ко из-за того, что мисс Уэст нашли в беспамятстве и в окровавленном платье! А мистеру Мопперу в следующий раз не мешало бы трижды подумать, прежде чем сморкаться кровью в подол незнакомой девушке, которую собственная доброта едва не довела до уголовного суда. Вот до чего доводит пренебрежительность, с которой знаменитости отгораживаются от толпы!
Из записных книжек Алистера Моппера
26 сентября 1913 г. Господи! Неужели? Едва я прочёл в «Таймс» о локоне между страниц «Мирослава боярина», как подозрение уже не даёт мне покоя. Разрази меня гром, если это не его проделки! Он, конечно, не единственный в Лондоне человек с тёмно-русыми волосами, но… От него и впрямь можно рехнуться, и если девица рехнулась из-за него – я этого ему просто так не спущу.
Сейчас же бегу в больницу.
26 сентября, позже. Моё объяснение было принято благополучно. Мисс Уэст, правда, меня не узнаёт, как, впрочем, не узнаёт и свою соседку по квартире мисс Паркер – она полностью потеряла память, события последнего года её жизни выпали из её сознания. Полиция официально запротоколировала мои показания. Подписав акт об освобождении мисс Уэст из-под полицейского надзора, инспектор Митфорд обратился ко мне:
– Мистер Моппер, мне нужно с вами поговорить.
Следуя за ним, я вышел на лестничную площадку. Убедившись, что нас никто не слышит, он заговорил со мной:
– Не знаю, правду ли вы сказали, но я рад, что вы её вытащили. Девчонка не в себе; она ненормальная. А с нашим правосудием, вы знаете, шутки плохи – у нас до сих пор не могут решить, подлежат ли сумасшедшие смертной казни. В случае чего, для неё всё могло бы кончиться плохо…
Он сунул руку за пазуху и вынул клеёнчатую тетрадь.
– Вот. Это мы уберегли от журналистов, и я считаю нужным передать это вам.
– Почему мне? Что это? – спросил я.
– Дневник мисс Уэст, обнаруженный у неё при обыске. Из него отчётливо следует, что она помешалась на почве вашего романа.
– То есть как? – всё больше и больше теряясь, спросил я.
– В дневнике описана совершенно фантастическая история её знакомства с вашим другом, мистером Эминовичем. Причём запись от 21 сентября, последняя по счёту, сообщает о её попытке убить его. Мы проверили, и оказалось, что мистера Эминовича видели здоровым и невредимым в Сохо 23 числа, в то время как, если верить записи дневника – совершенно, впрочем, безумной, – он должен был быть серьёзно ранен.
– Я сам его видел вчера, – поспешил сказать я, тем более что это была правда. – Почему вы не обратились ко мне?
– Мы позвонили вам по телефону, и ваша экономка сказала, что вы больны и лежите в постели. Мы решили, что непроверенное сообщение о несчастье с вашим другом – слишком серьёзный риск для вашего здоровья. К счастью, с ним всё в порядке.
– Я не сомневаюсь, что всё в порядке, – напряжённо улыбнулся я и спрятал тетрадь в портфель. – Вы правы, это лучше держать в тайне. Признаюсь, не очень-то приятно узнать, сколько бед натворил мой роман.
– Во всяком случае, эту беду вы исправили, – улыбнулся в ответ мне Митфорд. – В следующий раз будьте осмотрительнее.
О, если бы это было так! Если бы беда в самом деле была исправлена!
Я прочёл дневник Дороти Уэст от корки до корки, сидя в вагоне метро, и теперь я знаю, что она вовсе не безумна. По крайней мере, она не была безумной до ночи с 21-го на 22-е. Если сейчас она и повредилась в уме, то причиной этому – то, что пришлось ей пережить, та ужасная правда, которая открылась мне со страниц её дневника. Мирославу не суждено перемениться!
