Одна из причин, почему нам всем нравится хороший конспирологический триллер – он обращается к героическим чувствам. Храбрый одиночка, противостоящий большому тайному сговору; враждебные силы, способные победить обычного человека – сюжетный мотив, такой же старый, как и большинство легенд о героях. Американскую культуру в особенности привлекает идея талантливого самоучки (противостоящего, скажем, экспертам и элитам), который может бросить вызов целым правительствам – и даже еще более крупным организациям – и победить. Джеймс Бонд восстал против зла, воплощенного в тайной террористической организации «Спектр», когда британский писатель Ян Флеминг понял, что Бонд должен сражаться с чем-то более масштабным, чем коммунизм. Именно тогда Голливуд начал знакомить американских зрителей с экранизацией его романов.
Но более важным и существенным моментом в том, что касается гибели экспертного знания, является то, что конспирологические теории весьма привлекательны для людей, которые с трудом способны разобраться в сложном мире и которым не хватает терпения на менее эффектные объяснения. Подобные теории также апеллируют к чувству нарциссизма: есть люди, которые предпочитают верить в какую-то запутанную чушь, не желая мириться с тем, что их собственные обстоятельства жизни довольно невразумительны и являются итогом определенных процессов, которые находятся за пределами их понимания, или даже их собственных ошибок.
Конспирологические теории – это также способ придать смысл тем событиям, которые пугают. Не имея связного объяснения тому, почему ужасные события случаются с невинными людьми, они вынуждены были бы воспринимать подобные происшествия либо как проявления жестокой случайности, либо как злой рок или гнев божества. Это ужасные версии, и даже мысль о них способна породить экзистенциальное отчаяние, которое заставило героя классического романа девятнадцатого века «Братья Карамазовы» произнести знаменитую фразу: «И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены».
Единственное решение этой дилеммы – представить мир, в котором наши беды – вина облеченных властью людей, которые могут отвести от нас все невзгоды и напасти.
В таком мире неизлечимая болезнь любимого человека – это не естественный ход событий, а результат преступной халатности правительства или представителей индустрии. Откровения об ужасном поведении какой-то знаменитости не являются доказательством того, что тот, кем мы так восхищались – воплощение зла, это заговор с целью оклеветать нашего любимого героя. Даже проигрыш любимой спортивной команды может стать идеей фикс. («Не хочу видеть, как Buffalo Bills получает Суперкубок, – говорит главный злодей в одной из серий «Секретных материалов» 1996 года. – Пока я жив, этого не будет».) Что бы ни происходило, кто-то всегда виноват, в противном случае мы обвиняем Бога, судьбу или самих себя.
Точно так же, как отдельные люди, сталкиваясь с горем и неурядицами, ищут причины произошедшего там, где их, возможно, нет, так и целые сообщества тяготеют к диковинным теориям, когда коллективно подвергаются ужасному опыту в масштабах целой страны. Конспирологические теории и ошибочное мышление, которое стоит за ними, как отмечал канадский писатель Джонатан Кей, становятся особенно соблазнительными «в любом обществе, которое пережило масштабное, коллективное потрясение. А впоследствии миллионы людей начинают ломать головы над ответом на старый, как мир, вопрос: почему плохие вещи случаются с хорошими людьми».{18} Вот почему конспирологические теории стремительно набирали популярность после Первой мировой войны, русской революции, убийства президента Джона Ф. Кеннеди, террористических атак 11 сентября 2001 года и других исторических событий.
Единственное решение этой дилеммы – представить мир, в котором наши беды – вина облеченных властью людей, которые могут отвести от нас все невзгоды и напасти.
Сегодня конспирологические теории это в основном реакция на экономические и социальные тяготы глобализации, подобные тем, что возникали после войны и в преддверии быстрой индустриализации 1920–1930-х годов. Это стало нешуточным препятствием к взаимодействию экспертов с широкой публикой. Так, почти 30 процентов американцев считают, что «тайная элита, имеющая глобалистские планы, хочет управлять всем миром», а 15 процентов полагают, что СМИ или правительство используют тайные, «влияющие на мозг» технологии в процессе телевещания (еще 15 процентов не уверены насчет телевещания). Почти половина всех респондентов склоняются к тому, что принцесса Диана была убита в результате тайного сговора.
«Располагая такими цифрами, – как верно указывает Кей, мы не можем говорить о конспирологическом мышлении, как о радикальном феномене, но также нельзя сказать, что оно имеет совсем ничтожное влияние на общество и культурные ценности».
