесь, узнав, что эта шутка имела гораздо более далёкие последствия, чем я могла предполагать. Во мне что-то изменилось, сильно и бесповоротно; теперешняя я – это не тот человек, которым я была все предыдущие двадцать шесть лет моей жизни. Я хотела узнать, кто на самом деле вы такой; теперь я вижу, что я толком не разобралась ещё, кто на самом деле я сама. Мне пришлось узнать, что истина бывает неправдоподобна. И я чувствую, что это не единственное, что мне предстоит узнать. Вы открыли мне вещи, о которых я даже не подозревала, и многое ещё требует разъяснения.
Ваша
Дороти Уэст.
Письмо, полученное Дороти Уэст 5 сентября
Милая Дороти,
я очень рад вашему письму. Оно ещё раз доказывает ваш ум и проницательность. Вы сделали крупный шаг вперёд по сравнению с началом нашего знакомства. Но, как вы сами признаётесь, вам предстоит ещё многое узнать. Я догадываюсь, что вас продолжает волновать вопрос, кто я на самом деле. Ваша проблема не в том, что вы не можете это узнать – я от вас этого не скрывал. Вы знаете, но не можете в это поверить. Истина, как вам недавно открылось, бывает неправдоподобной. Впрочем, и неправдоподобную истину можно доказать; но выдержит ли ваша психика бремя доказательств, которые мне потребуется предъявить? Я подверг вас не слишком серьёзному испытанию, которое тем не менее подействовало на вас тяжело – казалось бы, оно должно было убедить вас, кто я такой. Вы предпочли думать, что я хочу вас соблазнить; затем – что я сумасшедший маньяк; затем – что я злой шутник, демонстрирующий неджентльменский восточный юмор. Последнее всё-таки ближе к истине из всех прочих догадок; но истина одна, и она неправдоподобна.
Я очень хотел бы снова увидеться с вами. На этот раз время и место назначите вы – я полагаюсь на ваше чутьё и такт. Единственное условие – это не должен быть ресторан или дансинг. Выберите место, где мы бы не привлекали внимания.
Всегда ваш
Мирослав Э.
Письмо Дороти Уэст, написанное 5 сентября на имя Джорджии Томсон
Дорогой Мирослав,
мы можем увидеться 7 числа в Гайд-парке там же, где и встречались, но только с утра – в 12 часов мне нужно быть в редакции.
Дороти Уэст
Письмо, полученное Дороти Уэст 6 сентября
Милая Дороти,
не удивит ли вас, если я попрошу вас прийти к 7 утра? Можете ли вы выполнить эту просьбу? Я буду ждать вас точно в это время и надеюсь, что вы придёте.
Всегда ваш
Мирослав Э.
Заметка из DailyTelegraph от 5 сентября 1913 г.
Вызывает беспокойство мода на «Мирослава боярина», принимающая характер повального сумасбродства. Вчера в психиатрическую клинику доктора Мейера в Вестминстере была доставлена Анна Бейтс, белошвейка из Саутворка. Девушка утверждает, что заключила сделку с дьяволом и что дьявол этот не кто иной, как Мирослав-боярин. В доказательство она показывала большой порез на запястье, наспех забинтованный ею же. По всей видимости, это результат неудачной попытки самоубийства. К счастью, состояние мисс Бейтс – не что иное, как рядовой невроз, и врачи обещают полное выздоровление. Однако Алистеру Мопперу следовало бы призадуматься над последствиями своей рекламной кампании.
Из дневника Дороти Уэст
7 сентября 1913. Я не знаю, чему верить, а чему нет. Я даже не знаю, можно ли сказать, что в этот день что-то произошло. С одной стороны, не произошло ничего особенного – тем более сравнительно с тем вечером третьего числа. С другой стороны, произошло очень многое… Но сначала придётся рассказать всё по порядку.
