— Вы сами требовали, чтобы я жил за ваш счет,— возопил он. — Но вы фатально ошибаетесь, если полагаете, что я с самого начала вас не раскусил. Надо быть глупцом, чтобы не понять, что все это время вы по сути дела использовали меня как рекламу, в тайной надежде, что в конце благодаря моей смерти вам удастся — без каких-либо собственных заслуг — попасть на страницы центральных газет или даже на экраны телевизоров, навязав таким образом общественности свое жалкое существование и, помимо того, заменить туристов в ваш жалкий вонючий городок, который, по чести говоря, с самого начала мне показался отвратительным.
— О,— семеро гостей были потрясены,— вот как вы оплачиваете свои счета? Вот какова ваша благодарность?
— Нет, нет, — кричал тосподин Голужа, почти задыхаясь от гнева, — если наступило время оплачивать счета, то я требую, чтобы мне немедленно отсчитали определенный процент с прибылей, которые благодаря моей наивности вы уже получили!
— Э, господин Голужа, да вы в самом деле столичное дерьмо, — прошептал кто-то, а остальные шестеро в яростном бессилии только утвердительно закивали головами.
— Если вы будете продолжать свои оскорбления, я немедленно покину ваш грязный и жалкий город. Я и так по ошибке сошел здесь с поезда.
— Какого поезда? Вы опять несете чепуху, будто не знаете, что наш городок всегда несправедливо обходили стороной шоссейные и железные дороги.
Он опустил голову и долго сидел молча, согнувшись. Он казался усталым и, видимо, не был больше в состоянии им противостоять. В памяти у него мгновенно ожил его первый разговор с ними, шесть месяцев тому назад, когда на его слова об этом проклятом поезде, которым он, однако же, приехал, они убежденно возразили, что он придумал его, и сейчас он постарался вызвать в своей памяти какой-нибудь ненароком застрявший в ней паровозный гудок или хотя бы острый печальный звон рельсов, однако ему ничего не удалось припомнить. Перед глазами всплыли проплешины и кустарники, окружавшие городок, на которые он часто, во время своих прогулок, смотрел и глубоко в душе, втайне от самого себя, тосковал по шуму и суете большого города, но сейчас в его памяти не возникло ни железнодорожной насыпи, ни хотя бы рассыпанного гравия, чтобы доставить ему радость. «Боже, куда я попал?» — спрашивал он себя, чувствуя, как по телу пробегают мурашки непостижимого ужаса.
— Чего это вы загрустили,— осклабился тот, что стоял в дверях.— Наверное, есть еще какой-нибудь способ выбраться отсюда!
Господин Голужа молча посмотрел на него с такой пронзающей болью во взгляде, что тот еще любезнее продолжал:
— Вот, например, если вы пуститесь по реке, то быстрехонько попадете на север.
— Но я не умею плавать, — вздрогнул он.
— Потому мы вам сие и предлагаем,— усмехнулся старший.
— Глупости,— хихикнул господин Голужа, — своей жизнью я все-таки распоряжаюсь сам. — Вы ошибаетесь. Ваша жизнь принадлежит нам, потому что вы унизили нас. Но что хуже всего, наши жены только о вас и говорят. Они оскорбляют нас, утверждая, будто вы непревзойденный мужчина.
— Женщины всегда чувствуют настоящего мужчину, — прошептал он, с нескрываемой гордостью любуясь в зеркале своим лицом, которое в последнее время ему все более нравилось.
— Мы расскажем нашим женам, что вы трус. А когда они станут презирать вас, весь город публично вас осмеет.
— Но в городе меня обожают! — воскликнул он
— Тем скорее вас растопчут!
— Погодите, люди добрые, но ведь я никого но обманывал. Клянусь вам, мое слово остается в силе.
— Плевать нам на ваше слово: оно ничего не стоит пока вы живы! Вчера это нам наконец стало ясно, когда вы проявили позорный страх смерти в присутствии парикмахера.
— Это самое обыкновенное недоразумение, он не понял меня,— возразил он дрожащим голосом.
— Тогда сделайте так, чтобы мы вас поняли, докажите, что у вас есть хоть честь.
Господин Голужа подошел к окну и похолодевшими пальцами отдернул кружевную занавеску: зимняя дымка сгущалась в ледяную тьму, которая — ему вдруг почудилось, — подобно мраморной доске, опускалась на него. У него похолодели ноги, и впервые по прошествии столького времени он в отчаянье пожалел о своей холостой каморке и о безликой, пустой жизни, от которой он бежал. Он повернулся лицом к своим гостям; застегнув пальто и машинально перебирая пальцами свои кепки и меховые шапки, они ждали его разъяснений. «Сукины дети», — подумал он и, не узнавая свой собственный голос, осведомился:
— Какой завтра день?
— Воскресенье, если вы ничего не имеете против, сударь.
— В таком случае завтра ждите меня на мосту! — решительно произнес он.
Когда они вышли, господин Голужа энергично принялся за дело. Он не терял ни минуты: быстро сложил два больших желтых чемодана, надел зимнее пальто и на самые глаза надвинул черную шляпу. Затем осторожно приоткрыл дверь. К сожалению, в коридоре стояли двое самых могучих горожан и скалились, точно его ожидали.
— Смотри-ка,— сказал он,— вы еще здесь? А я вот погулять собрался.
