— Вы неплохо осведомлены, — сказал он. — Последние два года я жрал баланду и сидел на параше.
Начальник станции ответил с извиняющейся улыбкой.
— Тут всякое болтают, но я не слушаю. Ведь половину-то все равно приврут.
Зазвонил телефон. Начальник станции снял трубку, назвал свою фамилию. Потом он записал что-то на листке бумаги, продиктовал какие-то цифры, сказал время и положил трубку. Затем подошел к аппарату перевода стрелок в конце комнаты, передвинул два рычага, поглядывая при этом в темноту через левое и правое окошко, где должно было виднеться рельсовое полотно. Он вернулся к столу, на котором лежали среди древесных стружек два резца; на подоконнике стояли несколько деревянных фигурок, некоторые из них были раскрашены.
— А позвольте все-таки спросить, — снова начал железнодорожник, — за что вас… — Он не закончил вопроса.
Даллов поглядел на него, помедлил.
— Трудно сказать, — проговорил он наконец.
Бесполезно пытаться тебе это объяснять, подумал он, слишком уж невероятная получается история, даже если каждый раз пересказывать ее целиком и в подробностях.
— Не знаю, поймете ли вы меня, но в тюрьму я попал на два года лишь потому, что так решил судья.
Начальник станции взял резец, улыбнулся, взглянул на Даллова и сказал:
— В ваших словах куда больше смысла, чем может показаться на первый взгляд.
Потом он взял деревянную фигурку, нерешительно поскоблил ее резцом.
— При моей-то работе, — добавил он, — каждый день стоишь одной ногой в тюрьме. Забудешь дать вовремя нужный сигнал, вот и все.
Даллов кивнул без особой уверенности — отчасти потому, что уже слышал похожие высказывания, отчасти потому, что вновь загляделся на схему.
Зазвонил телефон. Начальник станции снял трубку, молча выслушал что-то.
— Девяносто пфеннигов, — сказал он, положив трубку.
Даллов расплатился и откланялся.
Следующим утром он встал пораньше, чтобы помочь матери справиться со скотиной и подоить обеих коров. Потом они неторопливо завтракали на веранде. Родители говорили о работе в сельхозкооперативе, он слушал их, завидовал неколебимой привычке довольствоваться тем, что есть.
— А как у тебя с работой, Петер? — спросила мать.
Даллов оба дня с опасением ждал этого вопроса и все-таки был захвачен врасплох. Он улыбнулся, обдумывая, что бы ответить. Нельзя же говорить родителям, что после выхода из тюрьмы он еще не проработал ни дня и собирается обойтись без работы, пока хватит денег. Он не сумел бы им объяснить, почему избегает сейчас любого постоянного места работы. Противно малейшее принуждение. Не мог он сказать родителям, что не собирается работать. Им этого не понять, такая новость расстроит их даже больше, чем тогдашнее известие об аресте.
— Тут есть кое-какие сложности, — медленно проговорил он, — ведь я был уволен и увольнение остается в силе.
Родители ничего не сказали, и Даллов сразу же почувствовал себя маленьким мальчиком, которого таким вот молчанием наказывают за шалость.
— Я веду переговоры, — соврал он, чтобы успокоить их, — с моим институтом, с разными людьми. Думаю, в ближайшие дни…
Отец перебил его:
— Значит, ты уже целых три недели нигде не работаешь?
— Это не так просто, отец, по трудовому законодательству есть тут закавыка. Чтобы разобраться с ней, нужно время, но это чистая формальность. А кроме того, мне взялись помочь пара хороших друзей со связями.
Его бросило в жар. Ничего себе друзья, подумал он, но, кроме Шульце и Мюллера, никто не предлагал помощи. С какой, однако, стати он назвал их родителям своими друзьями, да еще хорошими друзьями?
Отец откашлялся и спокойным, твердым голосом сказал:
— Возвращайся-ка сюда. Займешься хозяйством. Можешь работать в кооперативе или в городе, тут все образуется. Но, главное, бери мое хозяйство. Я уже не тяну. Все пропадет.
— Какой из меня крестьянин? — выдавил из себя Даллов.
Старик мотнул головой.
— Все образуется. Тут тебе будет работа. Все хозяйство будет твое. И половина дома. А не нравится этот, сделаем новую пристройку. Или купим в деревне другой, где сейчас никто не живет.
Даллов закрыл глаза, потом сказал:
— Поздно, отец. Тут я уже чужой.
Старик посмотрел на жену.
— Ладно, — проговорила она, — оставь его. Здесь он своего счастья не найдет.
— Но хозяйство-то, — начал было опять старик, однако умолк под взглядом жены.
Больше они об этом не разговаривали. Но Даллов заметил, как отец, когда ему казалось, что сын смотрит в сторону, задумчиво глядел на него.
Под вечер, распрощавшись с родителями, он поехал к сестре. Мать дала ему гостинцев — домашней колбасы и свежих яиц. Когда он на прощание обнял родителей, отец лишь молча заглянул ему в глаза. Его взгляд был беспомощным, в нем читалась просьба. Но сын ничем не мог на нее ответить.
Даллов добрался до небольшого районного города, где жила сестра, уже совсем затемно. Он бывал здесь редко, так что дорогу пришлось спрашивать у прохожих.
Себастиан, муж сестры, открыл ему дверь и впустил в квартиру. Они смотрели друг на друга, молчали.
— Хорошо, что приехал, — сказал наконец Себастиан и обнял его. — Вот уж Герда обрадуется.
