– Нет, нет, мне очень интересно. Вы говорите такие занятные вещи.
– Не занятные, а только разумные. Но вы не давайте мне болтать без умолку. Понимаете, почти все люди действуют на меня угнетающе, и я не высказываю своих мыслей вслух. Так что обычно я просто молчу, но уж когда мне попадается сочувственно настроенная жертва… впрочем, вы уже на горьком опыте убедились, что я могу заговорить человека насмерть. Вот, опять меня заносит! Так что же вы хотели сказать об опрощенцах?
– Опрощенцы?.. Ах да… там была такая компания, они бежали от ужасов века машин… ну, знаете, обычная публика, артистические натуры, поклонники Рескина и Уильяма Морриса…
– Ручные ткацкие станки, вегетарианство, длинные платья с вышивкой и брюки из шерсти домашней выделки с Гебридских островов? Видал я таких. Все они начитались «Вестей ниоткуда». Вот уж проповедь, которая не ведет никуда!
– Да, правда. Предполагалось, что они будут жить очень просто, часть дня заниматься физическим трудом, а остальное время – искусством, разными ремеслами и литературой. И они должны были показать всему свету, что такое идеальная община. Они собирали крестьянских девушек и заставляли их водить хороводы вокруг Майского дерева. А парни стояли в сторонке и насмехались.
– И чем все это кончилось?
– Да что ж, те, у кого не было средств, стали очень нуждаться и все время занимали деньги у двух или трех состоятельных членов общины. Произведения искусств и ремесел не находили покупателей, земля почти ничего не давала. Потом как-то так вышло, что община разбилась на группы, пошли вражда, скандалы, сплетни, каждая клика уверяла, что другие своим эгоизмом губят все дело. Потом жена одного богатого члена общины сбежала с другим опрощенцем, и остальные богатые страшно возмутились и тоже уехали, и община распалась. Вся деревня радовалась, когда эти опрощенцы уехали. Фермеров и местную аристократию бесило, что они вели с батраками разговоры о социализме и идеальном государстве. А жен батраков бесило, что опрощенки старались украсить их жизнь и навязывали им «художественную» обстановку для их домишек…
Стоя у входа в метрополитен, они так увлеклись разговором, что пропустили уже два автобуса. Подошел третий. Джордж схватил Элизабет за руку.
– Скорей, вот наш автобус. Идемте наверх.
Империал был пуст, лишь на задней скамейке ворковала какая-то парочка. Джордж и Элизабет с гордым видом прошли вперед.
– Очень скучно смотреть на чужие романы, – изрек Джордж.
– Да, очень.
– Это выглядит так примитивно и унизительно.
– А почему унизительно?
– Ну, потому что…
– Попрошу взять билеты!
Автобус неуклюже подпрыгнул и рванулся вперед, но кондуктор ловко удержал равновесие, прислоняясь к передней стенке. Джордж рылся в кармане в поисках мелочи.
– Я сама за себя заплачу. – И Элизабет протянула шестипенсовик.
– Нет, нет! Знаете что, я вас довезу до Тотнем Корт Роуд, а оттуда до Хэмпстеда заплатите вы.
– Ну хорошо.
Расчеты с кондуктором нарушили ритм беседы. Теперь они молчали. Автобус шумно катил по неровной, блестящей, черной от гудрона мостовой; справа тянулась таинственная тьма Кенсингтонского парка, слева – не менее таинственные Бейзуотерские меблированные комнаты. Там, куда падал свет уличных фонарей, трава за садовой оградой казалась неестественно яркой, словно кто-то плеснул из ведра ядовито-зеленой краски. Медлительно и загадочно раскачивались на ветру вековые деревья, точно дикари в первобытной пляске. Впереди на низко бегущих облаках дрожали багровые отблески огней Оксфорд-стрит, предвещая недоброе. Серое чудище – Скука-воскресного-Лондона – исчезло. Джордж снял шляпу, ветер ерошил ему волосы. И он, и Элизабет разрумянились от влажной свежести ветра. Автобус замедлил ход, приближаясь к Ланкастер-Гейт.
– Вы правда не любите прерафаэлитов? – спросила Элизабет.
– Прежде любил. Года три назад я прямо с ума сходил от Росетти, Берн-Джонса и Морриса. А теперь не выношу их всех. Броунинга и Суинберна я еще могу читать: Броунинг чувствует жизнь, а Суинберн захватывает своим ораторским пылом. Но я провел три месяца в Париже и помешался на новой живописи. Вы знаете Аполлинера?
– Нет, а кто это?
– Польский еврей, автор неплохих стихов, и потом, он очень забавно рисует словами, он называет эти картинки – калиграммы. Живет он тем, что пишет и издает разные непристойные книжки, и он ярый защитник новых художников – знаете, Пикассо, Брак, Леже, Пикабиа.
– Это кубисты?
– Да.
– Знаю только понаслышке. Мне не приходилось видеть их картины. Я думала, они просто дикари и шарлатаны.
– Подождите лет десять, тогда увидим, посмеете ли вы назвать Пикассо шарлатаном! Но разве вы не бывали в Париже?
– Была в прошлом году, в сентябре.
– Как странно, значит, мы были там в одно время! Жалко, что мы тогда не встретились.
– А мне было так скучно! Я ездила с папой и мамой, и все вокруг только о том и говорили, что скоро будет война с Германией. Один папин знакомый служит в Адмиралтействе, и он сказал папе по секрету, что этого не миновать.
