мог стать героем или генералом.
В подобном настроении его застал однажды, смиренно покашливая у него за спиной, директор гостиницы. Господин Голужа смерил его недовольным взглядом и продолжал смотреть вдаль, где по-прежнему без устали мельтешили вороны. — Простите, что осмеливаюсь докучать вам, но дверь была открыта, и я подумал, что…
— А разве не достаточно того, что я размышляю в этой вашей жалкой гостинице?
— Вы вновь размышляете о сути?
— Разумеется, — язвительно процедил сквозь зубы господин Голужа. — А тем, кто заключал пари, передайте, что они проиграли: мою смерть никому не дано запланировать или предвидеть, ибо она придет лишь в миг моего собственного озарения.
Так облетали дни: все более короткие и все более угрюмые. На городок обрушились все ветры, дожди и спелые бури: у реки стонали оголенные и промерзшие тополя. Все жители сидели по домам и без особой нужды не выходили на улицу. И только господин Голужа, несомненно и этим доказывая свое отличие от прочего люда, ежедневно прогуливался по главной улице, а затем, облокотившись на парапет моста, стоял над рекой, сражавшейся со льдом, пока стужа но пробивала подаренное ему пальто, изготовленные по особому заказу сапоги и толстый шерстяной шарф, связанный нежными ручками одной из утренних дам.
Между тем в конце декабря у него случился понос, и он провел несколько дней в комнате, отказываясь от еды и питья и не разрешая навещать себя или каким-либо иным способом тревожить. Он пил различные настои, которые сам себе готовил, а на всевозможные озабоченные расспросы, не захворал ли он, сообщал через директора гостиницы, будто уединился в размышлении, ибо ему было стыдно признаться в том, какая с ним случилась беда. Горожане заключили, что физически очищая свое тело, он готовится окончательно перейти в царство духа и что, по всей вероятности, он наложит на себя руки новогодней ночью, когда всеобщее ликование достигнет апогея. Городок гудел, точно разворошенный улей, и все испытывали, в некотором роде, стыд, подозревая, что свой уход он назначил в тот для всех них радостный миг лишь для того, чтобы подчеркнуть, с каким отвращением он покидает мир, где им суждено оставаться. Они принялись упрашивать и уговаривать его отложить исполнение своего намерения, перенести его на какой-нибудь другой, менее значительный день, дабы они могли с наслаждением его оплакать. Он долго упирался и отказывался. Но в конце концов согласился, чтоб не отравлять им радость.
Пообещал даже, вопреки своему желанию, участие во встрече Нового года.
И в самом деле, в украшенном и переполненном зале гостиницы господин Голужа, у которого тем временем к счастью, понос прошел, буквально потряс всех именитых горожан: он ел и пил с очевидным наслаждением и два раза даже запел, словно радуясь жизни, которую покидал.
В январе он все-таки не удержался от искушения упрекнуть их за ту ночь.
— Радуетесь, как дураки, — говорил он. — Это недостойно! Словно не существует страдания!
— Что поделаешь,— ощущая неловкость, оправдывались они от имени своих сограждан, — наши люди как скотина, их не переделаешь: едят, пьют и только и стремятся к всяческим наслаждениям.
— Но отчего ж вам хотя бы передо мной немного не воздерживаться? Ведь выпавшая мне доля и вас обязывает к известной пристойности.
Весть о его справедливом гневе заставила людей устыдиться: и пока он прогуливался по главной улице, они больше не смеялись столь непристойно и не ссорились по-мужицки, а в каждой кофейне, куда он ненароком заглядывал, мгновенно воцарялась тишина или же страстные цыганские мотивы мигом сменялись какой-нибудь тоскливой мелодией или даже погребальным маршем. Однако, погруженный в свои мысли, он не придавал этому никакого значения. Дело в том, что он вообще старался избегать мужчин, открыто выражая им свое презрение. Женщинам это особенно пришлось по душе; никого более не стесняясь, они все чаще посещали его, делая публичные заявления, что господин Голужа самый удивительный мужчина, которого им когда-либо доводилось знать в жизни.
В это самое время большинство женатых горожан, вопреки громким утверждениям, будто они ничуть не ревнивы, стали учтивейшим образом рекомендовать ему для окончательных расчетов с жизнью свое испытанное и опробованное оружие: старинные кольты, новейшие браунинги и элегантные дамские револьверы. Господин Голужа столь же учтивейшим образом благодарил их, убеждая одновременно в том, что из уважения к собственной кончине он предпочтет какой-нибудь более оригинальный способ покинуть сей бессмысленный и неразумный мир.Возможно, случайно, а возможно и кое-что прослышав, лучший в городе парикмахер уже на другой день поспешил предложить ему свое всяческое содействие.
— Не понимаю я тебя,— рявкнул на него господин Голужа.— Переходи наконец к сути, шельма!
— Да не о сути речь, — возбужденно шептал парикмахер. — Я и знать не знаю, что такое суть! Об искусство речь идет, сударь! Об искусстве!
— Говори толком, чего ты мнешься!
— С вашего благословения я мог бы хватить вас лезвием по горлу. А бритва у меня шведской стали, ничего даже и не почувствуете.
