В том же году, когда господин Голь начал работать в замке, у нас опять появились цыгане. Пришли они поздней весной и разбили свой табор на Отбельном лугу. Они привели с собой дюжих битюгов, которых местные крестьяне нанимали для полевых работ. В начале октября цыгане с лошадьми исчезли. С тех пор табор возвращался каждое лето.
Приезд цыган разбередил людей. На многих собраниях от бургомистра требовали выгнать цыган из города. Пускай, мол, табор либо становится на Пойменном лугу за развалинами старой крепостной стены, либо вообще убирается куда угодно. Однако цыгане каждый раз возвращались обратно. Их не отпугнули ни плохой прием, ни угрозы штрафов; они продолжали ставить фургоны на Отбельном лугу, и там целое лето на глазах у всех шла их чужая жизнь.
Странно, что именно неразговорчивый, нелюдимый господин Голь подружился с цыганами. Каждый год старый цыган с двумя-тремя женщинами навещал Голя в его доме на отшибе. Говорят, приходили они вечером, впереди толстый вожак, чуть поотстав — взявшиеся под руки цыганки. Они сидели до полуночи, выпивали и пели.
Почти весь город считал Голя предателем за его дружбу с непрошеными гостями; раньше старого художника жалели и с пониманием относились к его замкнутости, теперь его нелюдимость многих раздражала, а странная дружба с цыганами даже злила.
Господин Голь всего этого вроде и не замечал. Даже не берусь сказать, знал ли он, что народ у нас злится на него, почти ненавидит. Заходя в мой магазин, он всегда вежливо здоровался, просил, что нужно, а в разговоры не вступал. Перед уходом он благодарил меня, приподняв шляпу. У меня даже не бывало возможности расспросить его о дочери или рассказать, что его жена была моей учительницей и что я ее очень любила. Может, это было бы ему даже приятно, но за все эти годы наш разговор сводился к нескольким словам вроде «еще чего-нибудь?» или «нет, спасибо».
Кажется, для него ничего не изменилось после войны. Он, как и раньше, скромно исполнял свою работу и жил в нашем городе как гость, человек чужой и нелюдимый, чудаковатый и неприступный, именно гость, а не сосед. Только на белом могильном камне на лесном кладбище он велел теперь выбить надпись «Гудрун Голь, урожденная Штефаньская» и через черточку годы: 1901–1943. Если бы не эта надпись, то можно было бы подумать, что ему с дочерью все еще приходится таиться.
Помню гнетущий зной серого неба. Было так жарко, что стало видно, как дрожит воздух. Через подошвы сандалий чувствовалось, до чего горит булыжник на мостовой.
В школе потные, невыспавшиеся учителя сокращали уроки и, обессиленные, не меньше нас ждали начала каникул.
Днем солнца не было видно. Оно появлялось лишь слепящим расплывчатым пятном за непроницаемой пеленой, которая окутывала город и, казалось, не давала дышать. Дома, беззвучно стонавшие в тяжелом, влажном мареве, жались к церковной колокольне. Все ждали грозы. Чем тяжелее духота, тем страшнее бывает гроза.
Взрослые опасались за урожай. Во всем городе только и говорили о непрекращающейся духоте.
В первый день каникул небо прояснилось, и теперь солнце светило с чистой и ровной синевы. Жара не спадала, но изредка накрапывал дождь, и зной стал нетяжким, его было легче переносить.
В первую неделю каникул я навестил Эльзку. Мы договорились поехать на велосипедах в Вильденберг.
Она хотела показать мне свою школу, куда ходила уже два года; кроме того, мы собирались повидать ее подругу.
Я пошел к Эльзке, чтобы напомнить о нашей поездке. А еще мне хотелось просто побыть с ней. Я тосковал по ней и боялся ее. Она была намного старше меня — на целых четыре года. Она была красавицей, а я просто маленьким мальчиком, который для нее ничего не значил. Даже не знаю, догадывалась ли она, как я тосковал по ней. Мне хотелось сесть рядом, положить голову на ее плечо, коснуться ее груди, легонько погладить ее, нежно, будто подул ветерок. Но когда я садился к ней, то не решался даже тронуть за руку. Я боялся, что она посмеется надо мной, а этого я бы не пережил.
После бесцельных блужданий по городу я подошел ко рву, неподалеку от которого жила Эльзка. Надежды и страхи переполняли меня — ведь я был еще маленьким и наверняка все делал неправильно, а она втайне смеялась надо мной.
Я останавливался перед каждой витриной, глазел на нее и грыз ногти. Остановился я и у магазинчика фрау Фишлингер, разглядывая вечно одни и те же банки и скучные пакеты в небольшом окне. Дверь отворилась, на пороге появилась фрау Фишлингер с ведром. Она тащила его перед собой, держа обеими руками, а потом осторожно вылила из него воду на тротуар. От булыжника пошел пар. Крупные капли покатились серыми шариками по пыльной мостовой. Несколько секунд я вдыхал запах влаги. Казалось, и иссохшая улица вздохнула, чтобы вновь отдаться своему терпеливому оцепенению.
Я стоял рядом с фрау Фишлингер. Мы смотрели на быстро высыхавший булыжник.
— Хочешь чего-нибудь купить? — спросила она.
— Нет.
Она взяла меня за подбородок и заглянула в глаза.
