В то лето состоялось заседание горсовета, на котором до поздней ночи шел безрезультатный спор о цыганах. Бахофен все энергичнее настаивал на изгнании их из города. Он хотел отправить их на Пойменный луг за замком.
— Они творят на твоих глазах все, что им заблагорассудится, товарищ Крушкац, — говорил он.
— Что ты имеешь против цыган?
— Ничего. Но есть постановление горсовета, которое запрещает устраивать такие дикие стоянки.
— Есть тысячи постановлений, которые никем не выполняются. Если соблюдать все постановления, то возникнет хаос.
— Это закон, Крушкац.
— Нет такого закона, чтобы гнать цыган из города. Прошли те времена, Бахофен.
— Зато тогда по крайней мере был порядок.
— Думай, что говоришь, Бахофен.
— А меня не в чем упрекнуть, я никогда не был нацистом. Даже наоборот. Но правопорядок должен оставаться правопорядком.
— Пока я бургомистр этого города, никто не посмеет ущемлять цыган в их правах.
— Не зарывайся, Крушкац. Ты будешь не первым бургомистром, которому пришлось уйти отсюда досрочно. Депутаты горсовета не поддержат тебя.
— Ты имеешь в виду своих приспешников?
— Это полномочные представители граждан Гульденберга.
— Если ты так уверен в себе, то попробуй! Попробуй сместить меня.
— Не о том речь. Пойми же меня, товарищ Крушкац. Я, как и ты, ничего не имею против цыган. По мне, так хоть подари им этот Отбельный луг насовсем. Но ведь мы приняли план работ по благоустройству, который останется просто клочком бумаги. Соревнование жителями бойкотируется. Никто и пальцем не хочет шевельнуть, пока цыгане в городе. Зачем нам цветочные клумбы и мусорные урны, если не наведем порядок на Отбельном лугу? Вот что толкуют вокруг. Что это за курорт, говорят люди, если тут воняет цыганами?
— Так и говорят?
— Именно так.
— Странно. В моем кабинете никто еще не жаловался на цыган.
— Конечно. Ведь ты тут же заткнешь рот. К тому же для местных ты все еще остаешься чужаком, которого прислал округ. Сходи в любую пивнушку, поговори с народом.
— Я и так знаю, что твой народ сделал бы с цыганами, дай ему волю.
— А ты все же поговори с людьми. Они не нацисты.
— Разумеется. Здесь никого ни в чем нельзя упрекнуть. В этом городе сроду не бывало нацистов.
— Ты становишься необъективен.
— Да? А почему они не придут ко мне? Почему не выскажут своего мнения открыто? Нет, Бахофен, в пивную я не пойду, а если и соберусь, то, уж во всяком случае, не затем, чтобы разговоры разговаривать. Власть в наших руках, и я позабочусь о том, чтобы не выпустить ее из рук.
— Не советую идти против города, Крушкац.
— Я не один. У меня есть друзья, единомышленники, товарищи по партии. Местное и районное партийное руководство поддержат меня.
— Надолго ли?
— Это угроза, товарищ Бахофен?
— Вовсе нет.
Он сделал паузу и уставился на свои ногти. Позднее я догадался, что в ту минуту Бахофен раздумывал, сколько можно мне рассказать.
— Я читал отчет Мартенса, — сказал он наконец.
Мартенс был одним из пяти штатных членов горсовета. Он отвечал за сельское хозяйство, то есть за немногочисленных крестьян Гульденберга и окрестных деревень. После войны он попал сюда, будучи переселенцем. Ему дали небольшой земельный надел, он попробовал вести хозяйство, но через три года безуспешных попыток отказался от этой затеи. Землю он вернул и поступил на работу в районный отдел сельского хозяйства. А через два года он стал членом горсовета Гульденберга.
Он снова принялся разглядывать ногти. Он ждал, что я начну его выспрашивать, но я молчал. Из приемной доносился неровный звук пишущей машинки. Пусть Бахофен побыстрее выложит, что у него на уме, и убирается из кабинета. Мне хотелось побыть одному. Я мечтал засучить рукава и подержать руки под струей холодной воды в рукомойнике за платяным шкафом.
Бахофен вытащил двумя пальцами заложенную в карман рубашки сигарету и закурил; пальцы у него слегка дрожали. Выдохнув дым, он сказал:
— В своем отчете Мартенс называет цыган главным препятствием для расширения и укрепления сельскохозяйственных кооперативов.
— Ерунда.
— Если бы цыгане не приезжали сюда каждый год со своими лошадьми, крестьяне были бы куда сговорчивей.
— Это же смешно.
— Тут не до смеха, Крушкац. Ты же не станешь оспаривать, что без цыганских лошадей крестьяне крепко задумались бы, не стоит ли им все же вступить в сельхозкооператив.
— Ложь. Мартенс знает не хуже нас с тобой, в чем проблема. Сколько крестьян сейчас в кооперативах? Несколько бедняков.
— Без цыган они бы…
— Глупости. Есть тысячи деревень, где и в глаза не видели ни одной цыганской лошади, а кооперативы там тоже еле живы.
— Пусть это не вся правда, товарищ Крушкац, но и не ложь.
— Такой отчет в район отсюда не пойдет. Я этого не допущу. Мартенсу надо не небылицы сочинять, а анализировать реальное положение дел.
— Выглядеть лучше мы от этого не будем.
