Одичавший пес, ищущий нового хозяина. Даллов подумал о женщинах, у которых находят приют бывшие арестанты. Наверняка это женщины властные, любящие командовать, они служат как бы заменой прежней упорядоченной жизни, продолжением прежней постоянной и всеобъемлющей заботы. Ведь вольноотпущенникам нужна привычная нежность надзирателя, любовь сержанта, который сурово планирует день и всегда наготове отразить атаку зубастой пасти, присмотр начальника, на которого, не задумываясь, можно положиться.
Он вспомнил Эльку и спросил себя, не является ли и она для него такой заменой, не ищет ли он у нее той сверхзащищенности, что давала тюремная камера.
Он заметил, что ему становится все труднее говорить вслух. Опираясь обеими руками о кухонный столик, он встал, завинтил крышечку водочной бутылки и пошел в комнату к пианино. Он откинул крышку, но медлил коснуться клавиш. Потом с силой захлопнул крышку, инструмент загудел. После этого он лег спать.
— Хорош был у тебя вечерок, Штеммлер, — сказал он довольным голосом, прежде чем заснул и начал стонать во сне.
Следующие дни прошли в поисках работы.
Он решил устроиться шофером. В своей деревне во время школьных, а потом и студенческих каникул он работал на тракторе и грузовике, имелись у него и соответствующие водительские права. Взяв их, он сел в машину и поехал на консервный завод на юго-западе города. Пока вахтер выписывал пропуск, он читал вывешенный тут же список требующихся профессий. Спросив, как пройти в административное здание, Даллов направился туда.
Он объяснил секретарше, зачем пришел. Молча выслушав его, секретарша вышла в соседнюю комнату. Вернувшись, она попросила его подождать — сейчас примут. Он сел и принялся разглядывать плакаты, прикрывавшие трещины на серых стенах; пожелтевшие и пыльные, эти плакаты призывали соблюдать правила техники безопасности.
Повернувшись к секретарше, он спросил:
— У вас что, большой производственный травматизм на заводе?
Она недоуменно уставилась на него. Даллов показал на плакаты, после чего она окинула их взглядом и, как ему показалось, впервые осознала, что на них изображено. На вопрос она ответила отрицательно, причем таким тоном, будто он сказал явную глупость, затем повернулась к нему спиной и уткнулась в бумаги на письменном столе.
Он оставил попытки завязать разговор. Секретарша ему не понравилась и показалась противной. Он даже внезапно возненавидел ее. Он возненавидел ее совершенно беспричинно, точнее, как он сам прекрасно понимал, только за то, что ей было недосуг или не хотелось заниматься им. Она была примерно его ровесницей, а наиболее примечательными в ней были узкое туловище с большим бюстом и толстые бесформенные бедра. У рук и ног — та же диспропорция; руки тонкие, но не без приятной округлости, зато ноги вроде колод. Казалось, будто ее сложили из двух не подходящих друг другу половин, а еще она напоминала персонажей из детской книги с картинками — если быстро листать картинки, то изображенные на них люди сливаются в таких вот человечков с меняющимися ногами, руками и головами, во всевозможных вариациях. Даллов брезгливо покачал головой, отвращение сменилось сочувствием, а ненависть — столь же беспричинной брезгливостью. Он понадеялся, что она встанет, ему хотелось получше рассмотреть ее, увидеть средостение между неподходящими верхом и низом, но секретарша продолжала неподвижно сидеть на вращающейся табуретке.
Дверь соседней комнаты открылась, мужской голос позвал оттуда Даллова, и он встал. Шагнув вслед за пригласившим его мужчиной, он обернулся к секретарше. Но та уже погрузилась в работу.
Мужчина закрыл за Далловом дверь, подал ему руку и невнятно пробормотал свою фамилию. Что-то вроде Зайдлера или Зайслера, как послышалось Даллову. Мужчина указал Даллову на стул, а сам сел за письменный стол. У него были жидкие светлые волосы, болезненно-багровый цвет лица. Он спросил Даллова, зачем тот пришел, а потом поинтересовался, есть ли у него стаж шоферской работы. Даллов ответил, что работал в деревне летом.
Господин Зайдлер или Зайслер усмехнулся:
— А чем вы занимались последнее время?
— Два года я отсидел в тюрьме, — сказал Даллов, стараясь, чтобы голос его не дрогнул и не выдал смущения.
Мужчина за письменным столом, кажется, не удивился. Он всего лишь захотел выяснить причину ареста.
— Я сыграл на пианино одну песню, — сказал Даллов, — собственно, это было танго.
Вот теперь Зайдлер или Зайслер удивился. Он с недоумением улыбнулся Даллову и задумался. Потом глаза его сузились, он переспросил:
— Танго, говорите?
Даллов кивнул:
— Да, старая такая песня «О, твои губы алые…». Может, слышали когда-нибудь?
Мужчина пришел в замешательство.
— И вам, — спросил он, — дали два года?
— Точнее говоря, — перебил его Даллов, — двадцать один месяц.
— Может, это все-таки было антигосударственное танго, а, господин Даллов? — спросил начальник отдела кадров, слегка наклонившись вперед.
— Таково было мнение судьи, — подтвердил Даллов.
Зайдлер или Зайслер улыбнулся теперь довольно и спокойно. Откинувшись назад, он весьма иронично спросил:
— Вы продолжаете петь подобные песни?
— А я никогда не пел. Я только аккомпанировал на пианино. Но я и на пианино больше не играю.
Человек за письменным столом одобрительно кивнул. Взяв у Даллова документы, он просмотрел их, продолжая разговор:
— Правда не играете? Это подтверждает мою точку зрения. На прошлой неделе я поспорил с нашим директором, действительно ли тюремное наказание перевоспитывает человека, исправляет его, делает лучше. Директор сомневался. Для него смысл наказания в самом наказании, и только. Он не верит в исправление. Вот удивится, когда я вас ему представлю. Вам кажется все это странным, господин Даллов? Видите ли, для консервного завода тут отнюдь не теоретический вопрос, а самый что ни на есть практический. Знаете, сколько процентов наших рабочих пришли сюда после тюрьмы?
Даллов увидел, как его страховой полис подрагивает в руках багроволицего кадровика. Алкоголик, подумал он. Интересно, сколько процентов тут алкоголиков?
— А кем вы до этого работали в университете? — поинтересовался кадровик. — Тоже шофером? Тут неразборчиво написано.
— Я историк, — сказал Даллов. — Сначала был студентом, потом научным работником. — Заметив разочарование кадровика, он совсем уж некстати добавил: — Я занимался девятнадцатым веком, началом рабочего движения.
Кадровик неприязненно бросил документы на стол.
— Вот как, — только и сказал он.
Потом он собрал документы и передал их Даллову.
— А почему бы вам не попробовать устроиться в университете? Нам историки не нужны. Вот через три года — тогда другое дело. У нас будет двадцатипятилетний юбилей завода. Вы смогли бы помочь нам подготовить альбом. Так что заходите через три года, если вас это заинтересует. Получите от меня все необходимые материалы.
— Мне хотелось бы устроиться шофером. Историей я не хочу больше заниматься.
— Ах, так вы бросили прежнюю профессию? Да, на вас наказание повлияло довольно странным образом. Вот уж наш директор подивится, если узнает об этом. Что же вы еще бросили?
— Я хочу устроиться шофером, — резко оборвал его Даллов. — Нельзя ли ограничиться этой темой?
Кадровик откашлялся и сочувственно улыбнулся.
— Жаль, но предложить ничего не могу, — сказал он наконец. — Нам сейчас не нужны шоферы. Обратитесь куда-нибудь в другое место.
— Но ведь у заводских ворот… — возразил было Даллов.
Кадровик перебил его:
— Это объявление устарело. Я сейчас же распоряжусь о замене.
Он встал, подошел к двери, распахнул ее. Даллов тоже поднялся, однако на пути к двери остановился и спросил.
— Может, у вас есть для меня что-нибудь другое? Вам же нужна рабочая сила?
Зайдлер или Зайслер огорченно качнул головой.
— Жаль, но нам больше ничего не нужно. У нас всего достаточно.
— Вам повезло, — съязвил Даллов.
— Верно, — отозвался кадровик. — Желаю удачи.
У заводских ворот Даллов взглянул на деревянный щит с объявлением о найме, перечитал, рабочие каких специальностей нужны заводу. Увидев вахтера, он направился к нему, но потом повернулся и вышел из ворот, ничего не сказав вахтеру.
В тот же день он побывал на игрушечной фабрике и в книжном коллекторе, но и тут внезапно шоферы больше не требовались.
Уже на следующий день ему пришлось заставлять себя ходить по предприятиям в поисках работы. Через три дня он решил звонить в отдел кадров, прежде чем идти туда и спрашивать, нужен ли там шофер. Но его попытки оказались всюду безрезультатными, ему везде отказывали и объясняли, что вакансий нет, а по телефону, мол, ему дали ошибочную справку, после чего все эти походы и разговоры стали Даллову невыносимы. Он заметил, что чувствовал себя все неувереннее и начал робеть, говоря с секретаршами. Он пытался держать себя в руках, но не мог скрыть растерянности. Вскоре он уже стал ждать очередного отказа, едва появившись на пороге отдела кадров. Беседа длилась зачастую лишь несколько минут, однако потом он чувствовал себя совершенно обессиленным, как от долгой и тяжелой работы.
В начале второй недели поисков у него хватало сил не больше, чем на два предприятия за день, но через два дня даже это стало ему невмоготу — уже после первого же отказа он ехал домой, бросался в кровать и тут же засыпал.
Он пытался выяснить, почему ни одно из предприятий не брало его на работу, хотя все они искали шоферов и по телефону их кадровики выражали живейшую заинтересованность. Но в ответ он слышал лишь извинения и разного рода сожаления, а также почти неприкрытые отговорки, которые вначале злили его, а потом вселили в него неуверенность. Его беспокоило то, что он никак не мог понять истинную причину неизменных отказов.
Сперва он предполагал, что кадровиков смущает его судимость, поэтому они и не берут его шофером, но затем он отбросил эту мысль, так как стоило ему с отчаяния заявить в беседе с тем или иным кадровиком о своей догадке, как его тут же засыпали цифрами, которые доказывали, что никто не питает никаких предубеждений к лицам, отбывшим заключение, наоборот, их охотно берут на работу, так как они проявляют себя с наилучшей стороны. Просто, к сожалению, в телефонной справке была допущена ошибка и шоферы предприятию не требуются.