Страшное, свербящее чувство пустоты поднялось у меня внутри; кровь отлила от лица, я услышала звон в ушах – и свой собственный голос, чужой, как будто издалека:
– Я должна… убить кого-то?
Я почувствовала, как сильные руки Мирослава подхватили меня и прислонили к стволу дерева. Видно, у меня закружилась голова и я начала заваливаться набок.
– Не кого-то. Меня.
Я открыла глаза. Мирослав смотрел на меня, печально улыбаясь.
– За что? Вы не сделали мне ничего плохого, – пробормотала я, понимая, какие глупости говорю, но думая, что надо что-то сказать, как-то возразить ему. Он кивнул.
– Тем лучше. В вашем сердце не будет мстительности. Вы будете чисты.
Мне было трудно дышать; привалившись к замшелой коре платана, я глядела на Мирослава. Внезапно я поняла всю серьёзность его намерений; сейчас он не шутил – потому что на эту тему нельзя шутить, даже таким, как он…
– Вы прокляты, – задыхаясь, проговорила я. – Вы прокляты и хотите, чтобы я избавила вас от проклятия? Чтобы ваша душа обрела покой?
Лицо Мирослава посуровело.
– Чепуху говорите, – нахмурился он. – Такой вещи, как проклятие, не существует. Меньше верьте мопперовской мистике.
– Мистике? А разве ваше существование – не мистика? Вы не пользуетесь зеркалом, – сбивчиво заговорила я, – я видела, как вы брились. Почему? Ведь это правда?
– Неужели вы думаете, что не сможете увидеть меня в зеркале? – криво усмехнулся Мирослав. – Я такое же физическое тело, как и вы, и так же отражаю свет. Не ищите мистики там, где её нет. Вам не приходило в голову, что я не пользуюсь зеркалом по другой причине? Потому, что оно отражает меня слишком хорошо?
– Как это? – не поняла я. Мирослав разгладил усы, и лицо его приняло серьёзное выражение.
– На человека можно навести морок. На зеркало – нельзя. Оно всегда будет отражать меня таким, какой я есть. А вид моего настоящего лица в зеркале невыносим даже для меня самого.
Я знала, о чём я его сейчас спрошу.
– А я… вас таким видела?
– Видели, – кивнул он. – Вы помните, когда это случилось.
– Тогда, когда вы сняли куртку и показали мне шрамы? Ведь правда?
– Да.
Моё сердце лихорадочно заколотилось; с трудом сознавая, что делаю, я запустила руку в сумочку. Скользкий стеклянный кружочек не давался в руки, он прыгал по дну сумки, и всё же я нашарила его и извлекла на свет.
– Что вы делаете? – приподнял бровь Мирослав.
– Хочу посмотреть на вас ещё раз.
Я вытянула руку с зеркальцем так, чтобы в него попало отражение Мирослава – тёмные волосы, падающие из-под сдвинутого набок берета, воспалённые карие глаза, оттопыренная губа. Едва поймав его черты в зеркале, я содрогнулась. Это был тот человек, с которым я только что разговаривала здесь, в парке, который с усмешкой предлагал мне его убить – и не тот. Его улыбка была улыбкой, пронесённой через века жестокости и кровавых смут – улыбкой Чеширского кота с лицом палача. Лицо это лучилось юмором, на который способен лишь тот, кто умирал и воскресал столько раз, что всё, имеющее для нас значение, для него не стоило ничего – тот, кому нечего терять, кроме верности своему сердцу; и тёмная красота его огромных глаз была нестерпима, она источала то же страшное тепло, что и его тело. С усилием я отвела взгляд от стекла и сунула зеркальце в ридикюль.
На меня смотрел прежний Мирослав, насмешливый и чуть печальный, но всё же обычный – усталый тридцатипятилетний иностранец с припухшими от бессонницы веками. Он проследил за тем, как я убираю зеркало, снял берет и положил его на траву, отбросив назад волосы.
– Вы согласны?
– Я… не знаю, – похолодев, выговорила я. – Ведь меня повесят. Что я сделаю с вашим телом?
– Трусость, трусость, снова трусость, – с горечью ответил Мирослав, не глядя на меня. – Самая непристойная из болезней вашей цивилизации. Успокойтесь, у вас не будет проблем с законом. Если вы сделаете всё правильно, моё тело исчезнет само собой – оно обратится в пепел, и от него не останется ни следа.
– Боже, боже, – повторяла я; меня трясло. – Вы уверены?
– Абсолютно.
– Но когда? Когда?
– Завтра, – со своей жуткой улыбкой сказал Мирослав. – Завтра, до захода солнца. Скажем, в четыре часа.
Совершенно без памяти, я кивнула. Как во сне, я сняла перчатку и протянула ему руку. Мирослав коснулся её своими толстыми красными губами, не так, как целуют руку женщинам, так, как прикладываются к церковному кресту, и тепло его губ прошло по моим жилам, вызвав шум в ушах и звон во всём теле. Мы смотрели друг на друга взглядом пойманных партизан, связанных той жестокой порукой, что крепче рыцарской преданности и супружеской верности. Он доверился мне весь, отдал себя в мою власть, и я не могла его обмануть.
– Завтра, – сказала я. – Завтра, в четыре часа.
