И принялся — сперва заботясь, чтоб не оставлять отпечатки, чтоб вообще сохранить все как лежало. Но примерно через час комната была обыскана с головы до ног, а кулон не появился. Огарев к черту забыл об осторожности и аккуратности. Всюду теперь оставались следы его работы. Словно он мстил этой пошлой квартире за то, что… Нет, не буду я этого думать! И снова начинал искать там, где уже искал дважды или трижды — а что, собственно, еще оставалось делать?
Погоди! А может, действительно что-то еще остается?.. Более умное, чем просто работать собакой-ищейкой? Ну давай, прикинь, куда мог запрятать маленькую дорогую вещицу этот пошляк?
Причем, чтоб ее в любой момент можно было достать!
«Пошляк» — тут дело не в оскорблениях. Пошлость — это способ мышления… Невольно Огарев опустился на тахту. И тотчас вскочил, вспомнив о Надежде!
И тотчас увидел — вот оно, то самое место. Ведь что такое пошлость прежде всего? Это безвкусица, смешение стилей — благородного и низкого, французского с нижегородским, святости и воровства… Догадался теперь?!
Абсолютно уверенный в победе, Огарев снял со стены икону Николая Угодника. Под нею на том же гвоздике висел кулон! Несколько секунд Огарев рассматривал его. Кулон оказался неожиданно красив, несмотря на столь плачевную свою судьбу: один Надеждин мужик купил его за ворованные деньги, другой его чисто по-сутенерски присвоил, третий украл, забравшись в чужую квартиру.
«Но теперь все это прекратится, — подумал Огарев, — да, отныне этому конец!» И он решительно так, строго сунул кулон в карман куртки — туда же, кстати, где лежал и взятый без спроса пистолет… хозяина этой куртки. Но Огарева отнюдь не интересовали сейчас подобные совпадения. Он думал только о Надежде. О том, как будет перевоспитывать ее… Любишь? (А ведь она любила Огарева!) Так расти над собой!
И Огарев пошел прочь из пошлой квартиры пошлого поэта… Но у машинки… Нет! Все же не мог не остановиться. Понял, что не уйдет отсюда, пока не допишет про «журавлиный клин» и «родимую сторону».
А тот, кого столько раз обвиняли в пошлости, вполне прилично, скромно, хотя и отчасти самодовольно, сидел за столиком в ресторане «Урал»… знаете — том, что недалеко от Курского вокзала. Столик был уже сервирован, закуски и напитки расставлены. Леха исходил слюной, а Нади-бляди все не было… Он так и звал в рифму: Надя-блядя… А чтобы на людях было прилично и для сокращенности — Н-Б.
Стол он заказывал исключительно по своему вкусу, потому что привык уже: Н-Б любила и ела то, что любил и ел он.
Жратву Леха взял солидную, но не самую дорогую, чтобы Н-Б потом не качала головой, ведь платить предстояло, естественно, ей — так у них было заведено. Да так, кстати, заведено во всем мире и… во все времена: за любовь надо платить!
Н-Б опаздывала. Не так чтобы уж намного — на пятнадцать минут. И Леха решил еще немного обождать — еще, скажем, минут десять.
Не пришла, стервоза!
Не спеша он налил себе рюмку, посмотрел на входную дверь, положил рыбки, ростбифа, грибков, маслица… снова посмотрел на дверь… Ну, нет так нет, я жрать хочу!
Сперва с хорошей жадностью, а затем уже вполне спокойно закусывая, Леха заново обдумал те формулировки, которые собирался употребить в разговоре с Н-Б… Она, едренать, желает осознанной необходимости, то есть свободы. Что тебе это даст, дура? Чем украсит жизнь? Сколько тебе осталось быть привлекательной бабой? Куда ты мечешься от красивого мужика, талантливого человека? Что тебе может предложить твой мелкий торгаш (такова была для Лехи версия относительно Бориса) или его столь же мелкая корешня?
Леха мог эти доказательства приводить килограммами — лишь бы Н-Б слушала. А она именно слушала его. Внимала.
Подошел «человек», как любил говаривать Леха Суриков, спросил, подавать ли горячее, а также, что делать со второй порцией. И здесь поэт обратил внимание, что водка выпита на две трети, закуска съедена — двойной заказ. Шампань-бутылка стоит неоткрытая… Причем здесь шампань, остолоп? Н-Б опаздывала уже почти на час!
И вдруг дикая догадка шибанула его, что называется, утюгом в грудь. Он рявкнул официанту:
— В темпе! Счет!
— А горячее?
— Не буду.
— Заказано.
— Ну посчитай… Половину тебе в карман, половину из моего кармана.
Сунув в кейс шампанское, наскоро ухватил в рот два последних куска чавычки… Но неужели блядища на это решится?.. И главное, ключ-то у нее есть. Зачем он ей Тамаркин ключ отдал?.. Тамарка, как можно догадаться, была предыдущая Лехина любовница. Очень бегло просмотрел счет, заметил, как ему показалось, два подозрительных места, сказал:
— Дурить-то не надо!
Официант молчал, выражая презрение. Леха дал ему тютелька в тютельку. И потом еще рубль отдельно, потому что ведь внутренность шампанской бутылки была оплачена, а сама-то бутылка нет.
