— О боже… Ну, бабы к нему так и льнут: из‑за внешности и уменья найти подход к любой. Некоторые мужики тоже попадаются на его удочку, хотя и с другой наживкой: мнимой предприимчивостью, умением проворачивать дела, знакомствами во всех сферах, ну не парень, а огонь. Якобы у него редкая пробивная сила и нюх на прибыльные дела. Будь у него средства, уж он бы развернулся! И многих матерых бизнесменов так и тянет протянуть руку помощи талантливому молодому человеку. Но на самом деле у того за душой абсолютный пшик: ни таланта, ни пробивной силы, ни полезных знакомств — все ложь и одно сплошное мошенничество, но это раскрывается не сразу. Хочу чаю. А вы?
— Ну, если вам хочется…
Возвращаясь из кухни, я продолжила:
— А правда такова — он способен на любую гадость, моральных преград для него не существует, пойдет на все, если запахнет денежками. Мартусе он подстроил двойной номер: и в личном и в служебном плане. Сначала охмурил девушку, очаровал с легкостью заправского ловеласа. Она его привлекла тем, что работала на краковском телевидении и считалась состоятельной, не говоря уже о том, что просто красавица. Он и наплел с три короба: он всю жизнь мечтал встретить такую девушку, полюбил всем сердцем и прочее в этом духе. Потом как‑то незаметно позволил ввести себя в телевизионный мирок, притворяясь этаким сельским пастушком, пораженным чудесами техники. Сразу нашлись у него и другие покровители и покровительницы. Тут выяснилось, что он прекрасно знает варшавский телевизионный центр, но сначала поражал тем, как быстро все схватывает. Больше всех поразил некую пани Изу, которую я лично не знаю и не помню, какую должность она занимала на телевидении, но знаю, что очень высокую. И он, ни минуты не колеблясь, отшвырнул Мартусю ради престарелой, зато увешенной бриллиантами дамы на какой‑то высокой должности… Ну да вам надо бы с самой Мартой поговорить, потому как я хорошо разбираюсь в человеческих душах, но совсем не знакома с телевизионными порядками.
Гурский отрицательно помотал головой.
— Нет, в данном случае для меня важнее человеческие души.
— Очень мило с вашей стороны, — обрадовалась я и, поощренная, продолжала: — Перед Мартусей в то время открывались неплохие перспективы роста, она получила возможность перейти из документалистики к работе над художественными телефильмами, о чем давно мечтала, ей предложили должность второго режиссера, и тут вдруг… подробностей я не знаю да и не разобралась бы в них, известно лишь, что пылающий страстью обожатель втайне от возлюбленной подложил ей грандиозную свинью, самым мерзким образом с помощью всемогущей Изы оттяпал у Марты обещанную должность, передал ее другому за бешеные деньги. Да, кстати, он и у Марты назанимал много денег и, разумеется, не отдал.
— Минутку. Я вас правильно понял? Он у нее назанимал денег и остался должен? Не она у него?
— Да вы что! Тут все наоборот.
— Ну хорошо, а дальше что?
— Ну, я вам говорила, отшвырнул Марту за ненадобностью. Впрочем, как и пани Изу, использовав ее влияние и финансовое могущество и наобещав другим сотрудникам свое покровительство, тоже за немалую мзду. Марта и за это должна была расплачиваться, ведь все считали, что они действовали вместе. Вот почему она его так любит!
— Понятно. А она… не пыталась отомстить?
— Нет, не было желания да и времени, чтобы мстить ему, ведь ей же приходилось рассчитываться с теми их знакомыми, которых он обирал, ссылаясь на нее. Он же, напаскудив в Кракове, поторопился смыться в Варшаву, пока его не раскрыли.
Гурский пристально рассматривал через окно двух моих кошек на террасе, которые ласково вылизывали друг друга.
— Если не ошибаюсь, пани Форналь — темпераментная девушка, не… как это говорится…
— …не размазня, — охотно подсказала я.
— Да, попадись он ей как‑нибудь под горячую руку…
— И попадался, причем не один раз. Ведь он часто приезжает в Краков, а она в Варшаву, как‑никак оба работают на телевидении. И на работе встречаются, и у общих знакомых.
— И что?
— Она игнорирует его, а этот подлец изображает страдальца, всячески демонстрируя свои поруганные чувства. А поскольку таланта лишен начисто, даже это у него не получается. Вот и все. Ну и что вы на это скажете?
— А что вы хотите услышать?
— А ради чего я старалась? На кой черт сдались бы вам отношения между Мартой и Поренчем, если бы это не понадобилось для дела. С таким же успехом вы могли бы расспрашивать об отношениях между нами.
— А что, Поренч и к пани подкатывался? И пани позволила себя очаровать?
— Ну зачем молоть ерунду! — рассердилась я. — Попробовал бы!!! Да и не наступлю я снова на те же грабли, ведь подобный экземпляр некогда и мне подвернулся, так что у меня иммунитет. И не смейте мне напоминать, что теперешний паршивец пренебрег мною лишь из‑за моего возраста или просто мало старался…
— Да бог с вами! Такая мысль и в голову мне не придет, — горячо заверил меня Гурский.
— А тогда зачем вам понадобились все эти сведения?