Он помог Даллову снять пальто, провел его в гостиную.
— Присаживайся, — сказал он и, не спрашивая, налил две полные рюмки коньяка.
Даллов полюбопытствовал, где же сестра; оказалось, она укладывает обеих дочек спать — тут он вспомнил, что не привез детям никаких подарков.
— А я от тебя ничего другого и не ожидал, — не удивился Себастиан, — маленькие девчушки никогда тебя не интересовали.
Даллов упросил Себастиана, чтобы тот дал ему взглянуть на племянниц, и получил от него плитку шоколада для подарка девочкам.
Когда он вошел в детскую, сестра вскрикнула, бросилась к нему, обняла. Он попытался успокоить ее ласковыми словами, попробовал слегка отодвинуть от себя, но она, вцепившись в него обеими руками и громко всхлипывая, продолжала целовать его. Девочки, сидя в кроватках, смотрели удивленно и испуганно то на мать, то на незнакомого мужчину.
Даллов погладил сестру по голове, ободряюще улыбнулся детям.
— Пусти-ка, Герда, пока совсем не задушила, — сказал он. — Дай я с твоими дочками поздороваюсь.
Сестра на миг отпустила его, но тут же вновь бросилась искать его руки, прижимать к себе его голову. Даллов поцеловал ее в волосы и осторожно высвободился. Он подошел к девочкам, сел на одну из кроваток, заговорил. Девочки никак не могли его вспомнить, они оставались серьезными и молчали, как ни пытался он их расшевелить. Даже когда он вытащил шоколадку, ни одна не улыбнулась и не потянулась за ней. Пришлось положить шоколадку на кровать.
— Они устали, — сказала сестра. — Мы весь день в Берлине были, с ног сбились.
Поцеловав девочек, Даллов вышел из детской. Он сел в гостиной, где сестра быстро накрыла на стол. Потом они долго сидели вместе, много пили. Они разговаривали о родителях, о своем детстве, о племянницах Даллова. И лишь когда он уже встал из-за стола, чтобы пойти спать, Герда сказала:
— По-моему, Петер, ты нам должен рассказать кое-что.
Даллов вздохнул.
— Не забывайте, — проговорил он, качая головой, — что мне уже несколько раз пришлось рассказывать эту историю. А прежде, чем рассказать в первый раз, я ее взаправду пережил. Так вот наскучила она мне еще тогда.
— Сядь-ка, — остановила его сестра, — во всяком случае, мне ты обязан ее рассказать.
— Только ведь каждый раз будто переживаешь все заново, — с болью проговорил Даллов и принялся рассказывать. Он старался быть покороче и похладнокровней, но вопросы сестры вынуждали его останавливаться, вспоминать подробности.
— Так из-за какой же песни ты попал за решетку? — спросил наконец Себастиан.
— Из-за старого танго — «Адиос мучачос».
— Знаю. «О, эти губы алые…» — обрадованно сказал Себастиан и попробовал напеть мелодию.
Даллов поморщился и кивнул.
— Танго, стало быть, — повторил Себастиан, как бы довольный этим обстоятельством, — так я и думал. Но, вообще-то, танго не играют на пианино. Тут нужен бандонион. Может, судья поэтому так разозлился?
Даллов подхватил:
— Может быть. Тогда я по крайней мере знал бы, за что отсидел два года. Но даже если это правда, то все равно вряд ли еще кому-нибудь обходилось так дорого одно-единственное танго.
— Ошибаешься, — сказал Себастиан. Он встал, снова наполнил рюмки и, держа бутылку в руке, пояснил: — Возьми любую статистику и увидишь, что на совести у каждого из этих старых печальных танго больше самоубийств, чем у всех распроэдаких красавиц-недотрог нашей страны, вместе взятых.
— Пора спать, — вставила сестра, пытаясь отобрать бутылку у мужа.
— Когда я работал на «скорой помощи»…
Даллов рассмеялся.
— Он все еще вспоминает те героические времена? — спросил он сестру. — Все никак не забудет свою «скорую помощь»?
— Конечно, — ответила она. — Наверное, это была самая счастливая пора в его жизни.
Себастиан запротестовал:
— Работать на «скорой помощи» было непросто. Едешь слишком быстро — штраф! Едешь слишком медленно, и пациент умирает — тоже плохо. Словом, одной ногой ты всегда в тюрьме.
Даллов кивнул:
— Это я уже слышал. Похоже, у нас вся страна живет одной ногой в тюрьме. Все, от арестантов до надзирателей.
— Пусть я не так выразился, — согласился Себастиан. — Я только хотел сказать, что мы очень опасались этих проклятых танго. Я даже предложил шефу, чтобы каждым воскресным вечером одна из «скорых» медленно объезжала город и там, где играют эти старые грустные танго, сразу взламывали дверь. Глядишь, и успеешь вынуть кого-нибудь из петли. Только я ничего не добился. Шеф стоял на том, что своим вторжением мы скорее помешаем не чьей-нибудь смерти, а зачатию новой жизни.
Его жена прыснула от смеха.
— Это под танго-то? — усомнился Даллов. — Совершенно исключено. Танго тут не годится. Нет-нет, только не танго. Другое дело — Бах, «Бранденбургский концерт» или «Болеро». Подходит кое-что из венской музыки, почти все из Моцарта. Но не танго. Оно сбивает с ритма, когда занимаешься любовью. Разве ваш профессор вам этого не объяснял? Чему вас вообще тогда учили?