«Руки выдали дирижера», — вяло думал Саломатин. А музыка тоже его не затронула.
Было без нескольких минут три, когда Саломатин вышел из музыкального салона. Он полагал пробыть там дольше. До сумерек еще часа четыре. В кино он не выдержал, сбежал с середины — так ему все, что живет и движется, было чуждо и оттого мерзко. Он уже там, по ту сторону. Вот в морге он бы с удовольствием посидел пару часов, а среди живых ему было тошно.
Солнце село, когда он на трамвае доехал до станции Хабаровск-2. Шел вдоль путей и размышлял о судьбе оставшихся неистраченными тридцати двух копеек. Теперь они выпадут из денежного обращения, погибнут с ним. Ему было их жаль.
Но что это? Вместо тихих, безлюдных окраин — рельсы раздваиваются, ветвятся, огибают какие-то двухэтажные будки без света в окнах… Со всех сторон носятся куски составов и катящиеся сами собой товарные вагоны, со всех сторон прожектора, со всех сторон взвизги сирен маневровых тепловозиков и селекторная ругань! Сортировочная горка. Угораздило же! Он шел по этой плоской «горке», наверно, с час. Потом пути начали сливаться, сбегаться, сходиться, потом остались две пары рельсов и он.
Вот вроде подходящее место, и поезд как раз идет. Саломатин пропустил тепловоз и встал на четвереньки на краю насыпи, отметив, что вовсе не вспоминает всю свою жизнь и вообще, кроме запаха шлака от насыпи, ничего особенного не ощущает.
Сейчас рывок — и!..
Сзади, почти над ухом, кто-то загорланил: «Иэхх, дар-ро-ги, пы-ыль да туу-ман!» Шли, обнявшись, подгулявшие железнодорожники. Саломатин вскочил и, заложив руки за спину, прошел мимо пьяненьких. Не хватало еще, чтобы в последнюю секунду эти пьяные хари его «спасли», оттащив за шиворот или за штаны!
Нет, надо выйти за город. Вышел. Долго не было поездов. Потом почти подряд три эшелона цистерн в одну сторону и три в другую. А с каждой цистерны почти до насыпи спускается лестничка. Саломатин вовсе не жаждал, чтобы такая лестничка, сломав ему пару ребер, откинула его с насыпи. Нет, ему нужен верняк!
Был даже момент или, вернее, целый период (потому что какой же это момент — добрых пять минут подряд!), когда он стоял на четвереньках на склоне насыпи, а мимо, обдавая его теплом и вонью смазки, пролетали составы. Он стоял, готовый ринуться вперед, и ждал. Но вагоны без лестниц так быстро сменялись цистернами с лестницами, что соваться вперед не было смысла. Нет, понял Саломатин, надо найти подъемчик, где они ход сбавляют. Он пошел вперед, нашел подъемчик, дождался поезда и встал на колени.
Да, действительно, поезд снизил скорость. Сейчас… Но дьявольский грохот поезда прижал его к земле, расплющил, не давая поднять голову. Каждый вагон, каждая ось, громыхая на стыке, били его шумом по голове. Поезд прошел. Он поднялся и понял, что, кажется, струсил.
Ладно же, вот под следующий! Под третий вагон… Нет, под десятый… Лучше под тринадца… Черт, в поезде оказалось всего двенадцать вагонов! Он решил, что раз его парализует грохот вагонов, он найдет поворот, где машинисту его не будет видно, и ляжет на рельсы. Пусть давит тепловоз. Он лег, но локомотив облил его таким водопадом света прожектора, что Саломатин вскочил. Ему померещилось, что машинист специально включил прожектор, увидел его и включил. Потом сообразил, что просто не видел этот свет из-за бугра.
Он уходил все дальше от города, не обращая внимания ни на усталость, ни на холод, не чувствуя тела, вставал на колени перед каждым эшелоном и кланялся каждому вагону…
И только когда небо заалело, понял, что ничего у него не выйдет и пора кончать комедию.
Трус! Трус! Трус! Не смог! «Верняк» тебе нужен? Калекой боялся стать? Боялся, что спасут и потом пальцами в тебя тыкать будут? Да если ты свободен от всех и от всего, не все ли тебе равно, что будут о тебе говорить и думать?
Нет, не все равно? Значит, липовый ты экзистенциалист. Значит, ты от них зависишь, значит, ты не наедине с абсурдом, не один?
…Под малиновым небом по обочине шоссе, осыпаемый колючей трухой с грузовиков, везущих с завода лилово-коричневую шлаковату, шел перепачканный угольной пылью и мазутом парень и растерянно разводил руками. Он шел от Красной Речки к городу, этот несостоявшийся покойник с тридцатью двумя копейками в кармане, шел и думал, что он-то выжил, но взгляды его этой ночью умерли. Он устал от «пограничной ситуации». Он абсолютно не по-экзистенциалистски любит дышать, ходить, видеть, есть, спать, читать — жить.
Жить…
Глава 15. ЗОЛА
Однажды в конце осени Четырин поехал в долгую командировку в Уссурийск, помогать тамошним строителям в переходе на нормативный способ планирования. И на заводике железобетонных изделий, почему-то пышно именующемся «стройкомбинат № 1», увидел странную компанию: у пропарочных камер сгрудились человек семь-восемь студентов пединститута (парни подрабатывали тут), слушая мужика, одних, видимо, лет с Четыриным. Мужик был небрит, алые края век говорили, что и нетрезв, грязно одет и перепачкан золой. И опирался на рукоятки поставленной на попа тачки. Он говорил, а студенты, кто с иронией, кто с жалостью, кто удивленно, слушали.
— Мы кто? Мы — зола. Остывающая зола на обочине дороги. Знаете, хозяйки на окраинах золу на обочины высыпают? Так и мы. Вроде еще горячие внутри, хотя снаружи неприглядны, вроде и зажечь можем, а в самих гореть уже нечему. От-го-ре-ли. Вот был у меня друг, холодный философ-экзистенциалист…
Четырин пригляделся: да это же Вовка Саломатин! И рассказывает он о себе. Ну-ка что он говорит?
В середине рассказа Саломатин вдруг замолчал, подняв голову к мутноватому небу.
— Ну, а сейчас он где, ваш друг? — спросил очкастый парень в стройотрядовской куртке поверх толстого свитера.
— Сейчас? Умер он. Нет экзистенциалиста, — сказал Саломатин. Поймал взгляд Четырина и уже ему одному повторил твердо: — Нет его. Одна зола. — И подняв тачку, покатил в дальний угол территории, к кочегарке.
— Чудной мужик, — сказал студент в стройотрядовской куртке. — Я как сюда калымить на первом курсе пришел, так слушаю эту басню. Он ее всем рассказывает, и в разных вариантах. Иногда даже говорит, что он сам и есть тот экзистенциалист.
— Врет?
— А кто его знает! Да и какая разница, врет — не врет? Все равно он уже зола. Нет, ты погоди. Он же как-то дошел до такого… Такого… В общем до дна…
— До дна-то несложно. Только плыви по течению, не барахтайся — и живо там окажешься. Ну, братцы, бетон пошел, айда барахтаться!
Студенты разошлись по местам, а Четырин постоял в нерешительности, шагнул к кочегарке, вспомнил предостерегающий, колючий взгляд Саломатина: «Умер. Нет его. Нет!» — и повернул к конторе стройкомбината.