— Не стоит,— посоветовал тот, что был помассивнее.— Схватите насморк, а это, согласитесь сами, будет очень прискорбно, потому что завтра кому-нибудь придет в голову мысль, будто вы плачете.
Он вернулся в комнату и запер дверь на ключ. Неподвижно постоял несколько мгновений, глядя на чемоданы, стоявшие у его ног, не зная, что предпринять и как поступить. И все время дрожал. «Господи, да они в самом деле сошли с ума!» — мелькнула у него мысль, и он подошел к окну, чтобы прикинуть высоту, с какой ему придется прыгать. Однако в ледяном свете луны, открывшей в ту минуту самый прекрасный в мире пейзаж, какой ему никогда еще не доводилось видеть, он заметил троих из своих недавних гостей: в шубах и меховых шапках, вооружившись палками, они прогуливались по двору и, вытягивая шеи, вглядывались в освещенные окна его комнаты. Один из них даже махнул ему рукой. Господин Голужа сделал несколько шагов назад и судорожно схватил телефонную трубку. Однако аппарат молчал. «Все предусмотрели», — подумал он и… заплакал. Снаружи завывал ветер, так что ему и в голову не пришло крикнуть и позвать на помощь. Впрочем, он понимал, что теперь все вступили в заговор против него и что в этой почти ирреальной ночи никто не откликнется на его призыв. Вконец обессиленный он повалился на постель. Он лежал навзничь, закинув голову и скрестив на груди руки, без единой мысли в голове, словно уже отдался на волю судьбы.
На рассвете они принялись стучать в дверь, призывая поторопиться, если он в самом деле собирается умереть с честью. Ничему больше не удивляясь, но и не боясь окончательного расчета, так как за эту долгую ночь ему удалось —в миг величайшего отчаянья — найти спасительный выход, господин Голужа лежал, неподвижный и спокойный, не издавая ни звука. Ему даже забавно было слушать, как они гадали, не сбежал ли он через дымоход или не повесился ли на люстре. И лишь когда они принялись ломать замок, он недовольно крикнул:
— Стыдитесь, вы даже в последний раз не даете в всласть поспать.
В коридоре воцарилось молчание. Потом чей-то ласковый голос не без усилий произнес:
— Пожалуйста, пожалуйста, господин Голужа. Мы подождем вас, сколько будет нужно.
Разумеется, он вовсе не собирался спать, однако и выходить не торопился. Он долго брился, стараясь не порезаться. С еще большим тщанием одевался — заботясь о том, чтобы цвет сорочки, галстука и носок подходили к его лучшему светло-синему костюму. Затем, любуясь собою, постоял перед большим зеркалом, словно ему предстояло отправиться на свадьбу или на какое-нибудь важное торжество. Впрочем, страха он не испытывал: у него были два пути спасения, любой из которых — одинаково просто — сохранял ему жизнь и уже приобретенную репутацию. «Если же оба сорвутся, то придется рассчитывать на ноги,— шептал он,— и тогда поглядим, кто быстрее: мой страх или их злоба». Довольный тем, как он все ловко обдумал и рассчитал, он принялся даже насвистывать. Потом решительно повернул ключ и настежь распахнул дверь, решив не мешкая использовать первый и самый верный способ спасения.
— Эге, да вы уж готовы, — радостно загомонили семеро его вчерашних посетителей.
— Я всегда готов, ибо смерть — мое истинное предопределение,— отвечал он.— Но, к сожалению, нам придется все перенести.
— Зачем же, ведь мы отлично обо всем договорились. И, кроме того, народ собрался на мосту.
— Именно поэтому, — усмехнулся он, поглаживая двумя пожелтевшими от никотина пальцами свои тонкие, похожие на пиявки усы. — Среди народа, вполне естественно, окажутся также представители местных властей, а любая власть — в том числе и ваша — в соответствий с законом обязана воспрепятствовать тому, кто собирается наложить руки на себя или на кого-либо другого, безразлично!
— Об этом не беспокоитесь, господин Голужа: представители власти рано утром отправились на лыжную прогулку.
— Какая счастливая случайность! — поперхнулся он.— Почему? Они намеренно удалились, чтобы не мешать вам.
— Они весьма любезны, честь им и слава! — Во взгляде у него мелькнул испуг: он колебался, продолжать ли ему искушать судьбу дальше или пуститься в бегство.
Тем временем горожане весьма учтиво подхватили его под руки и осторожно вывели наружу. Он не сопротивлялся. «Убежать я могу и позже,— думал он.— Надо попытаться сохранить престиж». Он неторопливо шагал под голыми тополями, на ветках которых покачивались разукрашенные инеем вороны, и мысленно повторял свою речь, все те тщательно взвешенные трогательные слова, с помощью которых он собирался вызвать слезы, стоны или легкое головокружение хотя бы у одной из своих утренних дам, чтобы потом, не теряя престижа, публично отказаться от своего фатального замысла, объясняя происшедший у него в душе перелом, ясное дело, благородной заботой об этой, всяческого уважения достойной даме, чье трепетное сердце не выдержит картины столь давно ожидаемой и уже недалекой кончины и разорвется от отчаянья. В этом заключалась вторая, разработанная им до мелочей, возможность спасения, которая, пока он, замедляя шаги и заметно бледнея, приближался к мосту, возвратила ему нарушенное самообладание. И дабы вовсе подавить смутный страх перед лицом смерти, дыхание которой он ощутил вчера вечером, наперекор всему он принялся насвистывать.