— Минутку… А та информация, которую вы вчера якобы для меня собирали, она о чем?
— Телесплетни. О расследовании я ничего не знаю, вы и ваши люди обходите меня стороной, а ведь я уверена, что техническую сторону вы уже провернули…
Последним словам я придала вопросительный оттенок Гурский недовольно произнес, махнув рукой:
— А, сплошные сомнения.
Решила проявить благородство и первой выложить то, что у меня накопилось по делу об убийстве.
— Ладно, хоть вы и обходите меня стороной, выложу, что накопилось у меня. Только учтите, поскольку от расследования меня держат на большой дистанции, мне ничего, кроме сплетен и слухов, не остается. Но ведь вам и не скажут того, о чем охотно насплетничают мне. Возможно, их распускает Поренч, но уж установить их источник не в моих возможностях. У него самого нет алиби, а поскольку он много чего неблаговидного знает о людях и держит их в руках, они ему и алиби придумали. Какие люди? Да много их, но одну фамилию мне называли, сейчас… Выплош? Влохач? Нет… а, вспомнила, Войлок! А что неблаговидное? Преимущественно финансовые злоупотребления, а проще говоря, кража государственных денег. Вот многие в телецентре Поренча и боятся. Но они в долгу не остаются и наговаривают на него. Вот, значит, насчет алиби, и еще говорят, что каждый из убитых в последнее время чем‑то не угодил ему, так потому он и мстит. Мстит таю одного врага отправляет на тот свет, второго оговаривает и устраняет его руками того, который второго возненавидел, третьего… Да, вот еще, пока не забыла, — я беспокоюсь о судьбе Лапиньского, ведь он приличный человек и замечательный режиссер, добился увольнения Поренча, так как бы тот не принялся мстить… Может, не мешало бы как‑то его охранять?
— Может.
— Да, и вот еще что. В деле пользовались пушкой, причем два раза. Вы эту пушку нашли? Знаете о ней что‑нибудь?
— Это я могу вам сказать. Не нашли, но знаем.
— Так чья же она?
— Покойника.
— Спятить можно! Из могилы стрелял? Какого покойника?
Гурский помолчал, но потом все же раскололся, приоткрыл‑таки завесу служебной тайны. Уже потом я поняла, с чего это он раздобрился.
Четверть века назад один из сотрудников милиции буквально за день до выхода на пенсию оказался втянутым в перестрелку в Рембертове. Вечером шел домой, уже кончился его рабочий день, и так случилось, что один из бандюг угодил камнем ему в голову. Милиционер скончался на месте, а личность швырнувшего камень так и не была установлена. Бандитов было несколько, а когда приехал наконец милицейский патруль, избивавшие двух своих недругов храбрецы бросились врассыпную, свидетели сбежали еще раньше, а у погибшего милиционера не оказалось служебного оружия. Осталась пустая кобура, запасной магазин нападавшие тоже прихватили. Некоторых свидетелей догнали, бандитов вскоре переловили, но о милицейском оружии никто ничего не знал. Тщательно обыскали сорок две квартиры — тоже безрезультатно. Огнестрельное оружие исчезло, как в воду кануло.
И вот теперь выяснилось, что не в воду: револьвер несколько раз фигурировал «в деле». Пули, убившие Вайхенманна и Држончека неопровержимо свидетельствовали о том, что они выпущены из того револьвера. Однако теперь, по прошествии двадцати шести лет уже невозможно было установить, кому оружие принадлежит. За эти годы оно наверняка много раз меняло хозяев. Его могли продавать и покупать, терять и находить и даже дарить и красть. Однако самого револьвера никогда никто не видел. И сейчас он находился у неизвестного убийцы. Разве что тот выбросил его в Вислу. Лично он, 1Урский, не верил, что оружие выбросили.
С большим вниманием выслушала я рассказ инспектора, всей душой сочувствуя нашим милиционерам в их опасной и трудной работе, как сочувствовала им всю жизнь. И попыталась вселить бодрость в инспектора.
— Все же хоть какая‑то искорка да промелькнула. Уверена, вы уже роетесь в архивных материалах той поры, ведь это бумаги, так? Тогда же не было компьютеров? Проверяете каждого, кто вызывает сомнение, в здании телецентра на Воронича осматриваете с лупой все закоулки, из свидетелей выжимаете все возможное, разыскиваете людей, которых невзначай назвали первые…
— Да откуда вы все это знаете? — раздраженно начал было Гурский, но спохватился и спокойно закончил: — Глупый вопрос. Так что учтите: я вам ничего не говорил. Вы легкомысленная особа и во всем признались, за что я вам глубоко благодарен.
— Да что вы такое говорите? — взвилась было я, но тоже спохватилась и успокоилась. — Ну конечно, забыла, с кем говорю. Хотела спросить, откуда вам известно, что я не наплела с три короба, но ведь вы наверняка уже двадцать раз проверили каждое мое показание, ведь судьба заставила меня то и дело попадаться на вашем пути при расследовании этих последних убийств, я и сама не рада, и поверьте, никаких усилий для этого не прилагала.
— Может, у вас просто такие активные знакомые?
— Но тогда я, хоть и легкомысленная, но предупреждаю — теперь уж буду лгать, изворачиваться и заливать. Ага, самое главное: что там с Мартусей?