Сейчас январь. Я вижу в окно тяжелый, мокрый снег, темнеющий на крыше дома напротив. Снег мерцает холодно и мрачно. Позади — небо, похожее без солнца на серый, разбухший картон. Я ни на что не жалуюсь, привык. Вид из моего окна всегда невыносим. Там слишком мрачно, слишком холодно, слишком сыро, слишком пасмурно или слишком знойно и пыльно. Я попросил другую комнату, но в ответ слышу лишь отговорки. Мне врут, за моей спиной смеются, зато меня и побаиваются. Из-за этой боязни мне и дали худшую комнату, самую плохую комнату во всем доме. Сюда никогда не заглядывает солнце, отсюда не видно зелени. Серый холод, серый зной — я с этим смирился. Если подойти к самому окну, можно увидеть лишь большие, тяжелые мусорные баки. Комнату с таким видом из окна мне дали потому, что здесь боятся и ненавидят меня. Но я не жалуюсь. Только бы не подселили мне одного из здешних стариков. О, эти злобные, болтливые старики, которые то и дело шаркают перед моей дверью. Туда-сюда, шарк, шарк, шарк. И все время слышится их невыносимое, отвратительное бормотание, притворно-вежливое и коварное.
— Вы плохо выглядите, мой дорогой, очень плохо. Опять бессонница, да?
— Идите к черту.
— Хи-хи-хи, зачем же так сердиться? Все мы помрем, рано или поздно…
— Оставьте меня в покое.
О, эти лысые, беззубые идиоты с небритыми щеками и блестящими, внимательными глазами, замечающими буквально все. Впрочем, чтобы увидеть одного из них, достаточно взглянуть в зеркало. К себе в комнату я их не пускаю, никого не пускаю. Видеть их не хочу. Они мне отвратительны.
Но никто в мою комнату и сам не заходит. Навещать меня некому. Да никто и не нужен. Я ни о ком не скучаю. Мне постылы изображающие участливость лицемеры, которым некогда даже снять пальто, зато украдкой они успевают заметить грязную чашку. Они только и ждут того часа, когда я закрою глаза, чтобы кинуться искать мою сберкнижку.
Моя дверь останется запертой.
Сколько лет я уже просидел здесь? А сколько еще просижу в этой комнате с видом из окна на серый бетон и серое небо?
Впрочем, и это неважно. Все давно прошло. Давно минуло.
Я живу здесь уже лет семь или восемь. Точно не помню. Мне было шестьдесят четыре года, когда я сложил с себя обязанности бургомистра и попросился на пенсию. Решился я на это быстро, предварительно все обдумав. Через год меня направили сюда. Я получил все что положено.
Наконец-то я смог уехать из Гульденберга. Прошло довольно много лет, но я хорошо запомнил, как это произошло. В сентябре город открывал новое пожарное депо. Субботним вечером добровольная пожарная дружина провела свои учения на Отбельном лугу. Пожарники в полном обмундировании бегали, преодолевали препятствия, валили заранее вкопанные столбы, взбирались на макеты стен, тушили учебный пожар. Вечером в ресторане «Черный лев» горсовет устроил для пожарных банкет. Мне как бургомистру тоже пришлось принять в нем участие. Подавали жаркое из дичи, пиво текло рекой, было произнесено несколько речей, рассказывались глуповатые, грубоватые анекдоты. У меня было спокойное, веселое настроение, я хорошо чувствовал себя среди шумной, оживленной молодежи. Меня тоже попросили выступить; ободренный пивом и собственным благодушием, я согласился. Я рассказал, как приехал в Гульденберг, рассказал о Шнеебергере, о Бахофене, о Мартенсе и Бронгеле, о Хорне и цыганах. А еще я рассказал об Ирене. И вдруг я понял, что наступившая тишина объясняется вовсе не вниманием слушателей, а их скукой. В их лицах читалось сочувствие или снисходительное равнодушие.
— Боюсь, что надоел вам, — сказал я с улыбкой. — Старики любят поговорить, но, к сожалению, от их разговоров мало толку.
Молчание подтвердило, что я прав.
Один молодой дурачок решил польстить мне:
— Ну что вы, господин бургомистр, нам очень интересно. Я тоже все помню. Вот у того чудака, который повесился в лесу, была еще слабоумная дочка.
Я осторожно покачал головой:
— Ладно, оставим в покое эти старые истории. Давайте лучше выпьем за новое пожарное депо.
Чокнувшись с соседом, я залпом опорожнил рюмку. Через минуту-другую в зале вновь загудели громкие, бодрые голоса.
Через два дня, в понедельник утром, я написал заявление об отставке и попросил о досрочной пенсии. Одновременно я просил предоставить мне место в лейпцигском доме для престарелых, в моем родном городе. В октябре я получил свидетельство об освобождении от должности и ту жалкую медальку за заслуги перед городом, которую сам бессчетное количество раз вручал моим польщенным согражданам. Я молча поблагодарил, никакой ответной речи я говорить не собирался. Слишком много правильных и неправильных слов наговорил я уже за годы моего бургомистерства, и теперь я боялся, что меня стошнит ими. Я молчал. Отныне сказать мне было нечего.
Я молчу до сих пор. Я сижу молча в моей комнате и стараюсь отогнать воспоминания, которые каждую ночь теснят мне грудь, чтобы вторгнуться внутрь. Видение за видением, целая жизнь, повторяющаяся в вечности. Меня пугает каждая подступающая ночь, которая несет мне сон, этого скверного брата смерти. Ах, если бы можно было так умереть, чтобы окончательно уйти от всего, что было, умереть так, чтобы не видеть снов.