Теория заговора не безвредна. В самом худшем случае она способна нагнетать панику, и тогда могут пострадать невинные люди. Так, например, в начале 1980-х годов Соединенные Штаты охватила массовая истерия, когда многие родители были уверены в том, что сатанинские сексуальные секты действовали внутри детских садов. Псевдоэксперты лишь подогревали общую панику, истолковывая любое смущенное высказывание малыша, как доказательство насилия над ребенком со стороны этих дурных людей. Нет смысла говорить, что насилие в отношении детей существует, но эта грандиозная идея, которая, скорее, отражала страхи и чувство вины работающих родителей, завладела умами американцев, навсегда искалечив многочисленные жизни и временно заслонив правильные подходы к решению реальной, но все же очень узкой проблемы{19}.
Если разобраться со склонностью к подтверждению своей точки зрения бывает сложно, то заниматься теорией заговора просто невозможно. Тот, кто верит, что нефтяные компании тормозят выпуск новой машины, которая может ездить на морских водорослях, вряд ли будет впечатлен вашей новенькой «Toyota Prius» или «Chevrolet Volt». (Это те экономичные машины, которые промышленные бароны позволяют вам иметь.) Те люди, которые верят в то, что тела инопланетян спрятаны в Зоне 51[9], не поменяют своего мнения, даже если для них проведут экскурсию по базе. (Понимаете, исследовательская лаборатория находится под землей.)
Вести аргументированный спор с таким конспирологом не только непродуктивно, но иногда и опасно, и я не рекомендую вам делать это. Такой неиссякаемый поток чепухи способен утомить даже самого дотошного учителя. Подобные теории – идеальный заслон против экспертного знания, потому что каждый эксперт, который опровергает эту теорию, уже по факту является частью заговора. Как сказал писатель Джеф Роунер:
«Нужно помнить, что человек, который с готовностью подписывается под теориями заговора, уже боится, что существуют могущественные силы, злобно сплотившиеся против сфер жизни, которые особо значимы для него. Любое отрицание угрозы лишь усиливает эту угрозу просто потому, что воспринимается как средство замаскировать ее»{20}.
И это тот момент в разговоре, которого каждый из нас страшится.
К счастью, такие серьезные проявления иррациональности встречаются редко. А более прозаическое и распространенное нежелание принимать совет эксперта порождается тем же популистским чувством недоверия к тем, кто кажется умнее и образованнее широкой публики. Вред от него может быть менее выраженным, но при этом таким же ощутимым и имеющим серьезные последствия.
Стереотипы и обобщения
«Нельзя делать такие обобщения!» Подобные восклицания часто раздаются в ходе не самого полемического обсуждения. Люди сопротивляются обобщениям – мальчики обычно ведут себя так, а девочки ведут себя вот так – потому что все мы хотим верить в то, что каждый человек уникален, и что на нас не так просто наклеить ярлык.
Но возражая против обобщений, люди, как правило, имеют в виду не то, что мы не должны обобщать, а то, что мы не должны мыслить стереотипами. А это совсем другое. Проблема повседневных обсуждений заключается в том, что люди часто не понимают разницы между стереотипами и обобщениями, и это делает разговор, особенно между экспертами и непрофессионалами, напряженным и изнурительным. (Я, конечно же, понимаю, что делаю здесь обобщение. Но прошу отнеситесь к этому с пониманием.)
Разница существенная. Воспринимать что-то стереотипно – отвратительная социальная привычка, а обобщение лежит в основе любой научной дисциплины. Обобщения – это вероятностные утверждения, основанные на наблюдаемых фактах. Однако сами по себе они не являются объяснениями – еще одно существенное отличие от стереотипов. Их можно измерить и доказать. Иногда обобщения могут помочь нам установить причину и следствие, а в некоторых случаях на их основе мы способны даже создать теорию или закон, который всегда будет верен при заданных условиях.
Будет, например, обобщением сказать, что «люди в Китае обычно ниже ростом людей в Америке». Это может быть правдой, а может, и нет. Люди, ошибочно принимающие данное утверждение за стереотип, мгновенно бросятся искать исключения, и обсуждение быстро скатится в перебранку: «Я считаю, что китайцы чаще бывают ниже ростом, чем американцы», «Нельзя делать подобные обобщения! Рост китайского баскетболиста Яо Мина – 2,29 м!»
Сам факт существования необычайно высокого китайского баскетболиста тоже ровно счетом ничего не доказывает. Мы можем решить этот вопрос, только если отправимся в Соединенные Штаты и Китай, измерим людей и увидим, насколько верно наше предположение. Если окажется так, что китайцы в целом ниже ростом, чем американцы, тогда мы отметим то, что будет фактически верно, и мы не ошибемся, утверждая это в качестве общего, но не универсального правила.