— Водки, Надь, и поесть… — Сева наконец посмотрел ей в глаза: — И в постель!
— Что там было, Огаревчик?
— Давай после, а?
Еще через полтора часа, когда им наконец удалось отлипнуть друг от друга, когда они лежали расслабленно, лишь Севочкина рука абсолютно невинно покоилась на ее животе (а рука эта и всегда там покоилась, когда они лежали в одной постели), Надька наконец решилась, спросила…
— Я его убил, Надь.
И при этом не дернулся, не напрягся даже. Словно за него говорил кто-то другой.
— Я его застрелил из пистолета…
Смысла не было спрашивать, как и почему у Севы в кармане оказался Борисов пистолет. Она абсолютно не представляла себе мертвого Сурикова. Но продолжала лежать, подчиняясь Севиной неподвижности. Что он сейчас должен был сказать, если б остался прежним? Что-нибудь вроде: «Ты понимаешь ведь — я ведь не мог иначе!» Новый Сева просто начал рассказывать, как было: искал, искал, искал, наконец сообразил про пошлость, нашел, увидел Сурикова, испугался, Леха взял его за ухо, а он вынул пистолет.
— Ты знал, что выстрелишь? — И сама услышала в голосе своем осуждение. Сева промолчал.
— Что же будет дальше, Огаревчик?
— Пожалуйста, не зови меня так! И стал рассказывать, что он сделал потом. Надька слушала его почти со страхом.
— Тебя точно не было в телефонной книге?
— Точно.
— Очень хорошо. Значит, сперва начнут проверять всех очевидных… И наверняка на ком-нибудь застрянут. От этих слов у нее остановилось дыхание.
— Сева…
— Надь, эмоции завтра! Подумай и скажи, все сделано или нет?
Она не могла «эмоции завтра». Лежащий рядом человек понял это.
— Ладно, молчи… Только отвечай на вопросы.
Однако Надька взяла себя в руки.
— Они, Сева, одно могут узнать… Что сегодня к нему приходила женщина.
Иной раз, когда Суриков и Надька занимались любовью, врывался телефонный звонок. И в каком бы ни были они состоянии, Леха обязательно поднимал трубку.
— Ребята, ведь я предупреждал. У меня сегодня баба! Занят!.. До завтра, естественно! А ты сколько в таких случаях занимаешься?
Он и сегодня, конечно, предупредил. Тем более, раз не звонили, как Сева сказал… Тут Надька вдруг почувствовала неудобство: что-то изменилось в мире к худшему… Это Севина рука исчезла с ее живота… Севочка ревновал к убитому им человеку! Ей было радостно, и она ужасалась своей радости…
Не оттого ли Сева и выстрелил в несчастного Сурикова?
— Прошу тебя, кончай. Никакого там «до завтра» и близко не было. Я к нему заходила часа на два. Причем полтора мы проводили за столом!
— Замолчи… пожалуйста!
Она и сама поняла, что сморозила: два часа минус полтора — все равно тридцать минут остается!
И Надька взяла единственно возможный сейчас тон:
— Хватит, Сева! Давай о деле.
— Да, — ответил он после долгой паузы, — хорошо, ты права.
Рука его снова была на ее животе, но теперь уже вовсе не покоилась.
— Сева, не надо. Ну, Се-ва! Ну, Севочка…
Пустые хлопоты.
Разговор прервался еще примерно на час. И, отдыхая после очередной счастливой смерти, Надька думала, объясняла себе, что Сева не зверь какой-нибудь, не подонок, который, убив врага, с наслаждением шворит мягкую самку. Как раз это и есть его шанс как-то оттаять, остаться человеком… Он же просто без меня жить не может!
И нашла наконец единственные слова:
— Там… ты все это сделал… из-за меня? И обняла его, и прижалась. Уж, кажется, за эти недели так отдавалась, что прекраснее невозможно. И вот нашла силы, чтобы еще прекраснее. «Я для тебя столько всего сотворю… если ты захочешь… разрешишь…»
И получила такой невероятный ответ… Ничего в мире не осталось, кроме ее дикого мяуканья да развратнейшего скрипа кровати — вот тебе и вся Галактика… А ведь раньше эта крепко сколоченная кровать в жизни не скрипела! Теперь же выла, как сама Надька, шаталась и, того гляди, готова была рухнуть в преисподнюю.
— Надь, у тебя ведь есть знакомые, ты можешь доллары продать?
Вот уж какого вопроса она… ну, ни грамма не ожидала!
— Какие, Севочка, доллары?
— Мои две тысячи.
О, Господи! Сколько, веревочка, ни вейся, а конец придет!
— Я здесь два месяца, так?.. И ты же сама тогда говорила, что это на рубли тысяч сто пятьдесят или даже двести. Даже пусть сто — лишь бы сразу. И навсегда отсюда!
Что за день сегодня ужасный? Не успела за Лешу лоб перекрестить, теперь это! Она тихо убрала Севину руку со своего живота. Надо было вылезать из кровати. Надо было сесть на стол и глядеть друг другу в глаза.
Собралась с духом:
— Севочка! У нас нет с тобой никаких двухсот тысяч. «Да и что такое двести тысяч, милый ты мой!» Но об этом она ему скажет позже, когда Сева переварит… эх, сколько ему, бедному, переварить придется! Надька правильно боялась, но все ж несколько излишне, потому что не учла, ее любимый стал другим человеком.
Глава 6
Осень пришла, глубокая осень. Но это в Подмосковье заплаканном. А тут небо по утрам такое ясное, какое в России бывает только на Пасху. А ведь уже Октябрьские на носу, бывший советский праздник.
