Надо бы составить завещание, сказала я себе. Не хочу, чтобы меня закапывали в такую погоду. Пусть лучше сожгут. У меня всю жизнь мерзли ноги, пускай мне хотя бы мертвой станет тепло.
Дверь магазина отворилась. Вошли двое ребят со школьными ранцами на спине. Дождевая вода капала на чистый пол. Я встала и спросила, что они хотят купить.
Тридцатого сентября я закрыл дом на лесном хуторе и вернулся в город. Сразу после завтрака Кристина и жена уехали в Гульденберг, чтобы увезти белье и часть домашних вещей, которые нужны на городской квартире. Когда они уехали, я пошел к себе в кабинет упаковывать книги и мои записи. Потом заглянул к Иоганне, которая шила в гостиной кукольные платья. Я сказал, что выйду на часок прогуляться.
Обойдя хутор, я углубился в лес. Я брел по тропинкам, последний раз за этот год наслаждаясь беззлобной, уютной дикостью природы. Я прислушивался к щебету птиц, ощупывал папоротник и мох, вдыхал смолистый аромат древесной коры, гладил живые деревья и считал годовые кольца на спилах сложенных штабелями бревен. Я так глубоко и страстно впитывал в себя запахи лета, будто предчувствовал приближение смертного часа. Я целиком отдался сладкой боли расставания, разлуки с лесом, летом и покоем. Теперь можно возвращаться в город. Ничто из произошедшего за год не удивило меня, и я готов ко всему, что еще произойдет, готов принять это равнодушно.
В середине дня вернулась Кристина, чтобы забрать меня и дочь. Когда мы вместе еще раз обошли комнаты, проверяя, закрыты ли окна, я шутил с Кристиной, и она счастливо смеялась. Я благодарно погладил ее по щеке, тогда она вдруг взяла мою руку, страстно поцеловала ее и прижала к своей груди. Мы стояли, глядя прямо в глаза друг другу. Я чувствовал ее нежную грудь, бешеный стук ее сердца и не мог отнять руки.
— Не надо, Кристина, пожалуйста, — шепотом попросил я.
— Хорошо, доктор, — сказала она и отпустила мою руку.
Мы взяли Иоганну, сели в машину и поехали в Гульденберг. У въезда в город Кристина подрулила к обочине, чтобы уступить дорогу цыганам, которые со своими фургонами и лошадьми покидали Гульденберг. Мужчины сидели на козлах, небрежно придерживая вожжи. За последним фургоном бежала пара лошадей. Босоногий мальчишка ехал верхом на гнедой кобыле. Он тоже не удостоил нас взглядом. Когда они скрылись из виду, мы въехали в город, к моему дому на Рыночной площади, где нас ждала моя жена.
Аккомпаниатор[9]
В день выхода из тюрьмы пальцы у Даллова опять перестали сгибаться. Их будто свело судорогой, они одеревенели и окоченели. Полицейский выложил перед ним для подписи четыре листка. Ухватив ручку большим и указательным пальцами, Даллов с трудом нацарапал свою фамилию.
— Что с рукой? — спросил полицейский, который сидел напротив и разглядывал его.
— Ничего особенного, — ответил Даллов. — Это от испуга.
— Хотите сказать, от волнения?
— Если бы хотел, то так и сказал бы.
Полицейский поглядел на руку, подумал.
— Сходите-ка еще к врачу, — проговорил он наконец.
Даллов покачал головой.
— Чепуха. Сейчас все пройдет. Не обращайте внимания…
— Дело ваше. Тогда распишитесь еще вот тут.
Полицейский пододвинул через стол новый листок, Даллов опять зажал ручку между пальцами и, высунув язык, изобразил нечто вроде подписи. Получились какие-то детские каракули. Даллов снова взглянул на них и остался доволен собой.
— Вы кем работали? — спросил полицейский. — У меня значится пианист, а в деле — старший ассистент.
— Верно и то и то.
— Это не ответ, — терпеливо возразил полицейский. — Так кто же вы?
— Пианист, — сказал Даллов, — сюда я попал пианистом, а не старшим ассистентом. Значит, пишите — пианист.
Даллов встал из-за стола, ожидая, когда его отпустят. Руки у него повисли словно плети; пальцы правой кисти были совершенно белыми.
— Прямо как у восковой фигуры какого-нибудь святого, — подумал Даллов вслух.
Полицейский поднял глаза, но ничего не сказал, а только устало покачал головой и тяжело вздохнул.
Когда Даллову открыли дверь на улицу, он спросил, как пройти к вокзалу. Потом, зажав под мышкой сумку, зашагал в указанном направлении.
Город, где он провел девятнадцать месяцев, Даллову осматривать не захотелось. И так ясно, что тот ему не понравится, не может понравиться. На Даллове был плащ и светлые летние туфли, а на дворе стоял февраль; он быстро продрог.
На вокзале он подошел к кассе взять билет до Лейпцига.
— Второй класс? — спросил кассир.
— Нет, я езжу первым, — ответил Даллов.
— Тогда придется два часа подождать, — сказал кассир. — В десятичасовом нет первого класса.
— Ждать я не могу.
Даллов купил билет, взглянул на написанное от руки черными, но уже выцветшими чернилами расписание и пошел в вокзальное кафе.
Официантка, пожилая женщина в белом халате, поверх которого она повязала полотенце, принесла жидковатый кофе и сразу же попросила расплатиться. По ее виду Даллов понял, что она догадалась, откуда он.
