— Я уже пятый год живу у вас, Гертруда. А собирался прожить всего месяц-другой.
Он сказал это негромко, будто разговаривал с самим собой.
— Так уж вышло, — отозвалась я и попробовала вязать, чтобы чем-то занять себя.
— Да, — согласился он. — Так уж вышло. Все вот так и вышло. Я заглянул попросить у вас прощения.
— Не за что. Вы не сделали ничего такого, за что вам нужно просить у меня прощения.
Угрюмо взглянув на меня, господин Хорн сказал:
— Я смутил ваш покой, Гертруда. Мне следовало поискать другое жилье, а не пользоваться вашей добротой.
— Покоя моего вы не смутили. Я взрослая женщина. А за то, что произошло, я сама отвечаю.
— Спасибо, — проговорил он с облегчением.
Господин Хорн замолчал, но остался сидеть. Мне было не по себе. Я чувствовала, что он меня разглядывает, и зачем-то начала считать петли. Из соседней комнаты доносились музыка и обрывки английских слов. Пауль забрал к себе мой радиоприемник и запускал его с утра до ночи на всю мощь.
— Может, все-таки попьете чаю? — спросила я, когда молчание сделалось невыносимым.
— Нет. Мне хочется просто посидеть с вами. Надеюсь, я не мешаю?
Я покачала головой и, чтобы не прерывать разговор, спросила:
— Как дела на работе, господин Хорн?
— На работе?.. — Он насторожился. — А почему вас это интересует?
— Домой поздно приходите. Видно, очень заняты?
— Да, сейчас довольно занят, — подтвердил он. Глубоко вздохнув, будто на что-то решаясь, он продолжил — У меня неприятности в музее. Я допустил оплошность, и теперь приходится отвечать на досадные вопросы.
— Что-нибудь серьезное?
— Нет-нет. — Он успокаивающе улыбнулся. — Ничего особенного. Просто маленькая путаница. Одна табличка оказалась неверной, а я просмотрел. К счастью, это вовремя заметили.
— Вот и хорошо, — сказала я.
— М-да, — рассеянно согласился он. И вдруг заговорил совсем иным, взволнованным голосом: — Нет, Гертруда, не хочу вам врать. Ничего хорошего нет. Ошибку обнаружил мой сотрудник. Хуже всего то, что сообщил он об этом не мне, а сразу бургомистру. А теперь в музей прислали комиссию из района. Все это скверно для меня. Понимаете, я вынужден оправдываться. А они копают и надеются что-нибудь раскопать.
Он постучал пальцем по столу. Я не знала, что сказать. Мне было жаль его, но чем я, глупая баба, могла его утешить?
Однако он снова улыбнулся и проговорил:
— Меня просвечивают, Гертруда. Как рентгеном. Вы же знаете — стоит только начать, а уж там обязательно что-нибудь найдется.
— О чем это вы? — спросила я, решив, будто он намекает на какой-то секрет, о котором собирается рассказать.
Но он покачал головой:
— Сам не знаю. Однако стоит только начать искать…
Он удрученно развел руками.
— Если я могу чем-то помочь…
— Ах, не беспокойтесь. Рано или поздно все это кончается. — Он поднялся со стула. — Спокойной ночи, Гертруда. Я хотел попросить у вас прощения за то, что не сдержал слово и в свое время не нашел другой квартиры. А теперь уже и не стоит.
— Хотите уехать? Вернетесь в Лейпциг?
— Зачем? Нельзя же все время убегать.
На пороге он остановился, кивнул на стену.
— А как с Паулем? Трудно?
Я наклонилась над вязанием и не ответила. Не ему об этом спрашивать.
— Спокойной ночи, — повторил он и вышел.
Я слышала, как он прошел по коридору и отворил дверь своей комнаты. Тогда я встала и разобрала постель. Осторожно снимая эластичные чулки, я подумала, что в Лейпциге или где-то еще живет жена господина Хорна. Они не виделись четыре года, даже больше. И о Пауле я тоже подумала. Он обманывает и обкрадывает меня, но все же это мой сын. Значит, я не так одинока, как господин Хорн.
Перед тем как заснуть, я загадала увидеть во сне Черное море. Мне хотелось пройти во сне по солнечному берегу, по теплому мягкому песку. Днем я видела фотографию морского берега. Это был снимок из газеты, в которую я завернула своей покупательнице кусок желтого крошащегося хозяйственного мыла.
Глав четвертая
— А потом?
— Вы мучаете меня.
— Не я тебя мучаю. Ты сам мучаешь себя, сам.
— Чего же вам еще? Ведь вы знаете гораздо больше, чем я.
— Я ничего не знаю. Рассказывай.
— Зачем? Вы умерли. Все прошло. Спите спокойно.
— Смерть не примиряет. Особенно если память непримирима.
— Pie Jesu domine, dona eis requiem[2].
— Да-да. Но смерть не конец печалей. Покой не даруют. Помоги мне, мой мальчик, вспоминай.
— Да чем же я могу помочь?
— Продолжай рассказывать! Что было дальше?
Четвертого июля в середине дня Бахофен ворвался в мой кабинет. Едва постучав, он распахнул дверь, не дожидаясь разрешения войти. Бахофен размахивал какой-то бумажонкой, и по ликующему блеску светлых водянистых глаз я догадался, что его неусыпная бдительность увенчалась очередной грандиозной победой.
