я он явно не выказывал, но и не находил нужным его скрывать, если кто-нибудь предлагал ему пойти на концерт или на бейсбольный матч, — впрочем, такое со временем случалось все реже и реже. В то же время музыка, которую он слушал, и книги, которые он читал, внушали его одноклассникам недоумение: они никак не могли понять, зачем нужно тратить свой век на постижение подобных занудных премудростей. Пристрастие же Корсакова к книгам на непонятном русском языке и вовсе вселяло в них враждебность — в школьные годы Корсакова все русское в Америке было отнюдь не в почете. Постепенно враждебность сгущалась и тяжелела, как то и случается обычно с враждебностью юных и простых душ ко всему чуждому и непонятному. Ее усугубляло и приятельство Корсакова с Джо Скаличе, который был «итальяшка» и «даго». Впрочем, дело было не в происхождении Джо, среди гонителей которого насчитывалось немало итальянцев: попросту благодаря крепким обычаям, господствовавшим в его необычной семье, Джо не мог сделаться таким же стадным существом, как прочие его сверстники. Вдобавок он никак не хотел воздержаться от проявлений высокомерия, довольно нелепого в его положении, за что и бывал нередко бит. Однако попытки точно так же мимоходом поколотить Корсакова всякий раз заканчивались провалом — точнее, настоящей жестокой дракой с валянием в пыли, злобным рычанием, разорванной одеждой, синяками и кровью. Желающие поставить Корсакова на место жестоко обманывались, думая проделать это походя, — приходилось готовиться к настоящему побоищу, причем русский заморыш, проявляя истинно русскую злобу, всегда дрался так, словно его собирались убить. Возмущенные таким отвратительным нравом, одноклассники пару раз и впрямь отлупили его до полусмерти, так что Корсакову пришлось неделями отлеживаться дома. Его мать, увидев впервые сына в таком состоянии собиралась пойти в школу и устроить скандал, но сын, поняв, куда она направляется, вскочил с одра болезни и закатил ей страшную истерику, так что она испугалась и отказалась от своего намерения, дабы не случилось чего похуже. От побоев Корсаков ничуть не поумнел и даже, словно мало ему было собственных неприятностей, продолжал заступаться за Джо Скаличе. Одноклассники обходили его стороной, не желая ввязываться в серьезную переделку, и давали выход своей неприязни к нему, только имея солидный численный перевес. После одной из потасовок, соотношение сил в которой можно было выразить формулой «пятеро на одного», Корсаков неторопливо брел по улице, привлекая к себе испуганные взгляды прохожих, особенно женщин. Удивляться этому не приходилось: его лицо сплошь покрывали синяки разных оттенков, верхняя губа уродливо вздулась, в углах рта запеклась кровь, левый глаз заплыл и поблескивал кровянистой щелочкой из набрякшей багрово-коричневой опухоли. Вдобавок Корсаков прихрамывал, рукав его куртки был почти оторван по плечевому шву, в светлые волосы набился мусор. Он, однако, не замечал внимания прохожих к своей персоне: улыбаясь, он бормотал себе под нос какието стихи и бодро помахивал портфелем. Он еще не знал за собой одного свойства, которое позднее врачи определили как «пониженный болевой порог». Врачи ошиблись: просто Корсаков обладал от природы завидной способностью переносить внимание с неприятных аспектов действительности на ее приятные или хотя бы нейтральные черты; Корсаков направлялся к знакомому пустырю, дабы убить там время за чтением. Он понимал, что чем позднее придет домой, тем меньше времени ему придется выслушивать причитания матери. Как раз по дороге к пустырю он и встретил впервые Томми Эндо, — точнее, Томми, возвращавшийся из булочной в свой спортзал, заметил его и проводил пристальным взглядом. Беззаботная улыбка на изуродованном лице паренька заставила Томми задуматься. Вернувшись в спортзал и наскоро перекусив, он приступил к занятиям с парой учеников — таких же натурализовавшихся японцев, как и он. Однако время от времени Томми, давая ученикам отдышаться, выходил на улицу и смотрел, не идет ли мимо давешний избитый мальчишка. Он увидел Корсакова, когда уже начало темнеть, — тот брел по тротуару прямо на Томми, все так же улыбаясь своим мыслям. Томми окликнул его. Парень остановился и весело посмотрел ему прямо в глаза. Серьезный вид Томми внушил ему доверие.
— Ты дрался? — спросил Томми прямо.
— Нет, — без тени смущения ответил Корсаков.
— Свалился с лестницы? — усмехнулся Томми одним углом рта.
— Я не дрался, я оборонялся. Дерутся ради развлечения, — объяснил Корсаков. — Мне это ни к чему, они сами пристали ко мне.
— И сколько же их было? — поинтересовался Томми.
— Сегодня пятеро, — последовал ответ.
— Вот как, — поднял бровь Томми. — И кто же победил?
— Они, конечно, — фыркнул Корсаков. Вопрос явно показался ему глупым.
— Но им тоже досталось, верно? — утвердительным тоном произнес его собеседник.
Корсаков в ответ только пожал плечами, и это понравилось Томми.
— Ты итальянец? — спросил Томми. В окрестностях проживало множество итальянцев, и.добрая треть из них вопреки распространенному стереотипу были светловолосыми. Однако слишком многие из итальянских парней становились бандитами, и потому Томми не хотел иметь с итальянцами никаких дел. Его искусство не должно было служить злу.
