— Не думаю, что мы так уж сильно согрешили, — сказала я. — Во всяком случае, я не чувствую себя виноватой. Но вас я могу понять.
— Простите, пожалуйста, — повторил он неизменившимся голосом.
— Мне нечего вам прощать, — возразила я. — Ведь я взрослая женщина. Вы меня ни к чему не принуждали. Все, что я делала, было добровольно. А если уж вы виноваты, то и я виновата не меньше.
Но он лишь все тем же голосом повторил:
— Простите меня, Гертруда.
Потом он повернулся и, даже не взглянув на меня, пошел к двери. У меня затряслись руки.
— Мне нечего вам прощать, и вам нечего мне прощать, — сказала я, стараясь унять дрожь в голосе, — и я думаю, господь не посчитает большим грехом то, что два одиноких человека захотели поддержать друг друга в этом мире.
Он остановился, чтобы дослушать меня, потом проговорил:
— Спокойной ночи, Гертруда! — и вышел.
Я осталась сидеть у швейной машинки, поглаживая пестрые занавески, лежавшие у меня на коленях. Труда, Труда, сказала я себе, опять тебя бросили. Эта мысль почему-то рассмешила меня, и я улыбнулась.
Глава восьмая
— Я все сказал.
— Этого недостаточно.
— А теперь я хочу спать, покойник. Хочу уснуть и все забыть.
— Забыть? Как же, забудешь это!
— Почему вы не оставите нас в покое?
— А разве мы можем? И с какой стати?
— Да с такой, что мы не можем жить с мертвецами. С такой, что есть не только правда мертвых. Есть еще и правда живых.
— Но моя смерть?
— Это еще не вся правда.
— Если вы умолкнете, то возопиют камни.
— Тяжело с мертвецами. Тяжело.
— Вспоминай.
— Я устал.
— Дальше, мой мальчик. Дальше, дальше. Ты все должен вспомнить.
В последний день каникул Пауль пришел ко мне домой. Мы обедали, когда он позвонил. Брат открыл ему дверь. Отец спросил Пауля, зачем я ему нужен, потом пригласил за стол — подождать, пока я кончу есть. Отец принялся расспрашивать Пауля, и тому пришлось рассказывать, кто его родители и какую профессию он выбрал. Я чувствовал, что Пауль не нравится моим родителям. Они рассматривали его пристально и недоверчиво, тем более что он впервые пришел ко мне домой.
Мать дала ему миску с засыпанной сахаром смородиной, и Пауль начал, чавкая, есть ее. Отец отложил ложку и поглядел на Пауля с отвращением, но его это не смутило. Он даже ничего не заметил.
После обеда я ушел с Паулем на улицу.
— Поторапливайся, — говорил он, — я тебе кое-что покажу.
Он шагал быстро, я еле поспевал следом.
— А куда мы идем? — спросил я задыхаясь.
— Увидишь.
Мы миновали поселок и вышли из города. Вдруг Пауль остановился.
— Только никому ни слова. Ясно?
Я недоуменно кивнул, потом опять заторопился за ним, довольный тем, что Пауль позвал меня с собой, чтобы показать что-то интересное. Около рябины он подал мне знак остановиться.
— Погоди. Я сейчас.
Шмыгнув в кустарник, он скрылся среди ветвей. Некоторое время слышался хруст сучков под ногами, потом все стихло. Сквозь верхушки буков просвечивало солнце, от которого ярко вспыхивали алые гроздья рябины. Открыв перочинный ножик, я попробовал удержать его на кончике пальца, потом швырнул нож острием в мох.
Когда Пауль внезапно вырос рядом со мной, я испугался, так как совсем не слышал, как он подошел. В руке он держал толстенный сук, с которого ободрал кору.
— Все в порядке. Можно идти.
Я пошел следом. Кусты царапали мне ноги.
— Только не забудь: это я его нашел.
Я согласно кивнул, хотя не понял, о чем речь. Согнувшись, мы шли по подлеску, раздвигали руками ветки. Раскрытый перочинный нож я все еще сжимал в кулаке. Когда мы смогли выпрямиться, Пауль сказал мне:
— Не пугайся.
Потом он подтолкнул меня вперед. Я огляделся, чтобы увидеть, что же такое он хочет мне показать.
— Там, — сказал Пауль раздраженно, когда я вопросительно посмотрел на него. Он показал на бук.
Я все еще ничего не видел. И вдруг я разглядел человека. Он висел прямо перед стволом и был такой же темный, как этот буковый ствол. Его лица я не разглядел.
— Это Хорн, — сказал Пауль. — Который из музея. Я его утром тут нашел.
Мы подошли к покойнику. Рядом валялась опрокинутая табуретка, заляпанная краской. Табуретка была из замка, я знал ее. Господин Голь иногда пользовался ею для работы. Я посмотрел вверх на покойника. Он глядел на меня открытыми глазами. Я так стремительно отшатнулся, что чуть не запутался в собственных ногах.
Это был действительно господин Хорн, хотя я с трудом узнал его. Глаза у него вылезли из орбит, язык вывалился. Я повернулся к Паулю, чтобы не смотреть на покойника.
Пауль не обращал на меня внимания. Суком он тронул ноги господина Хорна, но лишь когда он уперся посильнее, покойник качнулся туда и сюда.
— Твой первый труп? — спросил Пауль.
Я кивнул.
— А у меня нет, — сказал он.
