ыми разрывами, пляшущие вокруг оконных проемов дымки. Невидимый пулеметчик короткими очередями с исключительной точностью бил по окнам, лишая гарнизон резиденции возможности отстреливаться и просто осмотреться. Двое бандитов выставили было пулемет на галерею второго этажа, но тут же на галерее рванула ручная граната, посланная с точностью опытного баскетболиста, и оба пулеметчика бессильно повалились по обе стороны от своего орудия. Прошло всего несколько минут после начала атаки, но первый этаж был уже весь в разных направлениях пронизан гранатами, и вокруг него клубились облака дыма и пыли, так что казалось, будто здание вот-вот рухнет. Атакующие перенесли огонь на второй этаж: взрыв разнес в щепки дверь на галерею и одновременно сбросил вниз тела мертвых пулеметчиков и сам пулемет. Окна на втором этаже были шире, чем на первом, и потому гранатометчикам раз за разом удавалось посылать заряды прямо в них. Взрывы глухо громыхали внутри здания, из оконных проемов повалил густой дым — видимо, внутри что-то загорелось. На галерею выскочил человек в дымящейся одежде, но пулеметчик срезал его короткой очередью, и несчастный, взмахнув руками, с воплем полетел вниз. Со своей точки Корсаков заметил окровавленного бандита, протискивающегося в пролом на первом этаже. Сдвоенный щелчок короткой очереди—и верхняя часть тела бандита бессильно обвисла, так что кончики пальцев касались земли, а ноги застряли в проломе. Над кишлаком взвилась зеленая ракета, пулемет трещал непрерывно, поливая свинцом все окна и проломы. Под прикрытием этого огня, к которому и Корсаков присоединил стрельбу из своего автомата, из лабиринта построек выбежали пятеро в камуфляжной форме и со всех ног бросились к изуродованному зданию. Корсаков без передышки бил по окнам второго этажа, пока пулеметчик менял ленту. Затем пулеметчик вновь открыл огонь, дав Корсакову возможность сменить магазин. В проеме двери на галерею появилась было человеческая фигура, но очередь отшвырнула ее обратно в задымленный полумрак. Корсаков узнал в бегущих немцев-«близнецов» Томаса и Байтлиха, Фабрициуса, Терлинка и великана Розе. Розе, обогнав всех на своих длинных ногах, швырнул гранату в пролом, а сам отстранился, прижавшись спиной к стене. Остальные на секунду припали к земле. После взрыва Розе ворвался в дверь, и изнутри помещения тут же послышались автоматные очереди. Один за другим все атакующие ворвались в здание. Из дома доносились теперь только одиночные выстрелы, затем на втором этаже дважды хлопнули гранатные разрывы, послышались крики, на галерею, прихрамывая и продолжая кричать, выскочил человек в запыленном халате, но бывший начеку пулеметчик дал очередь, и афганец бессильно сполз по стене на пол галереи. Стрельба некоторое время продолжалась и на втором этаже, но наконец прекратилась. В дверном проеме появился Терлинк, оглядел окрестности, после чего позвал:
— Эй, Винс, где ты там? Иди скорей сюда!
— А мне что делать? — донесся откуда-то слева голос Жака Вьена.
— Оставайся там и смотри, чтобы к нам никто не подобрался. Я покараулю с другой стороны.
Корсаков наконец разглядел, где сидел Жак Вьен со своим пулеметом. Рядом с куполообразной крышей одного из строений возвышалось странное сооружение, похожее на усеченную фабричную трубу с площадкой наверху, обнесенной парапетом. На площадку вела деревянная лестница. Корсаков догадался, что купол обозначает мечеть, а возвышение с лестницей служит минаретом. Впрочем, в настоящий момент оно служило пулеметным гнездом для Жака Вьена. Бельгиец проник в мечеть, через дверку вышел к подножию лестницы, которую от дворца загораживал увенчанный куполом куб мечети, и, поднявшись по ней, сразу получил прекрасный об- зор большей части кишлака. Люди Адам-хана, побоявшись осквернить святое место, совершили ошибку, лишившись прекрасной пулеметной точки, которую не преминул использовать противник. Жак Вьен справедливо считался придурком всюду, где бы он ни работал, но ему посчастливилось обнаружить в себе неожиданный талант — талант пулеметчика. Корсаков с удовольствием эстета наблюдал за тем, как он стрелял по дворцу. Бельгийца стоило упрекнуть лишь в том, что, ведя огонь с парапета, он был весьма уязвим для ответного огня, так как его плечи, грудь и голову парапет не закрывал. Однако Жак Вьен имел смутное представление об опасности — его храбрость была храбростью человека, лишенного воображения. Сейчас Корсаков видел только его берет, маячивший над парапетом. Спрыгнув с крыши и обходя тела убитых бандитов, валявшиеся на площади, Корсаков направился к зданию резиденции. Неожиданно прямо перед ним грохнулся в пыль и забился в агонии афганец с перерезанным горлом. Корсаков посмотрел вверх и встретил безумный взгляд Карстена Томаса, но немец тут же повернулся и исчез внутри помещения. На первом этаже толстый слой пыли покрывал все — скомканные ковры, обломки мебели, выломанные взрывами куски стен и трупы людей. Сквозь проломы Корсаков увидел площадь по другую сторону дворца — там чадили два грузовика, осевшие на простреленных шинах, но дым не успевал подняться к небу — его тут же сносило ветром. Вокруг машин валялось добрых два десятка трупов — видимо, эти люди как раз собирались отъезжать, когда попали под обстрел. Кое-как пробираясь между загромождавшими комнаты предметами, Корсаков дошел до лестницы на второй этаж и поднялся наверх, по дороге перешагнув через застрявший на ступеньках труп женщины. На втором этаже его глазам предстала сцена допроса. В ряд стояли трое захваченных в плен людей Адам-хана и бородатый старик, судя по одежде — мулла. Четвертый бандит, раненный в ноги, сидел, прислонившись спиной к стене и свесив голову на грудь. Из смежной комнаты доносились всхлипывание и подвывание. Покрывая эти звуки, успокоительно гудел надтреснутый бас Эрхарда Розе. Допрос вели «близнецы» Томас и Байтлих, а Фабрициус сидел на корточках в углу, внимательно наблюдая за происходящим. Корсаков подошел к Фабрициусу, присел на корточки рядом с ним и спросил:
— Что это у вас покойники из окон падают — разве дело не кончено?