Умоляю тебя, Ирена, оставь меня в покое. Уйди, покинь меня, не возвращайся ко мне. Заклинаю тебя моей любовью, заклинаю всем, что я для тебя когда-то значил: пощади. Я всем сердцем любил тебя, но мне не вынести твоего призрачного лица, твоей любви, которые приходят ко мне с темнотой и давят мне на грудь тягостным кошмаром; он стискивает мое сердце и душит, душит его. Уходи!
Уходите, ночь и сон, уходите, сжальтесь над моей старостью, над моей немощью, смилуйтесь и уходите. Оставьте меня без снов, без света, без воспоминаний. Я жду вашего нежного, сладкого брата, я жду его, жду.
Господина Хорна похоронили октябрьским днем, холодным и дождливым. Я попросила секретаршу бургомистра оформить мне на этот день разрешение закрыть магазин, чтобы проводить в последний путь человека, которого она же и послала ко мне четыре года тому назад квартирантом.
Моя подруга Юлиана пошла со мной. Мы вместе проделали пешком дальнюю дорогу до лесного кладбища. Юля болтала, а я шла и надеялась, что мои ноги одолеют весь путь туда и обратно.
Перед покойницкой у часовни лесного кладбища собралось человек сорок. Я увидела здесь бургомистра с его красавицей женой, аптекаря господина Пульса, доктора Шподека, работников горсовета и музея. Пришли и трое незнакомых мне мужчин, которые не жили в Гульденберге. Из покойницкой вынесли гроб и поставили на тележку. Могила господина Хорна находилась в том конце кладбища, что прежде назывался углом самоубийц. Теперь тут хоронят неверующих. Но и самоубийц тоже.
Похороны получились совсем неторжественными, какими-то скомканными. Коротенькую надгробную речь произнес господин Баниер, владелец ресторанчика «Кривой кувшин» с кегельбаном. Он сказал, что господин Хорн был неутомимым тружеником и город понес невосполнимую утрату в лице этого человека, который хотя и поселился тут недавно, но имеет перед Гульденбергом немалые заслуги. Смерть господина Хорна он назвал трагической. По-моему, при жизни господина Хорна они не были даже знакомы.
Потом все по очереди подходили к открытой могиле, бросали туда цветы и землю. Юля шла за мной. Вернувшись на место, я заметила, что она взяла горсть земли из деревянной чаши, но не бросила ее на гроб, а замерла над могилой. Это было так странно, что все остановились. И тут Юля запела. Своим старушечьим голоском, слабеньким и дребезжащим, но исполненным достоинства, она пропела куплет из какой-то духовной песни:
Каким ни выдалось бы утро,
нельзя про вечер забывать,
ведь может каждую минуту
тебя Господь к себе призвать.
Но если смерть нам суждена,
да будет праведной она.
Я стояла окаменев и была готова провалиться от стыда. Люди заметно заволновались; кое-кто с трудом подавил смешок. Но Юля, упрямо вздернув подбородок, глядела прямо перед собой и ничего не замечала вокруг. Кончив петь, она бросила горсть сырой земли в яму и гордо встала рядом со мной. Люди опять задвигались. Они подходили к могиле, брали горстями из чаши землю, бросали ее на гроб.
— Ты не господь бог, — прошептала я Юле. — Не тебе его судить.
Когда я взглянула на нее, то увидела сжатые губы и заострившийся нос.
— Сама знаю, что мне делать, — сердито прошептала она в ответ.
На обратном пути мы долго молча шли под дождем.
— Извини, Юля, но иногда ты ведешь себя просто глупо, — наконец сказала я.
Вместо того чтобы обидеться или обозлиться, Юля только хихикнула и, довольная, толкнула меня локтем в бок.
— Интересно, что скажет твой пастор, когда услышит про то, как ты распевала псалмы над могилой безбожника-самоубийцы?
— А это вовсе не псалмы, — весело возразила она. Юля сделала такое хитрое лицо, что я ни о чем не стала спрашивать. И так ясно — она только и ждет того, чтобы огорошить меня каким-то секретом.
Мы распрощались перед моим магазином. Я зашла туда, сняла черное тафтяное платье и принялась за уборку. На обед я разогрела себе оставшийся с воскресенья гороховый суп и, не зажигая света, поела. Потом я отнесла в подвал картонные коробки, вытерла пыль с полок, расставила новый товар. В два часа дня я сняла вывешенное на дверях разрешение закрыть магазин, подняла жалюзи и распахнула дверь. Я взяла горшочек с разведенным мелом, вышла на улицу и написала на стекле: «свежая капуста» и «свежие яйца». Потом села за прилавок ждать покупателей. Я думала о господине Хорне, о том, что в могиле он обрел наконец желанный покой. Дождь продолжался. Порой ветер постукивал дождевыми каплями по окну. Они быстро стекали вниз, размывая меловую надпись.
Ужасно, когда тебя хоронят в дождь, подумалось мне. Я выглянула на улицу. Серые стены домов были темнее обычного. Мимо магазина пробежали дети с накинутыми на головы капюшонами. Я поднялась, достала из кладовки электрообогреватель и включила его под прилавком. Я вытянула ноги, чтобы раскаленная спираль согрела их.