И тут же вспомнила об Ирине. Господи, как она могла забыть.
Попросила рацию, связалась с дежурным по городу и объявила тревогу.
Значит… Значит, теперь будут охотиться за ней.
С мобильника позвонила Малютову.
— Владимир Иванович, надо брать Далматова, — завершила она свой рассказ.
— До завтра не подождет? — спросил Малютов и сам же себе ответил: — Нет, не подождет. Бери его без постановления пока. Завтра выпишу.
Клавдия подозвала ребят из МУРа:
— Домой не торопитесь?
— А есть предложения? — весело ответили здоровяки в кожаных куртках.
— Есть, чисто деловое — надо взять одного гада.
— Стрелять будем? — улыбнулись муровцы.
— Ребята, — сказала Клавдия, — вот этот человек, — она кивнула на носилки, где лежало тело Игоря, — был самым лучшим моим другом.
— Ясно, — серьезно кивнули муровцы.
Больше они не шутили.
К дому Далматова в Медведково подъехали уже часам к одиннадцати. На улицах пусто, окна уже кое-где гасли. Тоска и мрак.
Впрочем, это казалось Клавдии. Ей бы сейчас и самый солнечный день показался ночью.
— Только, пожалуйста, без мата, без битья, спокойно входим и спокойно берем, — попросила Дежкина.
— Это называется — международный стандарт, — улыбнулся было муровец, но тут же спохватился.
— Ничего, — сказала Клавдия. — Пусть будет международный стандарт.
Далматов жил в шестнадцатиэтажном доме на десятом этаже. Подъезд и квартиру нашли быстро.
Клавдия позвонила.
— Кто? — спросил голос следователя за дверью.
— Это Дежкина, откройте.
Дверь распахнулась.
Далматова Клавдия видела первый раз. Черный, широкоскулый, кареглазый, ростом пониже Клавдии.
«Наверное, казах, — подумала Дежкина, — или узбек, хотя какая разница…»
Он был в спортивных штанах и клетчатой, не очень опрятной рубашке навыпуск. Босой.
— Далматов? — спросила Клавдия.
Следователь широко улыбнулся:
— Я.
Вбежавший муровец больно наступил ему на ногу.
Далматов не сопротивлялся. Он, видно, не успел сообразить, что с ним произошло.
— Вы задержаны, — сказала Клавдия.
Он ничего не спросил про постановление. Видно, знал: раз уж пришли, то право имеют.
— Дина! — позвал он кого-то из комнаты.
Робко выглянула маленькая женщина, глаза округлились, но не закричала.
— Принеси мне куртку и ботинки. Можно?
— Можно, — сказала Клавдия.
— Обыск делать будете?
— Будем.
— Вон там напротив соседи хорошие, их позовите, — посоветовал Далматов.
Клавдия кивнула муровцам, они отправились за понятыми.
— За что? — тихо спросил Далматов, когда поблизости не оказалось ребят в кожанках.
— Кожина, — коротко ответила Клавдия. А потом добавила убежденно: — И Порогин.
Далматов опустил голову.
— Ну что, сам покажешь? — спросил муровец, приведший понятых. — Оружие, наркотики.
— Пистолет в шкафу, — сказал Далматов.
Клавдия устроилась на маленькой кухне, достала протокол, стала заполнять.
Заглянула вдруг девочка лет пяти, спросила:
— Можно воды попить?
Клавдия кивнула.
Девочка наполнила большую кружку, но пить почему-то не стала, поставила воду на стол и тихо ушла.
— Хилый он какой-то, — поделился своим впечатлением муровец, заглянувший на кухню. — Я думал — матерый.
Клавдия не слушала.
Она торопилась.
Ей надо было еще успеть сегодня к Инне.
Кроме пистолета нашли еще охотничье ружье, коробку с патронами и банку с порохом.
Клавдия сама прошла по убогому жилищу. Но ни на чем ее взгляд не остановился.
Когда Далматова уводили, он что-то сказал жене не по-русски.
— Не надо, — попросила Клавдия. — Не положено.
— Да он прощается, это по-казахски, — сказал муровец.
Далматова отправили в отделение, Клавдия поблагодарила муровцев, попросила подвезти ее к Красной Пресне и распрощалась.
Инна жила в двенадцатиэтажке напротив зоопарка.
Все время, пока они говорили, за окном были слышны трубные крики животных.
«Весна, — подумала Клавдия. — Самое время жить».
ГЛАВА 9
— Бирск, такой маленький городок в Башкирии. Провинция и скука. Хотя я, конечно, ничего этого не замечала тогда. Школа, подружки, танцы, наряды. А вот как сдали экзамены, как вышла на следующий день на улицу, такая тоска взяла. Умру, думаю, здесь, если еще хоть на день останусь.
Мать ни в какую. Отец даже за ремень взялся. А мне море по колено. Взяла деньги, которые отложены были мне на мотоцикл — мне же мотоцикл собирались купить по окончании школы, — купила билет и только меня и видели.
А в Москве вышла на вокзале и подумала: я здесь умру не завтра, а прямо сейчас.
Но ничего, осмотрелась, люди куда-то бегут, торопятся, никто надо мной не смеется, наоборот, предлагают подвезти, поднести. А потом подошел парень и спрашивает:
— Жить есть где?
И все, дальше я в Москве жила.
Инна сидела у кроватки маленького, худенького, большеглазого мальчика, смотрела куда-то в темное окно и говорила-говорила…
Клавдия не перебивала ее, хотя подобных исповедей наслушалась за свою жизнь сотни. Всех испортила столица, все были чистыми и наивными детьми, а тут приехали — волей-неволей воруй, убивай, грабь. Другого пути нет.