— Ведь ты сын аптекаря, да? Дружок Пауля?
Я кивнул и сделал шаг назад, чтобы высвободиться. Взгляд у нее был недоверчивый. Она тяжело дышала полуоткрытым ртом. Я заметил несколько волосков на ее подбородке. Над верхней губой темнела большая родинка, из которой тоже росли длинные белесые волосы.
— Ты бываешь с Паулем вечерами? Что он делает в такую поздноту?
— Не знаю.
— Когда тебе велят ложиться спать?
— В восемь.
— И ты, конечно, ложишься ровно в восемь. Послушный мальчик.
Она сказала это холодно, резко. Мне даже показалось, что она издевается надо мной. Поставив пустое ведро на тротуар, она засучила правый рукав халата. На руке виднелся припухший синяк.
— Знаешь, что это такое?
— Нет.
— От Пауля отметина, от приятеля твоего.
Она сказала это таким голосом, будто винила меня.
— Он такой же, как его отец, — продолжала она. — Плохой он.
Фрау Фишлингер опустила рукав и выжидающе посмотрела на меня. Я не знал, что сказать. Ругать Пауля не хотелось, да и не был он таким уж плохим. Он был на два года старше, однако дружил со мной. Он многое знал и многому меня научил. И все же не мог я его и защищать — не мог, ведь это его мать, она только что показала мне свою руку. Она молча уставилась на рукав, скрывавший огромный синяк. Я чуть было не спросил, не укусил ли ее Пауль, но сдержался.
Фрау Фишлингер взяла ведро, свободной рукой одернула подол.
— Не водись с Паулем, мальчик, — проговорила она.
Потом она повернулась и, переваливаясь с боку на бок, скрылась в магазинчике с облупленной вывеской «Колониальные товары». Я посмотрел ей вслед через приоткрытую дверь. Она поставила ведро на прилавок, откинула доску на петлях, которая перекрывала доступ к полкам с продуктами.
Опершись о прилавок, она сказала:
— Поменьше болтайся на улице в такую жару. А то перегреешься.
Я потихоньку пошел дальше. Думая о Пауле, я старался угадать, за что он мог укусить мать. Это пугало меня и вызывало невольное уважение — мне бы не хватило смелости. Потом я подумал об Эльзке. И опять понадеялся, что она не посмеется надо мной.
Глава шестая
— Почему я? Почему вы выбрали именно меня?
— Я тебя не выбирал. Ты сделал это сам.
— Если вам нет покоя, то оставьте в покое хотя бы меня.
— Ты так ничего и не понял, мой мальчик. Ведь это ты не можешь ужиться с мертвецами. Это ты вынужден говорить о прошлом. Мертвые забыли вас, но вы не можете нас забыть.
— Нас ничего не связывает. Я был тогда совсем еще ребенком.
— С мертвыми тебя связывает очень многое. Каким образом ты собираешься забыть меня?
— Не хочу помнить о мертвых.
— Попробуй. Только попробуй. Ты повсюду наткнешься на нас. Улицы полны мертвецов.
Я сидел на кухне один и хлебал сваренный мною безвкусный суп, когда в дверь позвонили. Я так устал, что с трудом отодвинул стул и пошел открывать дверь.
— Добрый вечер, доктор, — поздоровался я. — Входите.
Он кивнул и прошел мимо меня в коридор.
— Спасибо, что пришли, доктор.
— Я пришел не к вам, а к вашей жене. Где она лежит?
Я открыл дверь спальни. Похоже, Ирена спала.
— Ирена, у нас доктор Шподек. Можно ему войти?
Доктор Шподек присел на кровать и взял Ирену за руку.
— Ах, Ирена, что же вы такое творите?
Я все еще стоял на пороге.
— Вам что-нибудь нужно, доктор? Я могу чем-нибудь помочь?
— Да, оставьте нас.
Я закрыл дверь спальни и вернулся на кухню. Там я доел суп и сполоснул тарелку. Потом поставил греть воду и, прислонившись к открытому окну, загляделся на темное, беззвездное небо. Когда вода закипела, я заварил два чайничка — мятный чай для Ирены, крепкий, черный — для себя. В кухню вошел доктор Шподек и молча подсел к столу. Выписав рецепт, он сунул авторучку в карман и огляделся.
— Что с моей женой, доктор?
— Ничего страшного. Обыкновенный грипп. Я выписал слабенький сульфанамид. Возьмите завтра в аптеке. Пусть принимает дважды после еды, днем и вечером.
Он проштемпелевал рецепт маленькой печатью, которую вынул из серебряной коробочки, и передал его мне.
— Последнее время она часто хворает.
— Это годы, бургомистр. Все мы стареем.
— Выпьете чашку чая?
— А вина у вас не найдется?
Я принес из кладовки бутылку красного вина и достал два бокала. Шподек одним глотком осушил полбокала, поставил его на стол и снова оглядел кухню.
— По-вашему, за Ирену можно особенно не волноваться?
— Этого я не говорил. Я наблюдаю за вашей женой с тех пор, как она сюда переехала. Ее состояние беспокоит меня. Она пропадет здесь, увянет.
— Тогда помогите ей.
— Это не в моих силах. Она не больна, а несчастна.
Я подлил вина. Доктор, конечно, прав, но я ничего не мог изменить. Я чувствовал, что лицо у меня стало пустым и серым.