Рокамболь подошел еще ближе, и свет фонаря упал прямо на его лицо.
— Силы небесные! — вскричала старуха хриплым голосом. — Да ведь это мой сыночек!
Рокамболь отшатнулся.
— О, я узнала тебя! — продолжала старуха, раскрывая объятия для маркиза де Шамери, — это наверное ты… хоть лицо твое и переменилось. Это ты, Рокамболь!
— Ты с ума сошла, старушенция! — сказал мнимый маркиз, освоив опять английское произношение.
— Сошла с ума? Нет, мой голубчик, ты — Рокамболь, дорогой сыночек мамаши Фипар.
И вдова Фипар хотела кинуться на шею Рокамболю, но он презрительно оттолкнул ее.
— Прочь! Старая пьяница! — сказал он. — Я тебя и в глаза не видел… сохрани бог человека моего звания…
— Что это? Что это? Ты, кажется, важничаешь? Загордился и сделался неблагодарным?
Холодный пот выступил на лице Рокамболя. Если тряпичница узнала его теперь, ночью, то, наверное, узнает и среди белого дня.
Маркиз понял, что лучше всего сдаться.
— Молчи! — сказал он шепотом. — Лучше потолкуем порядком…
— А, так ты узнал меня?
— Ну да, черт тебя дери!
— Так ты по-прежнему Рокамбольчик мамаши Фипар? — продолжала старуха, стараясь придать своему отвратительному голосу ласковый тон.
— По-прежнему.
И Рокамболь, изменив тон и позу, не погнушался кинуться в объятия старухи и осквернить свою элегантную одежду прикосновением к ее лохмотьям. Но, прижимая ее к своей груди, он сказал ей:
— Говори шепотом, мамаша, и погаси фонарь.
— Зачем?
— Затем, что рыжая следит за мной.
— А ты ведь одет, как принц!
— Это ничего не значит. Старуха погасила фонарь.
Рокамболь озирался недоверчиво. Ночь была темная, бульвар — безлюден.
— Пойдем, сядем под мост, — продолжал Рокамболь, — только там и можем мы разговаривать.
И он любезно подал руку отвратительной старухе.
— Ах, — прошептала она с волнением, — я знала, что ты не изменишься к своей мамаше!
— Да, да, только молчи.
И Рокамболь, недоверчиво осмотревшись кругом, повел тряпичницу по направлению, противоположному тому месту, где стоял его экипаж, и уселся с нею под мостовою аркой.
Вокруг них царствовало глубокое безмолвие, слышался только глухой плеск воды о мостовые столбы. Непроглядная тьма окружала их, и где-то вдали мерцали тусклые фонари на набережной Сены, у моста Согласия.
— Ну, — сказал Рокамболь, — теперь ты можешь дать волю своему языку. Где ты живешь? Я приехал в Париж только две недели назад и везде отыскивал тебя, но напрасно.
— Ты говоришь правду?
— Что за глупый вопрос! Разве можно забыть свою мамашу?
— Однако ты не вспоминал меня целых пять лет.
— Это вина не моя: я прятался.
— Что-о?
— Или лучше сказать, прогуливался.
— Где же?
— Ботани-Бее, где я прожил четыре года.
— А теперь срок твой кончен?
— Какое! Мне еще остается сидеть двадцать шесть лет, но я решился выйти на чистый воздух, сделал два лье вплавь, и американский корабль взял меня в матросы. Давно ли ты в Париже?
— Две недели.
— Немного. Я промышляю карманным мазурничеством. А ты?
— Мне все неудачи. Вот видишь, я дошла уж до ремесла тряпичницы. Ах, все перевернулось вверх дном. Кажется, сэр Вильямс лишился языка в последней баталии, по крайней мере, так сказал мне Вантюр.
Рокамболь вздрогнул.
— Как! — сказал он. — Ты видишься с Вантюром?
— Частенько. Мы по временам выпиваем вместе по стаканчику.
— Где ты живешь?
— В Клиньянкуре.
— А он?
— На площади Бэлом.
— Черт тебя дери, мамаша! — подумал Рокамболь. — Тебе не поздоровится от того, что ты видишься с Вантюром и повстречалась со мной!
— Ну, старуха, — прибавил он громко, — так я навещу тебя!
— Когда?
— Завтра.
— Наверное, мой голубочек?
— Наверное. А пока я подарю тебе два луидора.
— Два луидора! — вскричала Фипар, давно не имевшая такой громадной суммы в своем распоряжении, — теперь мне и сам черт не брат!
Рокамболь сделал вид, что роется в карманах, но между тем внимательно прислушивался к смутному и отдаленному шуму, долетавшему до его уха. Потом, отдав два луидора старухе, жадно протягивавшей руку, он почувствовал вдруг прилив нежности.
— Дорогая моя мамаша! — сказал он и, обвив ее шею руками, прибавил:
— Я обожаю тебя.
— Ты задушишь меня! — проговорила она.
— То есть удавлю! — отвечал он, и кисти рук его обвились, как клещи, вокруг шеи старухи, сжали ее, сжали крепко, еще и еще крепче. Старуха пыталась отбиваться, но руки Рокамболя были железные…
— Ты узнала меня, — сказал он, — и ты все еще видишься с Вантюром.
Старуха отбивалась еще несколько минут, потом судорожные движения ее стали постепенно уменьшаться и, наконец, совсем затихли. Тогда Рокамболь толкнул ее и бросил в Сену. Черная волна унесла мертвое тело к неводам Сен-Клу, а маркиз де Шамери пошел к своему экипажу. >>
На следующий день после свидания Рокамболя с Концепчьоной герцог де Шато-Мальи увидал при своем пробуждении Цампу, сидевшего у его изголовья с таинственным видом, который заинтриговал молодого человека.
— Что ты тут делаешь? — спросил герцог.
— Ожидаю пробуждения вашего сиятельства.
— Зачем? Ты знаешь, что я всегда звоню.
— Точно так-с, ваше сиятельство.
— Ну, так что же тебе нужно?
— Если б ваше сиятельство позволили мне говорить…
— Говори!
— Несколько свободнее…
— Как свободнее?
— То есть забыть на минуту, что я слуга вашего сиятельства, тогда я, может статься, говорил бы яснее.
— Ну хорошо, говори.
— Простите меня, ваше сиятельство, что я знаю некоторые подробности.
— Чего?
— Я служил шесть лет у покойного дона Хозе.
— Знаю.
— И мой бедный барин удостаивал меня своим доверием.
— Совершенно верю.
— Он даже…
— Делал тебя наперсником своим, не так ли?
— Иногда-с.
— Ну?
— Тогда-то я и узнал многое о доне Хозе, об его кузине сеньорите де Салландрера и…
— И о ком еще?
— И об вашем сиятельстве.
— Обо мне? — проговорил герцог, вздрогнув.
— Дон Хозе не очень любил сеньориту Концепчьону.
— А ты думаешь?
— Но ему хотелось жениться на ней из-за приданого и титулов.
— Понимаю.
— Но зато и сеньорита Концепчьона крепко ненавидела его.
При этих словах герцог де Шато-Мальи встрепенулся от радости.
— Отчего? — спросил он.
Цампа счел долгом проявить замешательство.
— Во-первых, — сказал он после минуты нерешимости, — она любила брата дона Хозе.
— Дона Педро?
— Да-с…
— А потом?
— Разлюбив дона Педро, она полюбила, может статься, другого.
Слова эти произвели в герцоге странное, неведомое волнение.
— Кто же этот… другой? — спросил он.
— Не знаю, но… может быть…
— Договаривай же! — сказал герцог нетерпеливо.
— Я не могу произнести имени, но могу рассказать вашему сиятельству некоторые обстоятельства…
— Рассказывай.
Герцог весь обратился в слух.
— Однажды вечером, полгода назад, — начал Цампа, — дон Хозе послал меня с письмом к герцогу де Салландрера. Его сиятельство сидел один с сеньоритой Концепчьоной в своем кабинете, дверь в прихожую была полуоткрыта, и я мог слышать следующий разговор.
— Милое дитя мое, — говорил герцог, — красота твоя ставит меня в чрезвычайное затруднение. Сейчас у меня была графиня Артова с предложением тебе от герцога де Шато-Мальи.
Эти слова задели мое любопытство, я посмотрел через дверь и увидел, что сеньорита очень покраснела. Она ничего не ответила, а герцог продолжал:
— Шато-Мальи обладают громким именем, большим состоянием, и мне было очень прискорбно отказать, но ты знаешь, что я не мог поступить иначе.
— Что же ответила сеньорита де Салландрера? — спросил тревожно герцог де Шато-Мальи.
— Ничего-с, только вздохнула и побледнела, как мертвец.
Герцог содрогнулся и посмотрел на Цампу.
— Берегись, — сказал он, — если ты лжешь…
— Никак нет-с. Месяц назад, когда я просил у сеньориты Концепчьоны рекомендательного письма к вашему сиятельству…
— А! Ты сам просил его?
Тонкая улыбка мелькнула на губах португальца.
— Я знал, что сеньорита не откажет мне, — сказал он, — и что ваше сиятельство уважит ее просьбу.
— Ты рассчитал очень верно. Ну, дальше?
— Когда я произнес ваше имя и сказал, что желаю поступить к вашему сиятельству в услужение, сеньорита очень покраснела, но не сказала ни слова и дала мне письмо.
— Ну, и что же?
— Я заключил из этого, что ваше сиятельство и есть этот самый…
— Замолчи! — отрывисто проговорил де Шато-Мальи.
— Позвольте мне сказать еще одно словечко.
— Что такое?
— Дон Хозе умер.
— Знаю.
— Сеньорита Концепчьона все еще не замужем.
— И это знаю.
— Она воротилась.
Герцог подпрыгнул на постели.
— Воротилась! — вскрикнул он. — Она воротилась?! Она воротилась?
— Вчера утром.
— И с герцогом?
— С герцогом и с герцогиней.
При этом известии мысли герцога как-то перепутались. Он поспешно вскочил и начал одеваться, как будто собирался ехать сейчас же.
Но это лихорадочное нетерпение было непродолжительно, холодный рассудок одержал верх, и герцог де Шато-Мальи ограничился тем, что спокойно спросил Цампу:
— Каким образом узнал ты, что герцог де Салландрера воротился?
— Мне сказал вчера вечером его камердинер.
— А?..
— И я думал, что ваше сиятельство будете не прочь узнать эту новость.
— Хорошо, ступай! — отрывисто проговорил герцог. Цампа вышел безмолвно, а герцог де Шато-Мальи сел к бюро, облокотясь головою на руки, и задумался.
— Боже мой! — проговорил он наконец после минуты молчания. — Если Цампа сказал правду! Если… она… любит меня… Боже мой.
Герцог взялся за перо и дрожащею рукою написал следующее письмо герцогу де Салландрера: