Её глаза блеснули, и в воздухе между гостем и ею запорхал призрак прежнего веера.
Лебединые крылья обвисли, потом рассосались вовсе. Наряд сердцееда скукожился в рясу тощего сельского пастора. Не сразу тот осознал, что́ держит в руках, — но вот и меч запоздало и сконфуженно съёжился. Новорождённый ворон, скакнув на плечо священника, возмущённо каркнул, недовольный неуместностью трансформации. По крайней мере шару достало вкуса стать захватанным экземпляром Писания.
— Я… хм… не обсуждаю конечную остановку.
— Даже не скажете, велика ли разница с Фостерс-Глен? — Она умела заигрывать, не опускаясь до пошлой развязности.
— Я… э… мне не позволено. — Выдернув из кармана штанов откровенно неклерикальный красный платок, он потёр пузатые стёкла пенсне.
— Что же тогда вам позволено? Забирать мёртвых?
— Эээ… аа.. души, да. Вот именно: души. — Он водрузил пенсне на нос. — Работа такая, знаете ли.
— Вы делаете её скверно.
Её слова так и сочились ядом.
Ошеломлённый её горячностью, он припрыгнул на месте, проблеяв:
— Мнэ-э?..
Она не замедлила объяснить:
— Собиратель душ из вас никудышный. Вы могли забрать мою двадцать пять лет назад, когда она стала мне не нужна. Но прийти сейчас!.. Пфф. — Она презрительно фыркнула, как фыркала некогда, разбивая сердца воздыхателей.
— Двадцать пять лет на… — Страницы Библии взметнулись и запорхали под его пальцами. Найдя нужную, он снова поднял озадаченный взгляд и осведомился: — Я говорю с мисс Луизой Фостер?
Со вздохом она подошла к ближней стене. Книги, книги от пола до потолка. Странно чарующий букет: затхлый запах старых чернил и бумаги с нотой кожаных и тканевых переплётов, и книжных корешков, и смутных следов всех человеческих рук, что когда-либо трогали эти страницы, объял её, как облако фимиама. Она сняла с полки том.
— Итак, это правда, — сказала она, глядя в раскрытую книгу. — Даже Смерть порой ошибается.
— Но это вы…
— Да, да, — разумеется, я! — нетерпеливо отмахнулась она. — Луиза Джейн Фостер, единственный ребёнок судьи Теофила Фостера, которая, конечно, найдёт блестящую партию, — а если нет, отец с неё спросит. Блестящее замужество или никакого. Отец, как и вы, не оставлял мне большого выбора.
Она поставила книгу на место и взяла другую, которая — кукушонок средь благородной стаи соколов с кожаным оперением — была обёрнута в пожелтевший клеёный картон. Из книги на ковёр просыпалась горсть высохших лепестков. Листая крошащиеся страницы, она исторгла смешок, почти столь же неверный, как её улыбка.
— Вы слышали о человеке по имени Эшер Вейс? Не по работе, то есть. Вы знали, что он был поэт? — Она не удивилась, когда он помотал головой. — Так я и думала. И весь остальной мир давно уже позабыл.
Она часто заморгала.
—Вот стихотворение, озаглавленное «К Л***». Вряд ли живут хотя бы десять человек, что его читали. Но я, я прочла. И за путеводной нитью слов последовала к его сердцу, как Гретель, выбирающаяся из тёмного леса по следу из камешков и хлебных крошек. — Нагнувшись, она собрала лепестки в ладонь и высыпала меж страниц. — Не самая блестящая партия. Ни его, ни моя конфессия не пожелали освятить наш союз, и мы обошлись без освящения. И вскоре нам двоим — троим — пришлось на деле узнать, сколь трудно прожить на крошках и камешках.
Она вернула книжицу на полку.
— Можно? — Достав картонное надгробие поэта, он прочёл имя. — Но ведь он умер больше двадцати пяти лет назад!
— И разве возражала я, когда ты его забирал? — парировала она. — По крайней мере, ты оставил мне… другого. — Она поджала губы и, отобрав книжку, пихнула обратно, к сородичам пореспектабельнее. — Какое-никакое утешение, мнилось мне. Живой знак, что Бог приклоняет слух не к одним только громовым угрозам отца. Было время, я думала, что узрела лицо бога любви, не отмщения. Всякий раз, глядя сверху вниз в смеющиеся глаза, как две капли воды похожие на глаза его папы… Отменная шутка! — Она выдернула первый попавшийся том и зашелестела им, будто читая вслух с листа. — И как со всеми хорошими шутками, тут главное — рассчитать момент.
Она обдала пастора ледяным взглядом.
— Болезни тоже в твоём ведении? А голод? Или ты только подбираешь за ними? Склоняясь тогда над постелью, держа его ручонку, я хотела, чтобы ты взамен забрал меня. Бог знает, как он уцелел бы один. Быть может, умягчённое сиротскою долей сердце отца… Но нет. — С горькой улыбкой она покачала головой. — Верить в сказки — удел детей. Я лишь читаю их.
Она подняла глаза.
— Ты любишь детей, Смерть?
Не дожидаясь ответа, она захлопнула книгу.
— Знаю, знаю. «Не задавай вопросов. Склони голову. Смирись». — Она ткнула книгой в сторону портрета судьи над камином и прорычала: — «Я решаю за тебя, девчонка! Твоё дело — слушаться!» — Сжав книгу в ладонях, она рассмеялась. — Я уже должна была выучить свой урок, не так ли, — живя с голосом Всемогущего. Всемогущего… чьё слово и прихоть меняют мир. Знаешь, я ведь не заводила еврея-любовника, не рожала ублюдка. После того, как я не вернулась с отцом из Нью-Йорка, все те годы, что меня не было в Фостерс-Глен, я жила с тёткой, старой девой, в Париже, изучая музыку. Так мне сказали. Для городских я всё ещё благородная дама.
