е чуть ли не каждому, кто успел понюхать пороха, даже полуграмотным обозникам, которые и подписаться толком не умели.
Уинтерборн надеялся, что поначалу он будет на фронте сверхштатным офицером и, находясь неотлучно при командирах более опытных, присматриваясь к ним в деле, постепенно освоится с новыми обязанностями. Он ужаснулся, когда его сразу же поставили командовать 2-й ротой, хотя это и польстило немножко его самолюбию. Так или иначе, это было неизбежно. Некоторые из новых офицеров были совсем еще мальчики; другие – добровольцы из службы тыла, прекрасно знавшие свое дело, но понятия не имевшие об окопной войне; и, наконец, «незаменимые» служащие, за которых упорно держались коммерческие фирмы вплоть до переосвидетельствования 1917 года. Под началом Уинтерборна оказались четыре младших офицера – Хатчинсон, Кобболд, Пэйн и Раштон. Все неплохие ребята, но трое вообще впервые попали в армию, а четвертый побывал только в Египте.
В первый же день Уинтерборн устроил смотр своей роте – и ужаснулся. Он понимал, что варварство посылать под выстрелы этих мальчиков с испуганными лицами, не укрепив роту более опытными людьми. Было бы куда правильней рассыпать их по другим ротам. Пуговицы у них были начищены до ослепительного блеска; на ученьях они старательно чеканили шаг; делая поворот направо или налево, почти по-гвардейски щелкали каблуками и трепетали, когда к ним обращался офицер. Но где же им было справиться с тем, что их ждало. Уинтерборну вспомнилось, каким беспомощным щенком сам он впервые попал на фронт, и еще сильней сжалось сердце при мысли, что офицер он совершенно неопытный и неумелый. О том, как командовать ротой на фронте, он имел самое смутное понятие. Да, конечно, он прежде выслушивал и исполнял чужие приказания, и в офицерской школе его в общих чертах обучали руководить ротой… на бумаге. Но совсем другое дело – взять на себя ответственность за сто с лишним человек, причем почти все они – просто испуганные мальчики, которые в жизни своей не видали никаких окопов, кроме учебных, и не слыхали, как разрывается снаряд. Что ж, остается только одно: делать свое дело, и притом как можно лучше…
Их дивизии предстояло сменить Канадский корпус на одном из участков фронта у М. Уинтерборн со своей ротой должен был занять часть резервной линии окопов влево от М. Все четыре ротных командира со своими вестовыми отправились на грузовике вперед, разведать позиции и уговориться с канадцами о том, когда, как и в каком порядке их сменять. Сугубо необходимо, внушал Уинтерборну батальонный, получить и внимательно прочитать письменные распоряжения по обороне участка, каковые должны иметься у командира, коего он сменяет.
Предполагалось, что их встретят проводники из Канадского корпуса, но тех в условленном месте не оказалось. Уинтерборн решил, что дойдет и без проводников, – он нашел бы дорогу в М. хоть с завязанными глазами и, наверно, раз двадцать проходил когда-то по окопу, где должна была теперь разместиться его рота. Другие офицеры, не надеясь на него, остались ждать. Он двинулся дальше вдвоем с Бейкером, своим денщиком и вестовым. Людей не хватало – каждый денщик одновременно был и вестовым – и, разумеется, прескверно исполнял обе свои роли. Бейкера навязал Уинтерборну деспот-батальонный, который вмешивался в каждую мелочь, а потом, если что-нибудь не ладилось, взыскивал с командира роты. При такой системе нетрудно приписать себе все заслуги в случае успеха и свалить на кого-нибудь другого ответственность за неудачу.
Уинтерборн, будь его воля, никогда не взял бы Бейкера в вестовые и понять не мог, с чего батальонному вздумалось приставить к нему этого парнишку. Бейкер до войны служил посыльным в шляпной мастерской, – славный, в сущности, малый, но уж очень робкий, глуповатый и ленивый. Он, кажется, воображал, что наилучшим образом исполнять долг вестового – значит шагать вплотную за офицером, поминутно наступая ему на пятки.
Миновали хорошо знакомые Уинтерборну места: кладбище (оно стало куда больше), разрушенный поселок (теперь еще более разрушенный), длинный шлаковый отвал, прошли по Саутхемптон Роу. Да, здесь все по-прежнему, разве только выглядит еще мрачней, безотрадней, еще больше пострадало от обстрела. Несколько тяжелых снарядов угодили на кладбище, видимо, совсем недавно – утром или прошлой ночью; иные могилы разворочены, повсюду валяются раскиданные взрывом кости, клочья одеял, обломки крестов… Уинтерборн свернул на кладбище и прошел вдоль длинного ряда могил, где лежали его товарищи-саперы. Минуту-другую постоял у могилы Томпсона. Крест покосился: в него попал осколок снаряда. Уинтерборн выпрямил его.
Без особого труда он отыскал нужный окоп и спросил у первого же канадского стрелка, как пройти к ротному командиру. Стрелок, беспечно опершись на бруствер, жевал резинку. Уинтерборна, который привык к тому, что солдаты неизменно величают офицера «сэр», тянутся в струнку и покорно едят глазами начальство, слегка покоробило, когда канадец, ни слова не говоря, небрежно ткнул большим пальцем через левое плечо и вновь принялся задумчиво жевать резинку. Ротного командира, майора, Уинтерборн застал в отхожем месте, рассчитанном на двоих; майор весьма демократически расположился здесь и перекидывался добродушными шуточками с каким-то солдатом. В британской армии уборные для офицеров всегда устраивались отдельно.