Он стоял на балконе, дымил первой, самой сладкой сигаретой, которая курится до завтрака, до первой рюмочки. Его любимая тоже проснулась уже — рабыня верная, женщина Востока. Это у них, конечно, поставлено потрясающе — следить за каждым движением хозяина. Сейчас она спокойными ждущими глазами смотрела на Бориса. И так удивительно хорошо ему было. Не надо думать, в каких ты трусах, не надо думать о фигуре своей и живот втягивать.
— Иди сюда, — он сказал. Ему стало зябко на балконе. Хотелось обнять и погреться об нее.
— Сейчас! — она встала, легкая, словно козочка. Одетая только в свою красоту. Побежала в ванную — зубы чистить.
Таджички, на Борисов вкус, были все-таки смугловаты, какие-то они слишком… чугунные. Так он однажды сказал и был очень доволен своим словом. Поэтому в столице Таджикистана Борис нашел себе узбечку, Мэлс Мухаммедовну Юсупову, как было сказано в паспорте, девятнадцати лет от роду… Вернее, конечно, не Борис нашел — ребята привели.
— Просил? Бери, брат, подарок!
Мэлс смотрела на него смеющимися глазами. И как бы тоже говорила ему: «Бери подарок!»
Она чем-то напоминала Надьку — ту, двенадцатилетней давности. Хотя внешне… что между ними могло быть общего? Но когда Борис ее обнимал, вернее, когда он ее сжимал в объятьях, потому что она такая тоненькая была, то на какое-то мгновенье вспоминал Надьку… Или он всегда вспоминал Надьку, когда обнимал красивую женщину?
А московскую «давалочку», которую, кстати, Надька цинканула, он в Москве и оставил. Не из-за Надьки. С московской все было стремно, неспокойно то есть, по-нормальному говоря. Та все придумывала какие-то «сцены у фонтана», все что-то от него хотела. Но это получается: фиг на фиг менять, только время терять. В смысле тогда уж лучше было взять с собой саму Надьку. Она, по крайней мере, родная. И она нервы мотает знакомыми способами, на которые у тебя уже выработаны надежные приемы защиты.
Он кинул московской денежек на подарок и отвалил. Билет ее сдал в кассу, на вырученные средства купил около ресторана пару коньяков по несусветной цене… Да пились оно пилой — все равно деньги были пропащие! В самолете еще пострадал немного, потому что недаром, ох, недаром она получила от Бориса прозвище Давалочка! Но потом выпил, заснул. И проснулся вполне здоровым.
Не надо думать, что в Душанбе он только и делал, что валялся с Мэлсиком да ходил под ее руководством в хорошие подпольные кабаки. Как раз наоборот! Работал, как лошадь. Ведь это он один знал, что все впустую, наркота в прекрасную заграницу не уплывет, а будет гнить здесь. И ее, в конце концов, придется сдать за бесценок… То есть, в смысле, за вполне приличные бабки. Однако за наши, за «деревянные». А это и значит: за бесценок. Ведь с нашего советского кайфарика просто не возьмешь настоящей цены. Потому что он бедный. И сколько он ни грабь, сколько ни воруй, все равно останется бедным… Он даже когда богатый, он все равно бедный!
Но ни о чем подобном не знали ни ребята, поставляющие сырье, ни ребята из лаборатории, которые вдруг наткнулись на секрет изготовления совершенно потрясающего концентрата. Буквально один грамм на тысячу порций шира. И так обидно было Борису, что все это прахом, что все это не в коня корм… И паук-Роба, который держал лапы на нитках, тянущихся из Москвы в Душанбе, не знал о Борисовом предательстве. Они все дико верили Борису… хотя они за ним, конечно, секли: одни — для Робиного спокойствия, другие — для своего собственного. И поэтому Борис обязан был отработать номер на «ять»! Он так и делал.
Но когда работаешь с такой нездешней силой, для нервов нужен полноценный отдых. Йоги, например, умеют расслабляться: воздухом через ноздрю подышал — и полный вперед. Борис тоже это пробовал… когда ему один док в белом халате сказал:
— Вы осторожнее, Борис Николаевич. Вы так сопьетесь.
Но потом понял, что ни хрена он не сопьется и отдых ему подходит только один: хорошая гулянка, хорошая баба, а потом здоровый сон. Да — и еще хорошие жилищные условия.
В Душанбе это все у него было. «Люкс» в три комнаты, в два сортира, с балконом, где запросто можно играть в пинг-понг, с холодильником, где всего навалом, с Мэлсиком, которая очень качественно наладила ему быт… И спьяну думалось иной раз: да какого хрена тебе еще надо? Вот так живи да живи! Но быстро представлял, как ребята узнают об его измене… Эх! Да они…
Поэтому он особенно ценил все, что сейчас имел. Каждое такое вот погожее утро, когда голова слегка потрескивает после вчерашнего. Но ты аккуратно пивка охлажденного, колбаски конской. Потом кофейку, потом в душ с Мэлсиком… Жаль, что это все кончалось. А это действительно кончалось. Причем уже сегодня.
— Мэлс! Ну где ты?!
На этот раз она прибежала мгновенно, нарочно закутанная в его махровый халат — чтобы можно было уместиться вдвоем… успела изучить его прихоти. Распахнула халат, Борис шагнул туда, обнял ее — такую тепленькую, чистую, со смуглой и удивительно гладкой кожей… представительницу желтой расы.