А взойдя на мост, он услыхал, как перешептывались в собравшейся толпе, будто этим веселым свистом он, собственно, прощается с жизнью, которой ничуть не дорожит. Еще выше подняв голову, он туманным взглядом окинул необъятную людскую массу, раскинувшуюся на мосту и обоих берегах реки. Ему показалось, что весь город собрался, чтоб проводить его возгласами восторга и подобающими почестями. Опьяненный этим видением, он позабыл о своем страхе и, размахивая во все стороны шляпой цвета морской волны, пытался хотя бы как-то ответить на приветствия колышущейся толпы, расступавшейся перед ним, чтобы дать ему дорогу. «И это все из-за меня,— думал он в восторге.— Все взоры устремлены на меня, и все с трепетом ожидают, что я буду делать. О господи, ведь это тот самый миг, которого я ждал всю жизнь». И тогда вдруг в его помутившемся от гордости сознании мелькнула шальная мысль, что ради этого, од ного-единственного мгновения, которым искупалась тоска его прошлого существования, может быть, и стоит без тени сожаления умереть. Однако он тут же подавил ее и на всякий случай приступил к своей долгой и тщательно продуманной речи.
— Спасибо вам, что вы пришли сюда. Наступила, как вам известно, минута прощания, когда нам остается в последний раз устремить взор на себя и свою убогую жизнь…
— Нас ты оставь в покое, займись лучше собой,— крикнул кто-то.
Господин Голужа сбился и умолк. Но тут в этой плотно сбитой и неподвижной толпе, погруженной в безмолвие, он с радостью увидел многих из тех дам, на чувствительность которых рассчитывал: все они отменно выглядели и, точно назло, были прекраснее, чем когда-либо, ибо печаль, замаскированная чуть заметной улыбкой, наложила на их лица тень высокого благородства, свойственного лишь истинному, непоказному волнению. Он заметил и неких ветхих старцев: завернувшись в пестрые одеяла, они сидели на деревянных скамеечках и, дрожа от холода, терпеливо ждали, когда они переживут и его. На закоченевших ребятишек, увивавшихся вокруг него и показывающих ему язык, он не обращал внимания: он был слишком поглощен созерцанием отцов города, чьи полные достоинства угрюмые физиономии побуждали его к осторожности.
«Я должен смягчить их сердца», — подумал он и с жаром принялся говорить, что, дескать, в их очаровательном городе, который он, к сожалению, открыл для себя и полюбил слишком поздно, чтобы изменить свое отношение к сути, ему, вопреки ожиданиям, довелось пережить такие минуты и приобрести таких друзей, каких он не знал с тех пор, как помнил себя, и теперь, уходя навеки, как он и обещал им в свое время, он не может не задаться вопросом, будет ли кто-нибудь из них жалеть о нем или, если он чем-либо это заслужил, сохранится ли его образ в чьей-либо памяти.
Он хотел немедленно убедиться, какое впечатление произвели его слова, на которые он возлагал все свои надежды. Он жадно вглядывался в окружавшие его физиономии, но на них ничего не отразилось: они оставались неподвижными и застывшими. Даже дамы его чудесных утренних часов ничем не выдавали, что могут помешать ему осуществить его шальное желание: грациозно склонив набок головки, они загадочно улыбались, словно в эту минуту взоры их были устремлены только в себя. Тщетно он глазами умолял их дать волю чувствам и наконец заплакать над его судьбой: они показались ему еще более отсутствующими, точно в самом деле подверглись действию какого-то дурмана. И вдруг господин Голужа с ужасом осознал, что все эти женщины по существу страстно и с большим нетерпением, чем кто-либо другой из обывателей, ожидают его кончины — этого единственного доказательства, что все пережитое с ним было неповторимо, чудесно и фатально и что, останься он в живых, это утратило бы всякий смысл и красоту рока, которым они желали быть отмечены.
«Неужели я ошибся», — шепнул он.
Однако он не хотел в это верить до тех пор, пока кто-то ехидно не порекомендовал ему поторопиться и покончить с тем, ради чего они здесь собрались.
«Они замерзли», — подумал он и полным удивления взглядом еще раз обвел толпу: женщины продолжали загадочно улыбаться; дети жадно грызли яблоки, цыгане вместо похоронного марша, должно быть, по забывчивости, исполняли какую-то веселую мелодию; а седые старцы, поклевывая носом, дремали на своих скамеечках — явно довольные тем, что смерть и на сей раз уносит кого-то помоложе.
«Моему престижу конец»,— затрепетал господин Голужа и решил любой ценой спасать голову. Конечно, он не хотел умолять их о пощаде. Настолько унизиться оп не мог. «Убегу,— думал он,— это почетнее и, вероятно, надежнее». Однако их плотно прижатые друг к другу тела, окружавшие его живой стеной, оставляли ему одну единственную возможность, причем самую скверную —прыгнуть в реку через каменный парапет, на который, отступая, он уже опирался спиной. Абсолютно беспомощный, он несколько мгновений улыбался, уже ни в чем не отдавая себе отчета. Отчаянье подсказало ему, что, может быть, по парапету он кое-как сможет перебраться на другой берег, где раскинулись покрытые туманной дымкой пространства, и удерет. Не колеблясь, ступил он на парапет под вопли и рукоплесканья зрителей. Возможно, правда, что они просто отогревали свои окоченевшие ладони. Тем не менее вновь подобно молнии его озарила нечеловеческая мысль, что в эту минуту лучше всего было бы умереть. Разумеется, этому недолгому искушению он не придал никакого значения; воздевая руки к небу, он с достоинством приветствовал тех, что стояли внизу, и негромко, голосом, в котором они, к своему удивлению, не могли уловить ни тоски, ни страха, обратился к толпе:
— Почему бы вам что-нибудь не спеть для меня, все-таки это самый радостный миг в моей жизни.