Частник, которого он схватил на Садовом кольце, запросил пятнарик. А ехать здесь километра четыре… да пропади ты пропадом! Сучка за все заплатит. И еще в ногах поваляется не раз. А нет, так он и в ментовку позвонит… Или лучше ей хавальник начистить, чтобы…
Тут он и приехал, сунул авторвачу червонец и пятерку, единым духом взлетел на четвертый этаж — что значит завязать с куревом! Всунул ключ, повернул — порядок!
В большой комнате за машинкой… сидел какой-то малый!
В первую секунду Леха обомлел. Поджарой своей задницей уперся во входную дверь. Но малый так вскочил испуганно, такие имел безумные глаза — чисто интеллигентские, жидкие, каждую минуту готовые заплакать. И так он был невелик ростом, так щупл по сравнению с Лехой…
— Здравствуйте! — Суриков пошел прямо на него. — Чем обязан? Предъявите, кстати, ваши документы! Я из милиции!
Все пропало!
Безотказная ее, веселенькая машинка, «вольвочка»-подружка не желала заводиться! Минут десять Надька насиловала стартер. Наконец, догадалась приложить к аккумулятору эту самую штуку… как она там называется-то?.. ну в общем «напряжометр». Стрелочка, падла, и не дернулась!
Она выскочила из гаража, даже не подумав чего-нибудь запереть… Но куда ей было сейчас кидаться? Что-либо поймать здесь в середине октября — проще улететь на помеле!
Чертовщина какая-то! Ведь сорок минут назад возила на станцию Севу. Не мог аккумулятор так подсесть. Опять кинулась в гараж. Попробовала раз, два… Ну, пустое это все, пустое! И некогда выяснять, что почем — чертовщина! Недаром она надумала улетать отсюда на помеле.
Собственно, еще не так уж все потеряно. Срочно на станцию, в Москву. С вокзала позвонить в ресторан, мол, еду, родной, и тому подобное.
Но электричку пришлось ждать. И уже в вагоне она сообразила, что узнать телефон ресторана, дозвониться туда, объяснить равнодушному, наглому парню, который поднимет трубку, что ей надо… Да нет, куда там! Надо ехать прямо на Люсиновскую, надо Севочку спасать!
Леха почти вплотную подошел к этому плюгавке. И вдруг крепко, словно клещами, взял его за ухо:
— Если я буду не прав, я извинюсь!
И таким вот манером-макаром повел плюгавку в маленькую комнату… Все оказалось еще очевиднее, чем он предполагал. Этот чудак с буквы «м» даже не удосужился повесить икону на место!
Леха дернул плюгавку за ухо вниз-вверх, вниз-вверх:
— Ну что? Сделать из тебя Ван-Гога?
А лапки у него действительно были нехилые. В глубокой юности Леха слесарил и даже кончал ремеслуху… Слышите, вы, не какое-то там ПТУ, а настоящее ремесленное училище!
— Ну, сучка подосланная, что будем делать? Неожиданно Леха отпустил ухо своего жалкого врага и — наверное, тут сыграло роль воспоминание о ремесленном — закатал в интеллигентный, тонкий, как яичная скорлупа, лоб здоровенного щелбана. Плюгавый попятился, на глазах его выступили невольные слезы, и он сел на тахту… Но тут же вскочил, словно в попу ему воткнули иголку.
Леха протянул руку, снова, как свою вещь, взял пунцовое, надранное ухо, повел воришку к иконе:
— Молись, падла, винись! Молись, падла, винись! При этом слова свои Леха сопровождал все такими же качественными щелбанами. Он понял, что ухо при этом отпускать совсем не обязательно. Ведь у него неплохо работает и левая рука.
— Сам отдай, крысеныш, сам отдай! Не буду я мараться — по карманам у тебя шарить!
Он представил, как сейчас подведет гражданина «Плюгавкина» к входной двери, распахнет ее и, не отпуская уха, так ему закатает в рожу, чтобы челюсть на сторону — это уж всенепременнейше. А ухо, желательно, чтобы осталось в руке: Н-Б на добрую память. И пусть попробует заявить в милонию.
— Ну, доставай-доставай, гнида!
Огарев опустил руку в карман. Боялся, но опустил. Сам не знал, что сейчас сделает… А ладонь уже так ладно обняла рукоятку, а палец лег на спусковой крючок.
Леха Суриков вдруг увидел прямо напротив своего сердца пистолетное дуло с какой-то диковинной дурой на конце. И было сразу понятно, что это все не игрушечное. На размышление оставалось меньше полсекунды…
Леха всегда говорил — и себе в том числе, — что он далеко не трус. Такие слова помогают жить, особенно когда внутри ты не очень-то уверен в себе и видишь, что другие, собаки, живут с собою в ладу и деньги у них как-то водятся, хотя никакими завредакциями они не служат, и друзья у них некупленные. А почему они, подонки, так живут? Да потому что у них — но в этом Леха никогда себе не признавался — таланта больше. Вот и нелепая история с кулоном, с пистолетом, направленным ему в грудь, могла произойти только с ним, поэтом средних способностей. А на хрен они такие? Да и, по правде ли, бывают поэты средних способностей?..
Леха хотел заплакать и попросить у этого мужика прощения. А потом подумал: не успею ничего попросить, надо хотя бы Бога помянуть. А потом подумал, что надо бы резко ударить по той руке пистолетной. Но это было боязно, и это было тем более опасно. Он вообще ничего не успел. Потому что в груди своей ощутил вдруг ужасную, рвущую все боль, а потом услышал слабый хлопок…