— Но ведь так и есть!
Ворон взмыл к расходящимся лучам лепнины на потолке.
— Значит, ты столь же легковерен. — Она вытянула руку, и птица спикировала на неё. — Прости, здесь нет уютного бюста Афины Паллады, птичка. Отец считал всё языческое искусство греховным, поскольку, как и мой Эшер, немногие из его творений могли позволить себе прилично одеться.
— Э-э-э… — Пастор вдохнул, а выдохнул уже джентльменом во фраке, с розой в руке. Он протянул розу даме, подставил руку. — Ну что, идём?
— Нет. — Засмеявшись, она коснулась губами лоснящегося оперения ворона. — Рано.
— Рано? Но я думал, что… — Он откашлялся и поправил накрахмаленную манишку. — Вы так тепло меня встретили, мисс Фостер, что я решил, вы не побрезгуете сегодня моим скромным обществом.
— Как галантно, — упали сухие, как те древние лепестки, слова. — А я уже не в том возрасте, чтобы отказывать столь учтивому кавалеру. Я не могу отказать. Мне нужна лишь отсрочка.
— Как и всем. Но время вышло.
Она и ухом не повела. Плавной, летящей походкой проплыла к портрету над камином и, до мелочей скопировав кислый лик на портрете: обвисший подбородок, взгляд исподлобья, — прогремела:
— Где эта дрянная девчонка?! Чёртовы женщины! Хоть раз бы явились вовремя!
Свободной рукой она оперлась о холодный мрамор, посмотрела вверх, на картину. Холст, масло, угрюмость.
— Как долго ты ждал в вестибюле гостиницы, отец, прежде чем понял, что я сбежала?
Она перевела взгляд на гостя.
— Если я посмела заставить ждать его, мне ли страшиться неудовольствия Смерти?
Гость деликатно кашлянул в чёрную перчатку.
— Боюсь, я вынужден настоять. Идём.
— Почему я должна идти к тебе, если Смерть не приходила ко мне? — Её глаза блестели чернее, чем перья ворона, чем нежная прядь волос, заключённая в золото и хрусталь медальона на высоком воротнике её платья. — А ведь я звала, — увы, напрасно. Почему? Смерть не расслышала? Слишком сильно стучал дождь о маленький гробик, слишком громко эхо разгулялось в могилке? Не думаю: на кладбище Поттерс-Филд глубоко не роют. Или голос мой утонул в громыханьи колёс кареты, на которой приехала дорогая кузина Альтея, чтобы забрать меня домой? Ах нет, наверное, мои призывы не услышать было за шумом и гамом, поднятыми ею от радости, что она — наконец-то! — меня «нашла».
Книга хлопнула о каминную полку.
— Конечно, где ей было найти меня раньше, ведь у неё оставался только мой адрес на любом из дюжины писем. Писем с просьбами о деньгах, лекарствах, о ничтожнейшей тени сочувствия.
Внезапно она осела на плиту у камина. Взлетел с плеча вспугнутый ворон.
Гость опустился на колени рядом и обнял её. Её слёзы были нестерпимо реальны в сравнении с ним, скроенным из дыма и шёпотов.
— Ты так долго ждал, — горячо дохнула она ему в ухо. — Подожди же ещё чуть-чуть.
— Сколько?
От неё пахло лавандовой водой, которой она брызгалась после ванны. Он ощутил усталую дряблость её кожи, её волос, — волос и кожи постаревшей женщины.
— Пока я не кончу читать.
Положив руки ему на плечи, она кивнула на стол, где скучала книга в бежевом переплёте.
— И это всё? Не дни, не месяцы, только…
— Это всё. — Она сжала его руку. — Пожалуйста.
Он уступил, не вполне ещё сознавая, что обещает. Да, это его волей остались её мольбы без ответа. Сколько женщин призывали смерть — и передумали после. Лишь встречая их под мостом или с пузырьком лекарства в холодной руке, он до конца убеждался в их искренности, — а мисс Луиза Фостер, воротившись домой с кузиной Альтеей, не искала ни того пути, ни другого. «Истерика, потом одумается», — с кривой улыбкой похлопали по плечу призраки прошлого. Он помнил.
Ещё одетый для танца, он помог ей встать. Она вернулась в объятья зелёного кресла и снова раскрыла книгу.
— Вижу без очков, и это в моём-то возрасте. Чудо, да и только, — сказала она. И добавила: — Обещай не пугать их.
Он покорно кивнул, не понимая, и стал дамой того же возраста: в руках комок тёмной пряжи, у ног чёрный игрушечный пёсик: образ бедной родственницы, чья плата за хлебную корку и место у камелька — молчание и незаметность.
Часы на каминной полке пробили полночь.
Стеклянные двери скрипнули, уступая робкой детской руке. Тёмная головка заглянула в щель.
— Мама? — вздохнул ветер.
Она не подняла глаз. Провеяв над ковром, ребёнок примостился в её тени. Его голова легла на её колени, и тонкие, молочные пальчики, коим полагалось быть розовыми и пухлыми и пахнуть тальком, не плесенью, сжали её запястье.
— Почитай мне.
— Ну и ну, Дэни. Я тебе удивляюсь, — мягко пожурила она. — Знаешь ведь, мы не можем начать без твоих друзей.