— Сначала в палатке торговала, а потом надоело, познакомилась с ребятами из ВГИКа. Веселые такие ребята, но бедные. Стала к ним на курс ходить. Меня мастера сначала в штыки, а потом ничего, оставили, дескать, пусть ходит. А попала я к художникам. На отделение мультипликации. Они меня и на студию устроили прорисовщицей. Знаете, все время среднюю фазу рисуешь. Вот мартышка подняла лапу. Художник ее только вот снизу нарисует и сверху, а ты еще три фазы средние. За рисунок пятьдесят копеек. И мне еще завидовали. Мультики все только смотреть любят, а снимать их — дело тяжкое и муторное. Но жить на что-то надо было, вот я и рисовала среднюю фазу.
А потом попросила Успенского… Не слышали? Ну что вы, знаменитый анималист. Премий у него полный шкаф на студии. Он как раз заканчивал проект с англичанами — все комедии Шекспира. Очень красиво снял. Так вот я попросила Успенского — а дайте мне попробовать, хотя бы один эпизод.
Ну как вам сказать, это то же самое, если бы я пришла к Ельцину и сказала — дай порулить. Даже еще страшнее. На меня вокруг так посмотрели. Да что там, хохот стоял — на улице слышно было.
А Успенский почесал в затылке. Он вообще все время чешется, у него аллергия, что ли, или на нервной почве. Ужасно больной человек. Он почесался и говорит:
— Позвони мне вечером домой.
Мне-то уже все ясно. И честно говоря, наплевать было. С ним я запросто.
Ну, позвонила, а там жена. Нет, говорит, мужа, позже придет.
Мне так противно стало. Думаю, еще раз ему звонить стану — опять на жену наткнусь. Нет, лучше пойду к подъезду и подожду.
Вот стою, жду, приехал. У него «Волга» старая-старая.
Я подошла и говорю:
— Ну что, куда поедем?
А он… Нет, не испугался. Он вдруг разозлился.
— Ты, идиотка, — говорит. — Ты что себе вообразила? Ты что, вообще, да?
Люди, когда ругаются, красноречием не блещут.
— А ну пошли, говорит. И тащит меня к себе домой.
Жена у него милая. Чаем угощала, а потом отозвала в сторону и спрашивает:
— Ты есть не хочешь? Ты не стесняйся, я его сейчас прогоню, скажу, что у нас женские секреты, и накормлю тебя.
Да. Знаете, после палаток, да даже после студентиков вгиковских это сильно. Это прямо поддых бьет.
И вот Успенский выложил на стол папочку, сказал: «Прочитай, потом поговорим», — а сам вышел куда-то.
Я посмотрела — сценарий. Он сам написал. Там всего-то страницы четыре. Ну, короткометражка.
Я тут же и пролистнула ее.
Он вернулся, я и говорю:
— Я согласна.
— Что согласна?
— Поставить.
Ну, в общем, обнаглела.
Он так внимательно на меня посмотрел — вы тоже так смотрите — и говорит:
— Ну и давай ставь…
Мальчик вздрогнул во сне. Совсем тихо, бесшумно. Это видела только Клавдия, потому что сидела к нему лицом.
Но Инна тут же обернулась, присмотрелась к сыну, подоткнула одеяло.
— Ничего, сегодня он спокойный.
Еще минуту смотрела на сына, а потом снова повернулась к Клавдии:
— Ну, поставила фильм. Пятиминутка. «Самовар», не видели? Что вы, по всему миру возили. Вон у меня призы стоят.
Она кивнула на стеллаж. Там на самой верхней полке стояли всякие вазы, статуэтки, дипломы в рамочках…
Инна помолчала.
— Вот вы, наверное, подумали — сейчас расскажет мне, что столица ее испортила, до преступления довела. А я вам вон какую радужную картинку написала. Но это еще не конец. Во ВГИКе экстерном защитилась. Теперь это можно — только деньги плати. Успенский меня позвал к себе. А тут в рекламном агентстве конкурс. Громко звучит, но не для меня: первое мое преступление было, что я бросила кино. Просто нищеты испугалась. А еще подумала — какой я режиссер, какой я художник? Вот Успенский — художник, Назаров, Петрушевский.
Помоталась по агентствам, это, я вам доложу, — мрак. Профессионализма никакого. Приходит мальчик с тугим кошельком и говорит — мне надо, чтобы смешно было и чтобы страшно. Хорошо, сделаем. Вот вам сценарий, говорит, сам написал. Читаем, действительно, и смешно и страшно. То есть ужас, обхохочешься.
Я уже проклинала эти деньги. Хотя купила себе квартиру, машину, на дачу уже подкапливала. А потом познакомилась с Липатовым. Он тогда директором банка был. Знаете, просто культурный человек. Хотя нет, не то слово. Он просто не вмешивался в мою работу. Вот не понимал человек в рекламе ничего и не лез. Потом его сняли.
Инна снова замолчала.
За окном крикнуло какое-то экзотическое животное. Похоже на резкий скрип тормозов.
— А Севастьянов у меня «Самовар» озвучивал, — сказала Инна тяжело. — Потом в каких-то роликах снимался, но я видела его редко. Никогда друзьями мы не были. Никогда. Всегда он в долг брал, а отдавать, конечно, забывал. А тут как-то приезжает на «мерседесе», костюм шикарный. Цветы принес. В ресторан позвал.