Зрители затянули «Вечную память», а он медленно и осторожно, как слепой, сделал первый шаг по широким каменным плитам парапета, которые, к счастью, не были скользкими. Мускулы у него напряглись, а дух сосредоточился на плавных движениях длинных ног и вытянутых в стороны для поддержания равновесия рук. Он смотрел прямо перед собой в сизую даль, испещренную галдящими воронами. Он достиг середины моста, и взгляд его упал вниз, на реку: она словно замедлила и утишила свой бег, точно готовая в любой миг остановиться и встретить его. У него закружилась голова, и он застыл на месте, а зрители разом умолкли.
Во внезапной тишине слышалось только, как высоко в небе завывает ветер. Господин Голужа нагнул голову: он словно вслушивался в последние биения своего сердца. И чувствуя, что не в силах сделать больше ни единого шага или что-либо вообще предпринять для своего спасения, он вдруг преисполнился чувства тяжкого стыда от унижения, которое ему предстояло испытать.
— Братья, — произнес он каким-то чужим голосом,— я, однако, понял, что эта ваша дерьмовая река унесет меня к северу.
— Разве это так важно, — загомонили горожане.
— А как же. Вы отлично знаете, что я всегда, пусть даже мертвый, стремлюсь к югу.
— Неужто, — произнес кто-то.
Господин Голужа беспомощно кивнул головой: он чувствовал, что сейчас на глазах у всех позорно разрыдается. Но, к своему удивлению, он лишь истерически захихикал, невольно выражая таким образом свою беспредельную тоску. Он смеялся долго; трясся от смеха, опасно балансируя над бездной. Зрители, разумеется, восприняли это совсем иначе и вновь принялись ему хлопать. Он слышал, как они переговаривались между собой: они восторгались тем, что у него хватало сил даже в свой предсмертный час насмехаться над жизнью и отпускать шуточки по поводу собственной кончины. Едва различая эту бесформенную массу, надвигавшуюся на него могучей морской волной, господин Голужа почувствовал, как ужас хищными когтями принялся терзать его внутренности, и уже было совсем открыл рот, чтобы признаться наконец, как ему страшно, попросить у них прощения и сказать, что у него никогда не было даже мысли покончить с собой.
Но не успел он выдавить из себя первое слово, как качнулся и лишь отчаянным и забавным движением своих непомерно длинных рук сумел как-то выпрямиться и вновь привести в равновесие во времени и в пространстве свое нескладное тело. И вдохновенно шепнул:
— Есть бог!
И в ту же самую секунду левая нога его поскользнулась, и он, потрясенный предательством своих каучуковых подошв, с горечью произнес:
— Нет его!
И в самом деле, для него более ничего не было и не могло быть.
Однако, падая головой вниз, он увидел под собою — море: бесконечное и затаившееся, оно манило его в свои синие пучины, где его уже ожидали плененные небеса и те неуловимые трепетные звезды, красноватое мерцание которых освещало ему спуск в эту, дотоле не виданную и не слыханную красоту; в мозгу у него мгновенно растаяло страшное проклятие, которое он собирался бросить оставляемому им беспредельному миру.
Таким образом, наконец все увидели, как господин Голужа, рванувшись всем телом назад, сделал, подобно акробату, сальто, а потом, изогнувшись и напрягшись, как лук, застыл в воздухе, словно в этот долгий и невероятный миг его что-то потрясло, или, стремясь еще раз посмеяться над ними, он прикидывал, как ему удобней лететь. В глухой тишине все оставались недвижимы: от радости и предвкушения чего-то неведомого у людей перехватило дыхание. И тогда, когда им уже показалось, будто вот-вот произойдет чудо, господин Голужа, подобно выпущенному из рогатки камню, рухнул в реку.
Старцы приподнялись на своих скамеечках и перекрестились.
Женщины презрительным взглядом окинули своих мужей.Мужья повесили головы, сознавая, что отныне им придется еще больше восхищаться этим неизвестным человеком, поскольку его судьба — теперь они завидовали ему — заставила их наконец со всей очевидностью убедиться в ничтожестве собственного существования.
Ребятишки продолжали грызть яблоки, а некоторые беременные женщины с нескрываемой гордостью оглаживали свои животы.
И тем не менее раздался чей-то вопль:
— А что, если он умеет плавать?
Часть зрителей прихлынула к парапету моста, те, что были на берегу, побежали вниз по течению. Тем временем длинное тело господина Голужи еще раз показалось из пенящейся воды и затем навеки исчезло.