Было очень странно оказаться в Парке в семь часов утра. Полисмен посмотрел на меня с подозрением, но, поскольку в Парк разрешено входить с шести часов, он не мог мне этого запретить. Я быстро направилась по дорожке вдоль тисовой изгороди, мимо мраморного мальчика с дельфином, по направлению к розарию. Отчего-то я знала. что Мирослав не может обмануть – что он будет там. Он действительно стоял там, темноглазый и улыбающийся, обмотанный своим шарфом (в этот раз опять шёлковым). К счастью, рубашка на нём была более спокойной расцветки, чем тогда на премьере фильма. Мы обменялись сдержанным рукопожатием, хотя у меня сердце билось, как у восемнадцатилетней девчонки. Я опустила глаза, потом снова подняла, прежде чем смогла заговорить.
– Вот я и здесь, – запинаясь, сказала я. – Вы хотели снова видеть меня.
– Вы тоже, – заглянув мне в глаза. произнёс Мирослав. – Вы тоже хотели видеть меня. Себя-то зачем обманывать?
– Значит, мы хотели встретиться, – подвела итог я. – Я не знаю, для чего это нужно вам. И я не знаю, что я хочу узнать от вас. Но нам обоим это оказалось нужно.
– Верно, – вполголоса проговорил Мирослав, беря меня под руку. – Мне ещё есть что вам сказать, и вам мне – тоже.
Идя с ним под руку по безлюдным в этот час дорожкам, петляющим в зарослях цветов, я сбивчиво заговорила:
– Не знаю… Может быть, вам покажется смешным… но я вам очень благодарна за этот спектакль с фотографией партизана. Я поняла одну вещь… не знаю, как выразиться…
– Выражайтесь прямо, – улыбнулся он. Высвободив руку, чтобы на миг избавиться от ощущения неестественного тепла его тела, я выпалила:
– Что угодить или не угодить с кем-то в постель – не самое главное.
– Вот как, – приподнял бровь Мирослав. Испугавшись собственной реплики, я продолжила, пытаясь пояснением сгладить неловкость:
– Я хочу сказать, что мы, англичане, бережёмся не того, чего следует опасаться… И что есть вещи пострашнее того, чего мы привыкли бояться. Я всю жизнь считала себя современной девушкой, а вы открыли мне, что я недалеко ушла от моих бабушек. Я, конечно, допускала свободную любовь… и догадывалась, что лучше быть соблазнённой, чем мёртвой, а не наоборот… но благодаря вам я узнала, что существуют соблазны много более страшные – такие, что лучше в самом деле быть мёртвой, чем им поддаться.
Сама в ужасе от того, что сказала, я покраснела и смолкла. Но Мирослав ободряюще сжал мою руку.
– Вы делаете заметный прогресс, – ответил он. – Следующим вашим шагом будет понимание того, что не столь важно, современны вы или нет. И даже не столь важно, мертвы вы или нет.
Мы сели на траву под огромным старым платаном, прислонившись к стволу. Нас разделяло не более полудюйма – полдюйма горячего воздуха между его плечом и моим. Не пытаясь сократить это расстояние, он проговорил:
– Есть две вещи, значение которых непомерно раздуто вами, западноевропейцами, – совокупление и смерть. Я попробовал то и другое и смею сказать, что они этого не заслуживают.
– Как это? – переспросила я, не понимая смысла его парадокса. Он, по-видимому, решил, что вопрос относится к первой части высказывания, а не ко второй.
– Сущность человека, главное в нём – то, что он тайна. Секс и смерть лишь уравнивают его со всеми прочими живыми тварями. Заворожённый взгляд вашей культуры на то и на другое как на тайну – взгляд в перевёрнутый бинокль. Взгляните вовсе без бинокля, и вы увидите, что этот трепет вызван не тайной, а тем, что тайну так легко отнять. Чем объяснить поведение распутника, как не погоней за ускользающей тайной? Смерть и секс – простые и насущные стороны человеческой жизни, такие же, как еда и сон, не более. Но на них чрезмерно сосредоточились и думают, что в них-то – или в отношении к ним – и заключается существо человека. Сейчас все с жадностью накинулись на учение доктора Фройда, думая, что с его помощью постигнут тайну человека. Между тем образ человека, который предлагает нам доктор Фройд, попросту нестерпимо скучен.