— Хорн! — выкрикнул он сочным голосом и шлепнул бумагой о стол.
Я взглянул на раскрасневшееся лицо, открытый рот, короткую шею. Он плохо выбрит, подумал я, секретарь горсовета Гульденберга вечно плохо выбрит — вот что мелькнуло у меня в голове, прежде чем я взял бумагу.
Это была краткая историческая справка об изгнании с исконных земель гермундуров, варнов и дюрингеров западными славянами. Мысли, которые высказывал в ней Хорн по поводу смены обитателей древних городищ в связи с найденными орудиями труда и домашней утварью, совпадали с тем, что он говорил в юбилейной речи четыре месяца назад.
Эта справка вполне соответствовала характеру автора — тут уж ни с кем не спутаешь мужественного и непреклонного Хорна, который вопреки ходу истории и велениям времени поднимал дрожащими от душевного волнения руками жалкое знамя бесплодного и изжившего себя гуманизма.
Я выронил листок и откинулся в кресле. Через открытое окно из кузницы доносился мерный и звонкий перестук молотков. Я закрыл глаза и подумал об отпуске. В октябре мы с Иреной решили поехать в Унструтские долины. Мы надеялись снять комнату в тамошней деревушке и посмотреть на сбор винограда. Я думал о лете, которое предстояло просидеть в этом кабинете, изо дня в день глядя на пыль, танцующую в лучах солнца. Бахофен вырвал меня из этих мыслей:
— Тебе ясно, какую цель преследует Хорн?
— Да, — сказал я и, прикрыв глаза, зевнул. — То есть не совсем, — поспешно поправился я. Выпрямившись в кресле, я вновь взял бумагу. — Насколько мне известно, западные славяне — это, например, сорбы. А вот кто такие гермундуры, черт бы их побрал?
Бахофен тяжело задышал. Мой вопрос привел его в замешательство. Я видел по его лицу, как он злился от бессилия и соображал, действительно ли я жду от него ответа.
— Мы можем поговорить серьезно? — произнес он наконец.
— Пожалуйста.
— Что ты собираешься предпринять?
Вопрос прозвучал резко, враждебно. Мое поведение лишило его уверенности в себе, поэтому он сорвался на этот неуместный тон. Когда я с удивлением взглянул на него, чтобы одернуть, он обрушил на меня целый поток слов и лозунгов.
— В общем… то, что утверждает Хорн, — это ревизионизм и сектантство. Он навязывает историческую переоценку прошедших эпох. Под предлогом научной объективности он заставляет нас признать ошибочными устоявшиеся взгляды.
Я снова закрыл глаза. Я ни минуты не сомневался, что Хорн не хуже Бахофена понимал значение своей справки и предвидел последствия. Что же побудило Хорна запечатлеть свои мысли на этом листке бумаги? Она наверняка предназначается для пояснений к экспонатам музея. Неужели он не отдает себе отчета в том, что такие бумаги лишь нагоняют скуку на безмятежных воскресных посетителей, пришедших поглазеть на музейные черепки и картинки могильных курганов? Конечно, Бахофен прав — это вредная, позорная бумажонка, но главное — она смехотворна.
Тем временем Бахофен, вновь разразившийся обличительными словесами, закончил свою речь. Я ее не слушал, зато его молчание заставило меня встрепенуться.
— Так что же ты собираешься делать? — нагло давил он.
— Откуда бумага?
— Принес Альфред Бронгель.
Голос Бахофена слегка дрогнул, будто я застал его врасплох за каким-то постыдным, непристойным занятием. Трудновато ему было выдавать Бронгеля, хотя фамилию он назвал без колебаний. Альфред Бронгель работал в музее заместителем Хорна.
— Новый выставочный зал, в котором хотели вывесить эту писанину, открывается завтра, — продолжал Бахофен. — Бронгель обнаружил ее сегодня утром и сразу доставил мне.
Поскольку я ничего не сказал, он вновь спросил:
— Что собираешься делать?
— Не знаю, — вполне искренне ответил я.
Взяв справку, я спрятал ее в стол.
Ничего не буду делать, решил я про себя. Почувствовав облегчение, я, довольный, посмотрел в лицо Бахофену, который не мог скрыть своего разочарования.
— Это не пустяк, товарищ Крушкац.
— Я дам тебе знать, когда решу, что делать, — сказал я очень дружелюбно.
Через две недели Бахофен или Бронгель обнаружили новую историческую справку, доказывающую ревизионистскую деятельность Хорна; на этот раз они ничего не сообщили мне и отправили справку прямо в район. К концу июля началось расследование по делу Хорна. Меня тоже пригласили в замок для беседы, и, хотя меня весьма скупо проинформировали о выдвигавшихся против Хорна обвинениях, однако мне не хотелось вызывать недоверие (тем более что меня упрекали за утрату бдительности), поэтому мне не оставалось ничего другого, как приветствовать меры, принятые против Хорна, и безоговорочно поддержать товарищей, проводивших расследование.
По инициативе Бахофена горсовет постановил отстранить Хорна от занимаемой должности, пока расследование не разберется с выдвинутыми против него обвинениями, и возложить исполнение обязанностей директора краеведческого музея на Альфреда Бронгеля. Я тоже проголосовал за это предложение.