— Меня это не беспокоит. Мне нужен нелицеприятный отчет. И пускай Мартенс винит себя самого, если район снимет его за плохую работу.
— А ведь и тебе, Крушкац, своя рубашка ближе к телу. Цыганские лошади мешают кооперативам, это факт.
— Отчета я не подпишу. Так и передай Мартенсу.
— Отчет уйдет в район и без твоей подписи. Весь горсовет его подпишет. Так что отсутствие твоей подписи будет не очень заметно. Я позабочусь о том, чтобы отчет был принят горсоветом во время твоего отпуска, тогда тебе даже не придется ничего говорить. Соглашайся с моим предложением, не вмешивайся в это дело. Район не станет спорить со всем горсоветом ради тебя одного.
— Ясно, ступай.
— Подумай, Крушкац. Мне бы не хотелось, чтобы тебя убрали. Такого прекрасного бургомистра у нас еще не было.
— Вон!
Когда он ушел, я остался сидеть понурив голову. Я не мог собраться с мыслями. Затем секретарша принесла бумаги на подпись, и я наорал на нее из-за пустяковой опечатки. Позднее я извинился, сославшись на жару, расшатавшиеся нервы и недосыпание. Она понимающе кивнула головой и сказала, что у нее самой плохо с сердцем.
По пути домой я постоял у Отбельного луга, поглядел на фургоны и детишек в обносках. Эта нищета смущала своими непонятными, гортанными воплями покой нашего города.
Когда женщины заметили меня, они позвали своего толстого вожака. Со снисходительной улыбкой он встал у двери фургона и покровительственно помахал мне своей ручищей. Я неподвижно глядел на него. Я знал, что ничем не смогу ему помочь.
Кристина вошла в наш дом спустя несколько лет после конца войны, а именно в ноябре 1950 года. Это была суббота.
Я сам открыл дверь, когда раздался звонок.
Передо мной стояла девушка лет пятнадцати-шестнадцати с обшарпанным чемоданчиком и рюкзаком. Она не подняла на меня смущенно потупленных глаз.
— Меня зовут Кристина, — сказала девушка и замолчала.
— Вы ко мне? — спросил я ее ободряющим голосом. — Чем могу служить, фройляйн Кристина?
Девушка была мне незнакома, я не мог припомнить, что когда-либо видел ее. После войны в городе появилось немало новых лиц — немногословные переселенцы с тяжелым восточным выговором, беженцы из разбомбленных городов. Они теснились в снятых комнатушках или наспех построенных домах нового поселка на окраине. Теперь у нас было столько чужих, что я перестал запоминать их лица или обращать на них внимание.
От моего вопроса девушка залилась румянцем. Подняв голову, она с ужасом посмотрела на меня. Почти с мольбой она выдавила из себя:
— Я же Кристина Хофберг. Меня к вам мать послала.
Девушка опять замолчала. Она все еще глядела на меня с отчаянием и надеждой. С ее по-детски округлых щек постепенно сходил румянец.
Было холодно. У меня возникло такое чувство, будто я дышу холодным туманом, который сковывал мои легкие ледяным панцирем. По булыжнику Рыночной площади старая, одетая в черное женщина тянула ручную тележку. Обитые железом колеса громко стучали. Вдруг я заметил, что девушка дрожит от холода.
— Входите, — сказал я и пошел впереди нее по коридору.
Хофберги были знакомыми моей жены. Они жили в деревушке Креч неподалеку от нашего хутора. Жена часто ездила к ним в голодные времена, чтобы купить или выменять то немного яиц, то сала. Она рассказывала мне и о девочке. Ее мать хотела послать девочку в город, и моя жена согласилась взять ее домработницей. Не знаю, почему Кристина ушла из деревни. Я смутно помню длинные рассказы жены. Кажется, брат Кристины женился и выжил ее со двора.
Когда, открыв дверь кухни, я пропустил девушку вперед, то взгляд мой упал на ее ноги, на обтянутые толстыми вязаными чулками полудетские щиколотки. Почему-то это развеселило меня. Кажется, я даже положил руку на плечо девушки и сказал жене:
— Теперь у нас будет взрослая дочь. Смотри, как бы она не вскружила головы всем здешним парням.
С той субботы Кристина жила у нас. Ей отвели комнату рядом с комнатой пятилетней Иоганны. Кристина помогала жене по хозяйству и опекала нашу маленькую дочку. Кристина прижилась у нас, и вскоре мне уже казалось, будто она всегда была в этом доме и будто она взаправду моя дочь.
По воскресеньям она уезжала навестить родителей, но постепенно эти поездки становились все более редкими, и порой ее приходилось едва ли не заставлять съездить в родную деревню. Даже на Рождество Кристина осталась с нами. Она попросила нас об этом, и я с удовольствием согласился. Ее просьба исполнила меня какой-то успокоительной гордости, которую я и сам не мог себе объяснить.
Когда Кристине исполнилось семнадцать лет, я сделал ее медсестрой в своей практике. Я позаботился о том, чтобы она регулярно, раз в неделю, ходила на курсы, где получала необходимую профессиональную подготовку. Несмотря на то что Кристина ежедневно по шесть часов работала в моей приемной, она продолжала помогать моей жене по хозяйству и в уходе за Иоганной; тут не помогали никакие мои уговоры. Напрасно я пытался объяснить ей, что после целого рабочего дня в приемной она имеет право на отдых и свободное время и