Потом он опять тронул покойника, чтобы тот закачался. Я хотел остановить Пауля, но промолчал.
— Жуткий вид, — сказал Пауль. Он подошел к буку поближе, залез в карман куртки господина Хорна. Я стоял как вкопанный и только смотрел.
— Надо заявить в полицию, — выговорил я наконец.
Пауль осторожно полез в другой карман. Суком он отдернул полу расстегнутой куртки, но не решился проверить внутренние карманы. Потом он сел на лежащий неподалеку поваленный ствол, стукнул суком по земле и взглянул на мертвого господина Хорна.
— Правильно, — сказал он. — Пошли, пока его еще кто-нибудь не увидел.
Мы двинулись назад. Я всю дорогу думал о заляпанной табуретке из музея. Я и сам, бывало, стоял на ней, когда помогал господину Хорну оборудовать глубокие витрины.
— Интересно, вознаграждение за это полагается? — спросил Пауль.
— Не знаю, — ответил я.
Мы отправились в полицейский участок, но в воскресенье там никто не дежурил. Потом мы побежали по Молькештрассе, где жил один из полицейских, господин Лампрехт. Дома была только его жена. Она сказала, что муж работает в саду, и объяснила, как туда пройти. Когда мы нашли господина Лампрехта, было уже четыре часа.
Полицейский выслушал Пауля, после чего мы вместе вернулись в дом, а уж оттуда направились в участок. Пауль сказал, что один нашел господина Хорна, а я примкнул к нему только сейчас. Поэтому господин Лампрехт велел, чтобы я ждал на улице.
Через полчаса они вышли из участка. Пауль ничего не говорил и не глядел на меня. Он шел за полицейским не оборачиваясь. Я побежал за ними, но еще не успел ничего спросить, как Пауль сказал, чтобы я убирался отсюда. Он должен показать труп господину Лампрехту, мне там делать нечего.
Я не понял, почему он гонит меня. Может, так ему приказал полицейский, или он хотел получить вознаграждение один? Я недоумевал и досадовал. Затем я подумал о господине Хорне и о том, что в городе еще никто не знает о его смерти. Я решил пойти домой и все рассказать отцу, но потом отправился к Эльзке.
Она встретила меня приветливо, но не успел я сообщить о покойнике — Эльзка попросила меня оказать ей услугу. Она дала мне письмо, чтобы я отнес его Клеменсу.
Клеменс был старшеклассником, он приезжал сюда из Мюнхена на каникулы к своей бабке. Целыми днями он болтался на ярмарочной площади у будок и хвастался. Я терпеть его не мог, хотя дел с ним никаких не имел. Он никогда не разговаривал со мной, только с девчонками и ребятами постарше.
Взяв Эльзкино письмо, я пошел на ярмарочную площадь. Клеменс стоял у тира, где стреляли из духовых ружей. Две девчонки рядом слушали его, глядя ему в рот.
— У меня письмо для тебя, — сказал я и вручил ему конверт.
Клеменс небрежно принял его.
— Момент, — сказал он девочкам, отвернулся, распечатал конверт и прочитал письмо. Девочки пытались заглянуть в письмо через его плечо.
— А ты, собственно, ей кто? — спросил Клеменс, когда опять поднял глаза. — Брат?
— Нет, — ответил я.
— Ага, все ясно. Значит, ее маленький boy-friend[8]? — ухмыльнулся Клеменс.
Девчонки захихикали. Я холодно посмотрел ему прямо в глаза. Клеменс опять отвернулся, что-то написал на листке и положил его в конверт.
— Отнеси Эльзке, — сказал он. — И передай, чтобы не опаздывала.
Он дал мне конверт. Я безразлично сунул его в карман и пошел прочь.
— Поди-ка, — крикнул Клеменс.
Догнав меня, он положил мне руку на плечо и сказал:
— Письмо не читать! Ясно?
— Кому нужно твое письмо?
— Ладно, — сказал он. — Я тебе верю.
В ярости я ушел с площади. У молочной я остановился и достал письмо. Я обещал не читать его и решил сдержать слово. Я разорвал письмо на мелкие клочки и разметал их по мостовой. Потом я побежал домой и бросился в свою комнату. Я кинулся на кровать и лежал, думая об Эльзке и злясь на самого себя. Вошла мать и сказала, что со мной хочет поговорить отец. Я встал и пошел в его кабинет. Постучался. Отец позволил войти.
— Садись, — проговорил он, не поднимая глаз. Потом он отложил авторучку и мрачно взглянул на меня. — Вот что я хотел сказать тебе, Томас. Мне очень не нравятся твои друзья. Этот Пауль тебе не компания. Смотри мне в глаза, когда я с тобой разговариваю.
Я посмотрел на него и пролепетал:
— Господин Хорн повесился.
Тут я закрыл лицо руками и зарыдал. Я рыдал громко, долго, оплакивая измену Эльзки и предательство Пауля, который не взял меня с собой; я плакал оттого, что передо мной стояло страшное лицо господина Хорна, и оттого, что мне всего двенадцать лет.
Отец встал и подошел ко мне. Прижав к себе мою голову, он сочувственно сказал:
— Да, это ужасно. Я не знал, что ты так привязан к нему.
Я гневно и отчаянно покачал головой. Я хотел объяснить отцу, что плачу не из-за господина Хорна, не только из-за него. Но я не мог вымолвить ни слова. На меня напала судорожная икота, мне никак не удавалось остановиться, я всхлипывал и крепко прижимался к отцу.