В буфете он купил сигарет. Выкурил три штуки подряд. Голова слегка закружилась, это было приятно.
Он принялся рассматривать двух-трех женщин, которые сидели за столиками среди мужчин. Даллов глядел на женщин и пытался себе представить, как спал бы с ними. Он надеялся, что подобная игра развлечет его, однако ни одна из женщин ему не понравилась. Собственно, в эту пору в станционном кафе вряд ли можно было ожидать чего-либо иного, тем более холодным февральским утром, когда кругом снежная слякоть.
Он взглянул на часы над входной дверью, поднялся, застегнул плащ и вышел. В газетном киоске он купил тощий журнальчик и спортивную газету; других свежих газет не оказалось.
На ступеньках подземного перехода лежал снег. Даллов пошел вниз, потом снова наверх, касаясь рукой перил. Его знобило.
Поезд опоздал на десять минут. Даллов зашел в вагон, сел в пустое, грязное, прокуренное купе. Заметив, что отопление не работает, встал и отправился искать место получше. Отапливаемый вагон оказался переполненным, пришлось стоя примоститься у окна. Прочитав журнал и газету, он загляделся на проносящиеся мимо белые поля.
В Лейпциге его никто не встречал. Впрочем, он никому и не сообщал о приезде. Хотел было сообщить, только не знал кому. Тем не менее он обежал взглядом перрон, затем лестницу, всматриваясь в лица.
На выходе из вокзала он заговорил с незнакомой девушкой и пригласил ее пообедать вместе. Девушка, как ему показалось — студентка, удивилась. Она пристально, но без боязни оглядела его, потом молча повернулась и пошла дальше. Даллов посмотрел ей вслед с легким сожалением. Обиды он не почувствовал.
Он пересек трамвайные пути вправо от вокзала и зашел в ресторан отеля «Астория». Официант, узнавший Даллова, проводил его к свободному столику.
— Давненько у нас не появлялись, — сказал официант, протягивая меню. Даллов кивнул, попросил официанта, чтобы тот выбрал что-нибудь по своему усмотрению, и заказал целую бутылку вина, затем снова попытался отыскать знакомое лицо, но на этот раз остался доволен тем, что кругом были только чужие. Он старался есть медленно и с отвычки даже заставлял себя не торопиться. После третьего бокала он почувствовал, что хмелеет, и заказал кофе.
Через час он сел у Главного вокзала на трамвай № 11, вновь огляделся, нет ли знакомых, и заметил несколько встречных изучающих взглядов. Объяснил он их себе тем, что одет не по сезону.
Когда трамвай подъехал к Дёлицу, Даллов завертел головой, с интересом посматривая то направо, то налево. Он искал перемен, ему хотелось внести в знакомую картину необходимые поправки, вызванные долгим отсутствием. Но ничего примечательного обнаружить не удалось, все вроде бы пребывало без изменений. На остановке у детского сада Даллов вышел из вагона и зашагал по боковой улочке к своей квартире. Открыв входную дверь, он включил в подъезде свет. Почтовый ящик с табличкой, на которой значилась его фамилия, был набит битком. Вынув газеты и письма, он поднялся по коротенькому лестничному маршу к квартире. Слава богу, замки были в порядке. Он отметил про себя, что в каждую замочную скважину машинально вставляет правильный ключ.
Он зашел в ванную, на кухню, в обе комнаты и всюду распахнул окна. На кухне попытался включить газовое отопление. Газ, остававшийся в трубах, не загорался — пришлось долго давить на кнопку газометра, прежде чем удалось зажечь огонек. Включив регулятор до отказа, снова закрыл окна. Затем он отвернул в кухне кран, чтобы стекла вода. Открыл банку кофе, который выглядел вроде бы темнее обычного. Тем не менее он высыпал несколько ложек порошка в кружку, налил воды и поставил кружку на конфорку. Потом заглянул в кладовку, холодильник и кухонный шкаф, перебрал немногочисленные съестные припасы, одно понюхал, другое недоверчиво и осторожно попробовал. Все, что показалось подозрительным, выбросил в покрывшееся черно-белесой плесенью ведро для мусора.
Его внимание привлекла пыль. Сначала он увидел ее на кухонном шкафу, потом на черном пианино, на мебели. Слой был тонким, и пыль становилась заметной, лишь когда он трогал пальцем поверхность стола или спинку стула.
Заварив кофе, он прошел с кофейником и чашкой в гостиную. Тут он расстегнул пальто, но снимать его не стал. Налил кофе в чашку. Потом сел и занялся письмами. Два письма были из домоуправления, одно — напоминание о необходимости заплатить за электричество. Остальные конверты он просмотрел, не распечатывая.
Газеты оказались октябрьскими — с 24-го по 31-е число. Значит, Рита оставила квартиру либо 23-го, либо утром 24-го. Он полистал старые газеты. Ему подумалось, что их сообщения были и в свое время отнюдь не такими значительными, какими хотели выглядеть.
Ему стало жарко. Сняв пальто, он прошел в ванную, чтобы растопить водонагреватель. Скомкал газету, сунул ее в печку, сверху положил несколько чурочек, остававшихся в угольном ведре. Позднее, уже в ванне, он читал письма, которые так устарели, что теперь их прелесть и состояла в несвоевременности. Закончив читать, он складывал из листов бумаги кораблики и пускал их по воде.