21 сентября 1913 г. Всё пропало! Я не могу, я не в силах об этом писать… Но нет, мне придётся записать это, рассказать всё по порядку. Моё платье всё ещё в его крови, я запачкала страницы дневника. Что со мной? Что-то тянет меня попробовать его кровь на вкус. Как Элоиза? Стану ли я Элоизой, взяв в рот его кровь, или мне суждено навсегда остаться Дороти Уэст? Неужели я – Дороти Уэст, и это навсегда?
Я не спала всю ночь; данное мною сгоряча страшное обещание нагоняло на меня лихорадочный жар. От бессонницы я чувствовала тошноту и едва прикоснулась к завтраку, во рту было сухо, как будто его набили войлоком. Минни Паркер, заметив моё состояние, начала было отпускать шутки по поводу сердечных недугов. Не знаю, что на меня нашло; я поднялась из-за стола и выкрикнула в её адрес непристойное ругательство. Не дожидаясь, пока побледневшая и изумлённая Минни что-либо ответит, я бросилась назад к себе в комнату и без сил упала на кровать. Там я неожиданно для себя забылась в тяжёлом болезненном сне.
Проснулась я в десять минут четвёртого. У меня страшно болела голова, я ощущала тяжесть во всём теле. Наспех переменив платье и кое-как причесавшись, я нахлобучила на голову шляпку и чёрным ходом вышла из дома. Всё вокруг меня было как в тумане; пульсирующая боль сверлила висок, и в метро я едва не потеряла сознание от духоты. Я стала лучше соображать, когда очутилась на улице. Спотыкаясь, я добрела до дома Мирослава, подобрала обломок кирпича и ударила им в дверь.
Он открыл мне сам, и я успела увидеть выражение облегчения на его лице – прежде, чем губы его успели сложиться в обычную ироническую улыбку.
– Вы всё-таки пришли, – сказал он, придерживая тяжёлую дверь.
– Да, я пришла, – ответила я, не зная, что ещё сказать. Он посторонился и пропустил меня в дом.
Видя, что меня шатает, он взял меня под руку.
– Поднимемся наверх, в мой кабинет, – сказал он. – Там будет удобнее.
Он говорил так, как будто речь шла о деловой беседе; но нежность, с которой он поддерживал меня, странным образом контрастировала с его тоном. В первый раз в его прикосновении ко мне появилось нечто интимное – нечто, выражающее желание. Увы, я знала, каково это желание – какая консумация мне предстоит.
– Лучше бы, право, вы убили меня, – не выдержала я, сжав его руку. Он мягко высвободился. Мы были в его кабинете. Там многое переменилось: книги со стеллажа были собраны в два дорожных чемодана, стоявших открытыми на полу, исчезли чайный столик со скатертью и диван. Я опустилась на облезлый стул, пододвинутый Мирославом.
– Как я это сделаю? – спросила я, морщась от мучительной боли в виске. Левый глаз почти ничего не видел; казалось, что в нём ковыряют раскалённой тупой иглой. Мирослав приблизился ко мне.
– Что с вами?
– У меня болит голова, – как со стороны, услышала я свой голос. Мирослав улыбнулся, обошёл кругом меня и, крепко сжав ладонями мою голову, прижался губами к моему затылку. Не знаю, что он сделал; я почувствовала короткий болезненный укол, и затем боль стихла, прекратилась, как будто её и не было. Понимание того, где я нахожусь и что меня ожидает, постепенно возвращалось ко мне. Мне пришлось сделать усилие, чтобы заставить себя поднять глаза – и увидеть предмет, который Мирослав достал из ящика письменного стола.
– Деревянный кинжал? Как в романе? – тупо спросила я, не веря тому, что происходит. Он вложил странное оружие мне в руки; дерево было сухим и твёрдым на ощупь.
– Кинжал из кипарисового дерева, срубленного в полнолуние. Им так и не воспользовались.
Я провела пальцем по лезвию кинжала. Оно было остро заточено, но всё же это было дерево, дерево, а не металл.
– Но ведь это причинит вам чудовищные мучения, – в ужасе сказала я. – Я не смогу решиться на это. Я думала, мне надо будет вас застрелить – это страшно, я никогда ни в кого не стреляла, но это было бы проще…
– Другого способа нет, – оборвал Мирослав. – Вам придётся это сделать.
Он аккуратно снял шарф и куртку и повесил их на свободный стул. Он был теперь в одних брюках, вернее, в каких-то шароварах. Его шрамы уже не пугали меня; они были пустяком в сравнении с тем, что мне предстояло сделать. Я сжалась; это длилось недолго – сумев взять себя в руки, я встала со стула и проговорила:
– Если вы в самом деле исчезнете… бесследно – мне бы хотелось, чтобы вы оставили мне что-нибудь на память, до того, как вы рассыплетесь в прах.
– Это нетрудно, – с готовностью сказал Мирослав. – Что вам дать – книжку с надписью, прядь волос? Можно и то и другое.
В его голосе звучала насмешка; он повернулся и вытащил из чемодана экземпляр «Мирослава боярина». Найдя карандаш, он размашисто расписался на титульном листе; я успела разглядеть, что надпись была сделана кириллицей. Он сунул мне в руки книгу; отведя взгляд от непонятной мне надписи, я увидела, как он извлёк откуда-то маникюрные ножницы, поднял руки к голове и отхватил у виска длинную прядь. Бросив остриженный локон мне на колени, он сказал:
– Надеюсь, это утолит вашу сентиментальность. А ещё можете взять вот это.
Он стянул с мизинца тонкий золотой перстень с большим тёмным камнем и опустил его в мою ладонь. Чувствуя, как щёки мои горят от стыда и страха, я произнесла: