С ужасом она оборвала свои мысли!
«Пошли вы все знаете к какой матери! Хрен вам, а не Севина смерть…» Да просто она не могла себя представить без его губ, которые оказывались то на ее сиське, то на животе, то пересчитывали ее пальцы, словно она восемнадцатилетняя девочка.
И как она станет жить без его шуток, замечаний неожиданных, без его умения говорить… Она очень давно не имела дел с людьми, которые умеют говорить — просто говорить, понимаете, легко, остроумно, красиво, причем не о деньгах, не о бабах, не хвалиться, а что-нибудь просто рассказывать.
А уж как она проживет без великих Севиных «умений»… Севочкиных… Пусть это не на всю жизнь. Потому что сейчас он ее любит, хочет ее безумно, а придет момент… Но того, что с ней произошло, Надьке не забыть никогда!
«Слушай, стоп! Хватит трепаться! Ведь ты это все трепешься только потому, что тебе надо принимать решение. И ты, по-человечески говоря, боишься!»
Дело в том, что она придумала… Это давно уж была ее работа — придумывать. А Борис осуществлял ее аферы на практике: у него с годами ум стал какой-то другой — разучился соображать стратегически, зато прекрасно «сек» детали. У Надьки же — бывшей «красавицы на ужин», врачихи без диплома, — наоборот, появилось, понимаешь ты, это сталинское мышление. И сейчас тоже она, как говорят физики-теоретики, «рассекла проблему»… Только было очень страшно.
План ее состоял из двух частей. Вторую пока можно отложить. Но первая… Господи, прямо невозможно выговорить! Первой частью было испытание Севы… Всеволода Огарева… Нет, в смысле, что приличный он человек или нет — это сразу понятно. Потом — воспитанный, остроумный. Ну про постель… вообще фантастика. Однако Надька должна была знать, надежен ли он в деле.
А если ненадежен?
«Да ну их к черту, эти сомнения!» Затушила сигарету, кое-как растолкала косметику по местам, вбежала в Севочкину спальню:
— Огарев! Вставай! У меня беда!
По правде говоря, настоящей беды пока не было. Но был любовник — тот, перед которым она унижалась… о подробностях уже было сказано выше. Перед которым Надька нарочно засветилась… Не совсем нарочно, может быть, потому, что в тот момент была в хорошем поддатии.
Зачем сделала это? Теперь, после Севы, и сама не могла толком понять. Казалось, чтобы крепче его любить, чтобы не было хода назад. Такой вот странный вид полового извращения!
В секунду, как ей тогда подумалось, особой душевной близости она вдруг сняла с шеи дорогой и довольно старинный кулончик — сапфир в золоте на золотой цепочке, итальянской работы:
— На!
Он прибалдел слегка. Но быстро очухался, взял вещицу, глядя через сапфир на лампу, прищурив глаз… (из чего читатель легко может сделать вывод, что камень был немаленький!). Положил кулон на журнальный столик, за которым они выпивали, рядом с собой — что это отныне его бесспорная собственность.
Кулон подарил Надьке Борис когда-то, с одной из первых удачных… махинаций, которую он провернул совместно с Робертом Серманом.
Надька и Борис были не то чтобы люди суеверные, но считали полушутя-полусерьезно, это их талисман. Надька не носила кулон каждый день — штучку за сорок кусков все-таки каждый день таскать не станешь. Но когда она долго его не надевала, Борис интересовался и говорил, что хочет видеть кулон у Надьки на груди. Камешек, кстати, очень уютно устраивался в той известной всем ложбинке, где у женщин начинаются сиськи.
И вот она отдала свой сапфир. И Леха… Алексей Суриков — так его звали… и Леха принялся ее провоцировать: что, мол, эх, настучу муженьку… Лениво, в шутку, но провоцировать.
Собственно, это и входило в условия той глупой игры, которую Надька сама же затеяла, чтобы иметь острей ощущения. Чтобы сильнее перед ним унижаться и позволять себе несколько лишней разнузданности, которую она хотела считать любовью и настоящей страстью. Так, некоторые бабы любят, чтоб во время полового акта их били, дуры несчастные. Вот примерно нечто в этом роде и случилось с Надькой.
Но скоро ей это надоело. Ведь она была все же свободолюбивой лошадкой. И потом долго врать себе про «а если это любовь» тоже не получалось: голова-то у нее была набита все ж не тыквенными семечками.
А Леха Суриков: «извиняй, голуба, рыбка плывет, назад не отдает», как мы говаривали в детстве. Ему этот вид спорта очень пришелся по душе. Потому что, если уж честно сказать, он был по натуре своей негодяй.
Так-то все при нем — фактуристый пацан, высокий, поджарый, поэт. Но не то что, например, Всеволод Огарев, а натуральный член Союза писателей.
Он жил в спокойной, добротной такой радости от общения с самим собой. Поэтом Леха был далеко не знаменитым и далеко не классным. А ему казалось, что знаменитым, а ему казалось, что классным. Это ведь, знаете, нетрудно, когда упорно и настойчиво занимаешься собственным престижем, плюс имеешь определенные организаторские способности, образовать вокруг себя некий кружок, чтоб тебе говорили:
— Ну, стариканди, ты даешь! Ну, старикейрос, эти строчки надолго останутся в русской литературе!
Однако при том при всем поэтические дела его не слишком клеились. В смысле зарабатывал Леха недостаточно. А хотелось и покотовать, и попижонить… В былые времена — опять же, если иметь определенные организаторские способности и своевременно записаться в КПСС, — можно было стать начальником. Но Суриков как-то не получился. В чем дело — хрен его знает. Какой-то он был хлипкий, не то склизкий внутри.
Нет, в конце концов его трудоустроили заведовать поэзией в каком-то журнале. Надька не сильно в этом рубила. Главное же, не особенно вдавалась. Но, так или иначе, место было хлебное, уж бутылку-то обязательно притащат. А коли приехал автор, скажем, с Дальнего Востока, — значит, рыбку, икорку. Ну и соответственно, где можно, книжку Суриковскую тиснут, а он за это тоже в долгу не останется… Словом, все это давало прибыток, но славы не давало ничуть. Прежде всего потому, что «тиснутые» Лехины книжки были вовсе не хороши.
Надька не чувствовала всего этого так подробно. Она просто поняла однажды: негодяй он, а разве этого недостаточно?
Но — «рыбка плывет, назад не отдает».
Надька и так его отчасти содержала. По крайней мере, их свиданки она оплачивала сама: на такси туда-обратно из Борисова кармана, да плюс вкусненькая бутылка, да плюс хорошая жратвишка. А то и подарочек: в магазин залетела — дают рубашки, Борису купила, оказывается, и Лехин размер есть. Суриков это все принимал, как бы не замечая. Улыбнется, в шейку чмокнет, по жопе погладит — хорош. В принципе это именуется заграничным словом альфонсизм. Надька, когда протрезвилась от своей любви, назвала это другим словом…
Еще задолго до Севы она решила с поэзией завязывать. Не тут-то было. Потому что Сурикова Надька устраивала. Она была у него, конечно, не единственной бабой. Но единственной, так сказать, в своем роде. И кулон здесь явился как раз тем якорьком, который ее держал. Это Леха соображал абсолютно четко. Не то чтобы он действительно хотел заиграть сапфир, но, с другой стороны — может, и заиграется.
— Зайка! — говорил он. — Гони двадцать тысяч. Сама понимаешь, отдаю вещь за треть цены.
И чтобы его слова не понимались слишком буквально, начинал расстегивать молнию на зайкиной юбке… А хочешь, так понимай буквально!
Но ведь у Надьки не было свободных двадцати тысяч. Конечно, Борис к ней в карман не заглядывал, а все же, знаете, когда речь идет о таких суммах… И Надьке приходилось продолжать связь…
Но каким-то образом надо было изъять у Сурикова кулон.
Последний раз она приезжала к Лехе как раз накануне того дня, когда заловила Севу возле его скромного жилища, то есть месяца два назад.
Изъять! С помощью Севки. И сразу два зайца на жаркое: от этого хмыря позорного избавится и Севу проверит. Кстати, заодно и к себе привяжет: ограбление квартиры — это не шутки! Особенно для такого наивного человечка, как Севка.
— Слушай, Огаревчик…
Он смотрел на нее круглыми после сна, очень милыми глазами. Он ее любил… Господи, как же ему про эту грязь объяснить! Как ни объясняй, а трещинка в отношениях получится.
— Огаревчик… Только ты сиди спокойно. Я тебе должна рассказать… Ты только, Севочка, зубами не скрипи, ладно? Больше этого никогда не будет!
И начала излагать. Честное слово, так змея не проползет осторожно, чтобы сцапать пригревшуюся на солнышке мышь, как тихо и плавно текла ее речь…
— Надя! Только не ври! Он был твоим любовником! (И с такой горестью искренней сказал, словно Надька досталась ему девушкой!).
— Севочка…
— Кто?! Он?!
Именно так странно произнес Сева эти слова — в два дыхания: «Кто?! Он?!» Надька буквально чуть не расплакалась.
Кто он, кто он?.. Однако она не могла оскорбить Севин слух столь точно найденным ею словом. Напряглась, чтобы подыскать хоть более-менее достойную замену:
— Кретин!
А ведь не был Леха Суриков кретином — такой ловчила. Он был вот именно негодяй!
Глава 4
Всеволод Сергеевич Огарев знал и чтил своих предков, что для русских является большой редкостью. Были в роду Огаревых учителя и военные врачи (один их них во времена Крымской кампании пользовал некоего графа Толстого), были естествоиспытатели и… политические заключенные (это уже при Советах). Даже был еще один, кроме Севы, литератор. Но вот налетчиков в их роду не было никогда!
Надежда в целях конспирации довезла его лишь до железнодорожной станции, поцеловала, перекрестила и попросила, чтобы он не забыл купить билет… В его состоянии можно было позабыть, зачем к станции электричка подходит и в столицу какого государства она потом отправляется!
Нельзя сказать, чтобы Огарев безумно трусил. Вот то, что он безумно нервничал, — это будет точно…
В вагоне Огарев размышлял о фантастических извивах своей судьбы. Он имел мало практики, поэтому лермонтовские слова о том, что «на время не стоит труда, а вечно любить невозможно», далеко не казались Огареву бесспорными. При том, что он как бы видел все огромные несовершенства своего сокровища. Но куда более того Огарев видел великие Надеждины совершенства. Просто многие из этих совершенств были неразвиты в силу нелегкой ее судьбы! Но если бы только своевременно… и так далее, и так далее.