27 сентября 1913 г. Я послал денег на лечение Дороти Уэст, и всё-таки что-то грызёт меня, как будто в произошедшем есть капля и моей вины. Но я сделал для неё всё, что мог. А кто просил её поддаваться на его провокации? Такова манера Мирослава – он ничего не скрывает о себе, он скажет: «Если вы пойдёте со мной, я сдеру с вас кожу живьём», – и люди идут за ним на край света. Но я не смолчу в этот раз; с меня хватило того, что было тогда, в 1903 г.
30 сентября 1913 г. Он появился, как всегда, без предупреждения, как всегда, бесшумной и небрежной походкой вошёл в комнату и устроился в кресле. Полный ненависти и отчаяния, я бросил взгляд на него, помешал кочергой в камине и спросил:
– Пить будешь?
– Не сейчас, – усмехнулся он, сплетя пальцы на коленях. – Вижу, у тебя дурное настроение, Алистер.
Я не счёл нужным дальше молчать.
– Мирослав, – сказал я, – я знаю всё про мисс Уэст. Несколько дней назад мне пришлось лгать полиции, чтобы от неё отвязались. Ты заварил кашу, а девочку оставил расхлёбывать? Опять за старое, Мирослав?
– Брось, Алистер, – благодушно улыбнулся Мирослав. – Во всём, что произошло, виноват не я, а она сама. Незачем было соваться в воду, не зная броду.
– Ты её подтолкнул ко всему этому! – возмущённо воскликнул я. – Зачем, скажи на милость, ты попросил её убить тебя? Зачем?
– Зачем? – передразнил меня Мирослав. – Зачем? А ты не думал, насколько мне всё могло осточертеть? Ты живёшь шестьдесят шесть лет, Алистер, а я триста семьдесят, если округлить. Я повидал такое, что тебе и не снилось. И я очень устал, Алистер. Имею я право на покой, как ты считаешь?
– А мисс Уэст на что имеет право? – в тон ему ответил я. – Ты как был мерзавцем, так и остался. Что именно тебе осточертело? Я знаком с тобой десять лет, за это время ты высосал из меня всю кровь, вытянул все жилы. И если я окончательно с тобой не рассорился, то только потому…
– Потому, что я тебя кормлю, хороший мой Алистер, – издевательски улыбаясь, произнёс Мирослав, и в глазах его заплясали алые блики от камина. – Потому, что ты живёшь на дивиденды с моих грехов, ибо сам грех совершить не в состоянии.
– Что? – не веря своим ушам, переспросил я. Он поболтал в воздухе носком линялого рыжего сапога.
– Давай рассмотрим вопрос математически. От продажи второго издания романа ты в этом году получил триста фунтов чистого дохода. Недурно, если учесть, что многие живут на куда меньшие суммы. А ещё двести пятьдесят за либретто к фильму, ещё бешеный успех в газетах… Каждая загубленная мною жизнь принесла тебе один-два шиллинга по самому минимальному счёту.
– Ты циник, Мирослав, – сказал я, парализованный его усмешкой. – Ты всегда был циником, но чтобы до такой степени?
– Это я-то циник? – с брезгливой жалостью сказал Мирослав, глядя на меня. – А кто тогда ты?
Он встал с кресла и вытянул вперёд свои смуглые руки, поддёрнув рукава пиджака.
– Посмотри, – сказал он. – Эти руки по локоть в крови. Этими руками я рубил головы и засаживал крюк в грудные клетки. За это мне переломали кости на дыбе и за волосы отволокли меня на плаху. Что ты об этом знаешь? Ты получил за всё это полновесной английской монетой, по двенадцать пенсов за каждую каплю крови – ты, который способен пролить кровь только из собственного носа. Если бы я был праведником, что бы ты делал, скажи?
Мирослав отвернулся к камину, скрестив руки на груди – его любимая поза, поза непроницаемости и пренебрежения.
– Ты зовёшь меня циником, а сам свил себе лавровый венок из моих прегрешений. Ты особый вид вурдалака, Алистер, – ты питаешься кровью, которую не ты проливал.
– Замолчи! – крикнул я и вскочил с дивана. – В тебе нет ни капли совести – и благодарности тоже! Чем бы ты был без меня? Портным в Слатине, даже без паспорта! Я вытащил тебя из той передряги в Лондоне, я помог тебе легализоваться, раздобыл тебе документы. До встречи со мной ты половину жизни провёл, прячась по заброшенным домам и подвалам! Теперь ты знаменитость, тебе всюду открыты двери, газеты платят тебе за интервью… Как у тебя хватает наглости попрекать меня?
– Если бы меня интересовала gloria mundi, – хмуро проговорил Мирослав, – то я… Впрочем, бесполезно тебе об этом говорить. Ты знаешь меня десять лет, и если ты за этот срок чего-то так и не понял – не моя вина, а твоя.
Я уставился в догоравший камин. Мирослав положил туда несколько поленьев и нагнулся, раздувая пламя. Левой рукой он придерживал сзади волосы, чтобы они не попали в огонь. Как будто он всю жизнь только и занимался тем, что топил камины. Жгучее раскаяние поднималось во мне; проглотив комок в горле, я выговорил:
– Мирослав, прости меня… я не хотел.
Он повернулся ко мне, со своей обычной насмешкой глядя на меня. Я не мог этого вынести; я приблизился к нему и обнял его. Он выглядит лет на тридцать моложе меня; сторонний человек подумал бы, что я ласкаю сына. Увы, он не сын мне – и даже не в полной мере создание моего пера; как описать связь, существующую между нами?
– Что мне делать? – спросил я. – Пойти и убить Имре Микеша?
– Ты викторианец, Алистер, – с лёгкой грустью улыбнулся Мирослав. – Последний настоящий, кристально чистый и беспримесный викторианец, последняя значительная фигура этого рода. Когда ты умрёшь, последним прибежищем викторианства останутся домишки провинциальных аптекарей. Вот и сейчас ты ведёшь себя как викторианец. Чтение нотаций, уверенность в собственной непогрешимости, затем – приступ раскаяния и сентиментальности.
– А ты – уверен в собственной непогрешимости? – вырвалось у меня, и я тут же снова пожалел о сказанном. Но Мирослав спокойно ответил:
– Нет. Я грешник в грешном мире, не больше. Чем я ещё могу быть?
– А в чём ты уверен? Хоть в чём-нибудь?
– В том, что поступаю так, как подсказывает мне сердце. Несмотря на то, что его столько раз протыкали насквозь (последний раз – мисс Уэст неделю назад). И за каждый свой шаг, за каждое принятое решение я готов дать ответ – но не инспектору Митфорду и не тебе, а только тому, кому спрашивать со всех.
Он высвободился из моих объятий и сел в кресло. Его красные, воспалённые белки глаз влажно блестели в свете камина.
– Не ты меня сотворил, Алистер, – с расстановкой сказал он, – и не перед тобой мне отвечать.
Заключение доктора Иоганна Мейера
Мисс Дороти Уэст, к сожалению, демонстрирует признаки тяжёлого психического расстройства, которое вряд ли будет излечено в ближайшее время. Больная страдает амнезией и не может вспомнить ни одного события последних трёх-четырёх месяцев, к тому же выказывает склонность к странным и даже варварским выходкам. Она постоянно требует к себе в палату цветы, и это требование удовлетворяют; но недавно она высказала желание, чтобы ей принесли канарейку – когда же канарейка была доставлена, мисс Уэст, к ужасу всего персонала, оторвала ей голову. От больной прячут все острые предметы, потому что она порывается покончить жизнь самоубийством; временами она твердит бессмысленный набор греческих, латинских и славянских слов. Мы имеем дело с острым маниакально-депрессивным синдромом, о первопричинах которого у нас нет ни малейшего представления.