— А если все-таки почувствую?
— Клянусь честью, глазом моргнуть не успеете. Разумеется, если вы не пожелаете, чтобы слева от глотки я сделал вам особый надрез, весьма часто употребляемый на Востоке.
— Это было бы великолепно, однако я не могу принять такую жертву.— Господин Голужа был преисполнен великодушия. — Ведь потом ты будешь страдать от бессонницы, испытывать угрызения совести, ведь правда?
— Напротив, сударь, — воскликнул цирюльник. — У меня на душе станет легче: представьте себе, ведь с той поры, как я стал подмастерьем, меня одолевает сладкое искушение полоснуть бритвой по чьей-нибудь благородной глотке.
— Что же ты ждал до сих пор?
— В самую решающую минуту я праздновал труса: пересыхало во рту, перед глазами плавал туман и — что самое скверное для любого порядочного цирюльника — начинали позорно дрожать руки, отчего многих клиентов брало сомнение, такой ли уж я первоклассный мастер. А мне-то ведь невозможно объяснить им причину, отчего у меня рученька дрожит. А она дрожит и дрожит. Плюнешь и бросишь, сударь.
— Любопытно,— шепнул господин Голужа, бледнея.— А что, если и со мною у тебя рученька задрожит?
— Ну, вы совсем иное дело, — смутился цирюльник. — Вы смерть сами избрали, к тому ж вы из большого города, это особенно волнующее для меня обстоятельство.
Господин Голужа молча барабанил пальцами по столу. Казалось, он погрузился в размышления. Потом вдруг он встал и решительным жестом распахнул дверь. Он хотел что-то воскликнуть, но почувствовал, как ему изменяет голос, и постарался восстановить его, потрясенный до глубины души страхом, который неожиданно его охватил.
— Отныне я сам буду бриться, — только и сумел он произнести.
— Но ведь я хотел вам помочь, — пробормотал парикмахер.— За эти месяцы я так привык к вашему горлу, что вроде бы даже полюбил его.
— Вон, злодей! — закричал господин Голужа.
Той студеной февральской ночью его мучили кошмары: в самых мельчайших подробностях видел он свою собственную кончину. Обливаясь холодным потом, хватая ртом воздух, он то и дело просыпался. Потом встал и, закутавшись в теплое одеяло, долго бродил по комнате и курил. Вслушиваясь в зловещий и непонятный посвист ветра, он чувствовал, насколько он одинок и растерян, как будто в чем-то сам себя обманул. На рассвете он принял решение как можно скорее покинуть городок. Успокоенный, он снова уснул, поджав колени к груди и обхватив их длинными и тонкими руками. Улыбаясь омертвелыми губами, он видел во сне море.
Он проснулся только после полудня и с наслаждением отобедал, радуясь самой мысли о том, что ночной кошмар миновал. Он собирался в последний раз совершить свою обычную прогулку по главной улице, а с наступлением сумерек украдкой сесть на первый поезд, идущий к югу. Правда, из-за этого он немного грустил, однако он тешил себя надеждой, что где-нибудь на свете найдется еще городок, на котором он остановит свой выбор и который, может быть, полюбит.
В тот день после обеда ему нанесли визит семеро видных горожан, при виде их угрюмых физиономий у него в груди вспыхнул язычок пламени, которое, вероятнее всего, было дурным предчувствием. Но он собрался с силами и встретил их улыбкой.
— Добрый день, господин Голужа.
— Мои дни сочтены,— не без ехидства возразил он.
— Простите, но по этому поводу мы к вам и пожаловали, — произнес самый старший.
— Мне сейчас ни до чего нет дела, приходите в другой раз.
Однако они, не снимая пальто и шуб, рассаживались. Четверо устроились в креслах, один развалился на постели, а самый осанистый и крупный остался стоять, прислонившись спиной к двери.
— Нам пора объясниться, — произнес он, моргая раскосыми глазами.
— А разве вам что-нибудь не ясно?
— Увы! Вы давно обещали покончить с собой, и мы в некотором роде чувствуем себя обманутыми.
— Ну и ну, — поразился он,— это вы меня обманули: в ту праздничную ночь убедили меня нарушить обретенный было мною мир, а теперь, в ожидании пока меня вновь посетит вдохновение, я должен смотреть на вас и терпеть ваше присутствие.
— Но мы больше не можем вас видеть, а тем более ожидать, пока на вас снизойдет вдохновение!
— Как вы смеете вмешиваться в мою судьбу! — возмутился господин Голужа.
— У нас есть право на это, уважаемый господин! Объявив о своей смерти, вы хитроумно и лукаво переплели ее с нашей жизнью: целых шесть месяцев мы заботились о вас, лишая себя многих удобств и пренебрегая своими собственными делами и интересами. За это время, вместо того чтобы выполнить принятое на себя обязательство, так сказать, долг чести по отношению к нам, вы позорно злоупотребляли нашей добротой и терпением; вы транжирили наши деньги и, услаждая себя сверх всякой меры, распространяли безнравственность в нашей патриархальной среде. Вы даже потолстели. И все это за наш счет.