— Я русский! — гордо заявил Корсаков.
— Вот как? — снова поднял бровь Томми. — Где же ты живешь?
Корсаков показал ему свой многоэтажный угрюмый дом, возвышавшийся над крышами других домов. Японец покачал головой:
— Ты живешь в опасном районе, парень. Здесь с тобой каждый день могут поступать так, как сегодня. Ты что-нибудь слышал о карате?
— Нет, — пробормотал Корсаков. — Это японская борьба?
— Точно, — кивнул Томми. — Ну про дзюдо или джиу-джитсу ты наверняка слышал?
— Читал, — сказал Корсаков. — И в кино видел.
— Ладно, тогда заходи как-нибудь ко мне. Я работаю вот здесь, — показал Томми на дверь спортзала. — Я покажу тебе кое-что такое, чего ты пока не знаешь. Тогда в следующий раз, может быть, победишь уже ты, а не эти пятеро.
— Хорошо, я приду, — произнес Корсаков с серьезным видом. — Но только это будет не скоро. Теперь мама меня долго не отпустит из дому. Будет лечить.
В спортзале он появился и впрямь не скоро, так как выяснилось, что у него сломаны два ребра. Когда ребра срослись, он стал бывать у Томми почти каждый день, и так продолжалось вплоть до самой смерти японца. Тренер и ученик даже подружились — видимо, сказывалось воспитание: дворянское — Корсакова и самурайское — Эндо. Впрочем, о своем жизненном пути Томми говорил лишь намеками. Можно было догадаться, что в Америку он впервые попал в качестве военнопленного, а вернувшись в Японию после войны, обнаружил, что у него нет ни дома, ни семьи — все погибли под американскими бомбами. Тогда-то Томми и решил перебраться в США. Талантом рассказчика он не обладал, зато слушателем был прекрасным — мог часами неподвижно сидеть на корточках, внимая излияниям ученика. На его бесстрастном лице с резкими чертами не отражалось никаких эмоций, но стоило Корсакову на минуту умолкнуть, как Томми вставлял реплику, из которой явствовало, что он не упустил ни единого слова собеседника. К чужим речам Томми относился весьма серьезно — совсем не так, как европейцы, воспринимающие изложение чужих забот и бед скорее в качестве сотрясения воздуха. Томми же в молчании напряженно обдумывал услышанное и непременно высказывал свое суждение о людях, описанных собеседником, о том, чего от них следует ожидать и как поступать в сложившихся обстоятельствах. Поняв необычайную добросовестность учителя, Корсаков постепенно отучился от мальчишеской привычки прибегать в своих рассказах к передержкам и преувеличениям — во-первых, ему было неловко перед Томми, который, казалось, все принимал за чистую монету, а во-вторых, ему хотелось получить действенный совет, для чего требовалось точно описать ситуацию. Не то чтобы он не доверял отцовским советам, но он находился в том возрасте, когда дети неизбежно отдаляются от родителей и нуждаются в новых наставниках. Томми Эндо был далеко не худшим .наставником, поскольку советы давал только в обобщенной
форме, предоставляя ученику самому сделать верный конкретный вывод. Главное же его преимущество состояло в том, что он ненавязчиво дал ученику почувствовать свою заинтересованность не только в его спортивных успехах, но и во всей его жизни. «Учитель не может учить только искусству, потому что оно — только часть жизни», — говорил Томми. Однако свое искусство он передавал Корсакову с величайшим усердием. Никогда ранее преподавание не доставляло ему такого удовлетворения, потому что в этого русского паренька мастерство Переливалось прямо на глазах. Главным отличительным свойством ученика была необычайно острая интуиция, непогрешимый глазомер: технику любого движения он постигал с первого показа и сам двигался с поразительной точностью, словно знание траектории движения, его исходной и завершающей точек и необходимого количества энергии были изначально заложены в него неким высшим программистом. Томми понимал, что Корсаков не может оплатить занятия, но лучшей оплатой являлось творческое наслаждение, которое занятия приносили теперь учителю. Впрочем, ни себе, ни ученику Томми не позволял забыть о том, что мастерство усваивается лишь повторением и трудом, — важно только, чтобы повторение не становилось монотонным, а труд не переставал быть осмысленным. Томми, однако, удивлялся порой терпению своего ученика — даже он сам, азиат, снабженный терпением от природы, в детстве не был таким. Этот же мальчик никогда не спорил, никогда не за-давал вопросов и выполнял приказ учителя до тех пор, пока сам учитель его не отменял. «Это настоящий маленький солдат», — думал Томми, наблюдая за тем, как его ученик вертится как заведенный, раз за разом выполняя обратное сальто. Томми и не подозревал, насколько он близок к истине.
По иронии судьбы Корсакову не пришлось применять в школе полученные от Томми навыки. В тот вечер, когда он познакомился со своим будущим учителем, в гостях у его отца сидел Бронек Кауфман. Увидев, как разукрасили Виктора его одноклассники, Бронек ужаснулся и на следующий день разыскал в порту своего двоюродного племянника, с которым обычно старался встречаться как можно реже. Этот молодой дальний родственник Бронека состоял в подручных у известного портового рэкетира Давида Фишмана и носил фамилию Фиш, давая тем самым повод для шуток, которых совершенн