Уинтерборн вдруг развеселился и решил, что канадцы ему нравятся. Ему тотчас предложили выпить стаканчик виски и сыграть партию в бридж. Все же он уклонился от этого любезного приглашения и объяснил, что пришел он сюда ознакомиться с письменным приказом на случай обороны и осмотреть все позиции. Канадский майор поглядел на него круглыми глазами и сказал, что никаких письменных распоряжений у него нет.
– Ну а что вы будете делать, если немцы вас атакуют?
– Да, наверно, придется занять фланговую оборону – если уж немцы пройдут мимо пулеметчиков в М.
Майор провел Уинтерборна по канадским позициям. Наперекор всем правилам, он был без фуражки, и, когда он шел по окопам, солдаты дружески ему кивали в знак приветствия или даже коротко окликали. Уинтерборн заметил, что они не ждут, чтобы офицер заговорил с ними первым, и не называют его «сэр». Забавно, подумал он: канадцы, бесспорно, лучшие солдаты во всей британской армии, канадские части всегда посылают в самое пекло. И, однако, они даже не называют офицера «сэр»!
Встреча с канадцами, вероятно, была для Уинтерборна последним просветом – больше он уже не знал ни одной веселой или хотя бы спокойной минуты. Едва он вернулся в свой батальон, жизнь его обратилась в нескончаемый тяжкий кошмар. На него обрушился бумажный поток, с него требовали каких-то сведений и цифр, и он просто не понимал, как отвечать на всю эту писанину. Ошибкам, промахам, упущениям его неопытных солдат не было числа, и педант-батальонный вымещал на нем всякую мелочь. Шли дни, недели, а он спал лишь изредка, урывками, ему даже ни разу не удалось скинуть на ночь башмаки. Приходилось без передышки шагать взад и вперед по окопу, особенно в те шесть дней, которые рота проводила на передовой, да и во втором эшелоне, когда она сменялась, было не легче. Каждый день Уинтерборн часами сидел, отвечая на дурацкие письменные запросы, с которыми прибегали к нему загнанные вестовые, и ломал голову над бесконечными приказами, подробными, дотошными и никому не нужными. Опять и опять его вызывали в штаб батальона и беспощадно распекали и шпыняли за малейшую пустячную оплошность. Наперекор всем правилам, он сам шел в дозор, чтобы быть уверенным, что хоть один дозор за ночь сделает свое дело как следует, – и за это тоже получил нагоняй. Солдаты, которых фронт неожиданно избавил от надраиванья пуговиц, козырянья и муштры (а их приучили думать, что это – превыше всего), самым прискорбным образом распустились и стали небрежны в делах серьезных. Они теряли снаряжение, разбрасывали патроны, не помнили своих обязанностей и засыпали на посту; они дрожали, когда их посылали в дозор, чуть не плакали, оставаясь в секрете на «ничьей земле», раскидывали по всему окопу обрывки бумаги, жестянки из-под консервов, объедки, тут же в окопе мочились и вечно «забывали», что им было велено. Пока Уинтерборн, надрываясь до седьмого пота, пытался что-то втолковать своим солдатам и навести хоть какой-то порядок в одном конце траншеи, в другом конце совершались все мыслимые и немыслимые прегрешения против устава и дисциплины. Бесполезно было «брать на заметку» провинившихся, ведь они уже и так были на передовой – наказания более тяжкого, пожалуй, не придумаешь. Однажды, выйдя из себя, Уинтерборн все-таки велел старшине взять на заметку тех, кто проштрафился, – и к концу дня в списке у него оказалось сорок две фамилии. Курам на смех. Унтер-офицеры поняли, что это – дело гиблое, и все осталось по-старому.
Как выяснилось, почти все новобранцы отчаянно копались, надевая противогазы, и, видно, до того отупели, что просто не понимали, чем грозит газ. Они совершали проступки дикие и нелепые. Например, пулеметчики бросали пулемет и всем расчетом отправлялись обедать. Уинтерборн обнаружил это лишь на десятый день. Младшие офицеры, разумеется, всё видели, но не знали, что обязаны ему об этом доложить. Уинтерборн подал рапорт на унтер-офицера, который был за это в ответе, чтоб другим неповадно было. Написал рапорт и на рядового, который уснул на посту, но спохватился, что за столь тяжкое преступление беднягу могут расстрелять, и порвал бумажку. Ко всему он постоянно терзался мыслью, что позиции, занятые его ротой, никуда не годятся. Они растянулись на пятьсот с лишним ярдов по фронту. На линии охранения – четыре секрета и наблюдательных поста, на каждом – полувзвод. За ними, в трехстах ярдах, основная линия обороны, и здесь же его командный пункт. Еще дальше разбросаны отдельные пулеметные точки. Уинтерборн всячески протестовал против такого расположения сил, но поделать ничего не мог.
Быть может, план обороны отлично выглядел на бумаге и его удалось бы осуществить, имея под рукой настоящих, обстрелянных солдат, но Уинтерборну с его ротой на это надеяться не приходилось. После первых же двух ночей, проведенных на передовой, он понял, что, если немцы двинутся в атаку, он на своих позициях не продержится и десяти минут. Он пытался убедить в этом подполковника, умоляя хоть на время изменить диспозицию – разместить роту на меньшем участке, чтобы командир мог не терять своих людей из виду. И услыхал в ответ, что он ничего не смыслит и даже в капралы не годится. Уинтерборн возразил не без яда, что не всякому дано родиться капралом. Пусть командиром роты поставят кого-нибудь другого, предложил он, но ему ответили: нет, командовать будет он, если не желает немедленно отправиться под арест, а уж полевой суд покажет ему, что значит на фронте пренебрегать своими обязанностями и не повиноваться приказу. Разумеется, состряпать «дело» для военно-полевого суда ничего не стоит, – и Уинтерборн волей-неволей продолжал тянуть лямку.