— Ребята спрашивают этих халатников, где Адам-хан, — пояснил Фабрициус. — Думаю, что мы его укокошили, однако надо удостовериться. Найдем труп, отрежем башку и прихватим с собой.
— Ты что, серьезно? — поднял брови Корсаков.
— Конечно. Наниматель вправе знать, за что он платит деньги, — пожал плечами Фабрициус и переключил внимание на допрос.
Карстен Томас размахивал кинжалом перед глазами одного из пленных и орал:
— Адам-хан! Адам-хан! Где Адам-хан, скотина? Будешь молчать, и тебя прирежу, как барана!
— Помоги ему, Винс, объясни этим ублюдкам,
что нам нужен Адам-хан. Скажи, что одного из них мы прирезали для примера, точно так же перережем и остальных, если не получим Адам-хана, живого или мертвого. Скажи, что расстреляем женщин и детей, которые вон в той комнате.
Корсаков подошел к пленным и заговорил на фарси, поочередно подходя то к одному, то к другому и глядя в глаза, полные ненависти и страха. Только у старичка-муллы взгляд был безмятежно спокоен. Томас не выдержал и заорал вновь:
— Молчишь? Говори, сука! Говори!
— Заткнись, — оборвал его Корсаков и вновь обошел маленькую шеренгу пленных, повторяя те же слова, но ответом ему вновь было молчание. Томас неожиданно отшвырнул его в сторону и со сдавленным рычанием всадил кинжал в грудь одному из пленных — тому, что стоял ближе всех к двери на галерею. Удар был нанесен профессионально — точно в сердце, жертва обмякла и безвольно повалилась на пол.
— Подожди, — вмешался Байтлих. — Они у тебя слишком легко умирают. Винс, переведи им, что если они будут молчать, то каждый из них будет умирать несколько часов. Скажи им, что мы не шутим, что мы вытягивали всю подноготную и не из таких, как они. Скажи, что глупо терпеть адские муки из-за трупа, которому уже на все наплевать.
После того как Корсаков повторил его слова на фарси, Байтлих процедил: «Минута на размышление», — подхватил труп под мышки, выволок на галерею и сбросил вниз.
— Там уже ербачки сбегаются, — хихикнул он, вернувшись в комнату. — Ну что, будут они говорить?
Корсаков перевел вопрос. Один из пленных, рослый чернобородый красавец с простреленной рукой, спокойно произнес:
— Вы можете жечь нас на медленном огне — мы все равно ничего не скажем. Мы не можем выдать на поругание тело нашего благодетеля.
— Можешь не переводить, я все понял, — со зловещей улыбкой промурлыкал Томас. — Сейчас я буду его резать, резать, резать на маленькие кусочки...
— Постой, Карстен, — задумчиво протянул Байт-лих. — Покромсать их мы всегда успеем. Попробуем по-другому.
Он снял с плеча автомат и шагнул в соседнюю комнату. Пленные тревожно зашевелились. Байт-лих крикнул из другой комнаты:
— Винс, скажи им: если они не покажут нам Адам-хана, живого или мертвого, я перестреляю его жен и детей. Жду одну минуту.
Корсаков перевел его слова. Из соседней комнаты донесся лязг автоматного затвора, и сразу же в смертельном испуге заголосили женщины, заплакали дети. Рослый бородач сказал:
— Пусть не стреляет. Я покажу вам тело Адам-хана. Господин простит меня, ведь я делаю это, чтобы спасти его сына.
Бородач шагнул к стене и здоровой рукой сорвал ковер, который почти сливался со стеной из-за покрывавшей его пыли. В открывшейся стенной нише стоял труп тучного мужчины огромного роста в халате из дорогой материи, с золотыми украшениями на шее и пальцах. Левая сторона лица покойника была изуродована попавшим в нее осколком и представляла собой ужасное черно-багровое месиво. Пленные упали на колени и зарыдали, повторяя: «Адам-хан, прости нас!» Только старичок-мулла остался стоять, невозмутимо перебирая четки и бормоча молитвы. Корсакова поразило его спокойствие, словно старика все происходящее нисколько не трогало. Байтлих за волосы подтащил к дверному проему плачущую женщину.
— Это Адам-хан? — прорычал он ей в ухо. — Винс, спроси ее, — это Адам-хан?
— Она говорит, что да, — вслушавшись в бормотание женщины, сказал Корсаков.