– Экая чепуха! – взорвался Джордж. – Чепуха и бред! Вы не читали «Великое заблуждение» Нормана Энджела? Он очень убедительно доказывает, что война наносит победителю почти такой же ущерб, как побежденному. И он говорит, что в наше время система международной торговли и финансов крайне сложна и разветвлена, и поэтому война просто не сможет длиться больше нескольких недель, она прекратится сама собой, потому что все государства будут разорены. Если хотите, я дам вам эту книгу, почитайте.
– Я в этом ничего не понимаю, но папин приятель говорил, что правительство очень озабочено создавшимся положением.
– Ни за что не поверю. Какой вздор! Чтобы в двадцатом веке народы Европы стали воевать друг с другом? Немыслимо! Мы для этого слишком цивилизованы. Со времен Франко-прусской войны прошло больше сорока лет…
– Но ведь была еще Русско-японская война и войны на Балканах…
– Да, но это совсем другое дело. Ни за что не поверю, чтобы какое-нибудь большое европейское государство начало войну против другого. Конечно, всюду есть свои шовинисты, юнкеры и джингоисты, но кто же на них обращает внимание? Люди не хотят войны.
– Ну, не знаю, просто я слышала, как адмирал Партингтон говорил папе, что наш флот могуч и силен, как никогда. И он говорил, что у немцев огромная и очень сильная армия, и французы так напуганы, что продлили срок воинской повинности до трех лет. И он сказал – вот откроют опять Кильский канал, тогда берегитесь.
– Фу ты, бог ты мой, да неужели вы верите всему, что говорит какой-то нудный адмирал? Они на это мастера – пугать людей войной, иначе как же им выкачивать из страны деньги и строить свои нелепые дредноуты. Минувшим летом я познакомился с одним офицером береговой охраны; он изрядно выпил и признался, что у него есть при себе запечатанный приказ на случай войны. А я сказал, что, по-моему, ему не придется взломать эту печать до Страшного суда.
– А он что ответил?
– Покачал головой и спросил еще виски.
– Ну, это их дело. Нас это не касается.
– Да, к счастью, это нас не касается и не может коснуться.
Теперь они катили по Оксфорд-стрит мимо наглухо закрытых ставнями витрин магазинов. На тротуарах было еще немало прохожих, но экипажи почти уже исчезли, и опустевшие мостовые были особенно гулки. Когда автобус огибал магазин Селфриджа, изогнутая линия огней посреди улицы показалась Джорджу и Элизабет развернувшимся сверкающим ожерельем из ярких бусин. Выехали на Оксфорд-Сёркус, и впереди открылась нескончаемая старая Риджент-стрит – два ряда светло-коричневых домов эпохи Регентства, среди которых резко выделялся недавно выстроенный у площади Куодрент отель «Пикадилли».
– Как это на нас похоже, – сказал Джордж. – Мы пытаемся строить город по единому плану – и как ни скучен Джон Нэш, в его замысле есть, по крайней мере, простота и достоинство, а потом берем и уродуем Куодрент вот таким безобразным мнимосовременным отелем.
– А мне казалось, вы – за все новое в искусстве.
– Да, но зачем же портить искусство прошлого, если этого можно избежать. И потом, я вовсе не считаю новой архитектурой такую вот подделку под дворцы Ренессанса. Живой новой архитектурой может похвастать только один народ – американцы, да и то они сами этого не понимают.
– Но их небоскребы ужасны!
– Согласен, зато они оригинальны. Недавно я видел фотографии Нью-Йорка со стороны гавани – по-моему, это красивейший город в мире, что-то вроде огромной фантастической Венеции. Я хотел бы съездить в Нью-Йорк, а вы?
– Нет, я хотела бы поехать в Париж и жить в настоящем студенческом квартале, и еще мне хочется в Италию и в Испанию.
Автобус остановился в конце Тотнем Корт Роуд. Они вышли, пересекли улицу и стали ждать хэмпстедского автобуса.
– Послушайте, – сказала Элизабет, – зачем вам ехать в такую даль? Я привыкла обходиться без провожатых. Ничего со мной не случится.
– Ну конечно, что может случиться. Просто мне ужасно хочется вас проводить. Я надеюсь, мы будем часто видеться, а мы еще не уговорились, где и когда встретимся.
– Но ведь обратного автобуса не будет.
– Пойду пешком. Я люблю пройтись. Отличное противоядие от духоты и всех глупостей, которых я наслушался у Шобба. А вот и автобус. Идемте.
Они поднялись наверх и опять уселись на передней скамье. Расплачиваясь с кондуктором, Элизабет сняла с правой руки перчатку, а когда он отошел, Джордж ласково и несмело накрыл ее руку своей. Она не отняла руки. Соединенные этим пьянящим и опасным прикосновением, они на время умолкли. Крепкая холодная мужская рука нежно сжимала тонкие, еще теплые от перчатки пальцы Элизабет. В обоих поднимался восторг тайного, пробуждаемого Кипридой желания, но им просто казалось, что в них растут жизненные силы. Первый шаг по дороге наслаждений – как он отраден! Но куда она ведет? К неугасимым кострам вечного рабства или к выжженным мертвым пустыням равнодушия? Ни Джордж, ни Элизабет не думали о будущем. Да и стоит ли задумываться? У молодости, по крайней мере, хватает ума жить мгновеньем.