Он протянул Боннивалу ключ от двери, и все они зашли в дом.
Мари отправилась на кухню готовить чай, а мужчины пошли в кабинет в задней части дома.
— Вы уверены, что хотите видеть ее тут? Нам нужно многое обсудить наедине.
— Правда? — Судья тяжело опустился в свое инвалидное кресло. — Да, полагаю, что нужно, но мне нечего скрывать, к тому же очень скоро об этом узнает каждый житель Вошеля. — И добавил печально: — Какая теперь разница?
— Я все еще не могу поверить.
Боннивал непочтительно уселся за стол, от потрясения забыв о субординации, но тут же поднялся, стоило Мари внести в комнату поднос с чаем.
— Могу я еще чем-нибудь помочь?
Поставив поднос на стол, она повернулась к судье.
— Нет, детка, — рассеянно отозвался старик, — просто делай свою обычную работу. — Она повернулась к выходу. — Мой брат мертв.
Это не прозвучало констатацией факта; его голос чуть не прервался, а слово «мертв» вырвалось словно против воли. Его пронзительный взгляд пригвоздил ее к месту, подмечая малейшую тень реакции.
Мари, прижав руку ко рту, опустилась на стул; теперь вся комната погрузилась в потрясенное молчание. А ведь все думали, что старик играет с ними, насмехаясь издалека.
— Как?
Боннивал посмотрел в окно, отворачиваясь от собеседников.
— Его застрелили. По крайней мере, скончался он от пулевых ранений. На данном этапе нельзя исключить даже несчастный случай. Со временем, очевидно, мы узнаем больше.
— Бедняга, — прошептала Мари едва слышно, — бедный-бедный старик.
— Ему лицо снесло выстрелом, — ненужно добавил Боннивал, хотя в комнате не было тех, кого легко шокировать.
— Тогда как… — она не закончила вопрос, показавшийся таким же ненужным.
— Мсье le juge отважно согласился на опознание брата. Первым признаком стала одежда; из-за нее я решил, что это может быть Венсан. И судья подтвердил это.
Судья на секунду вынырнул из своих мыслей и тихо сказал:
— У него на запястье после Алжира была татуировка с армейским номером. У него и у всех его товарищей-сослуживцев. Он прятал ее под ремешком часов. — В качестве объяснения он показал на собственные часы. — Сомнений нет.
— Бедный старик, — снова прошептала Мари.
— Он умер всего день назад или около того. — Боннивалу словно необходимо было заполнять тишину. — Так что он мог играть в свои игры, как мы и думали. Я не знаю.
— Не с теми людьми, — тихо добавил судья. — Думаю, будет лучше, если вы ненадолго оставите меня одного, пожалуйста. Вы оба можете идти.
Он снова зарылся в подушки своего кресла, пряча искаженное скорбью и непониманием лицо, и его собеседники покинули комнату.
Мари пристегнула ремень, приняв предложение Боннивала подбросить ее назад в город. Почему-то казалось неправильным просто отправиться сейчас к реке. В ее голове кружились ужасные картинки, и она предпочла бы сразу отправиться на работу; как говорила ее мать, работа — лучший способ прочистить мозги.
— Все это просто ужасно, — сказала она, когда полицейский завел машину.
— Да, — последовал отрывистый ответ.
— А вы знаете…
— Как и сказал судья, он играл не с теми людьми. Ты не знаешь, речь не о мафии?
— Понятия не имею, — солгала она.
В свое время она подслушала немало разговоров и прекрасно умела складывать два и два, так что совершенно точно знала, что произошло. Слава богу, это означало, что ей больше не придется отправлять конверты от имени старика, и, с одной стороны, ее огорчало, но с другой — по крайней мере, он точно был мертв, а значит, ей не нужно было возвращать накопленные деньги. Нисколько. Ему они теперь не нужны, как и судье, который к тому же вряд ли принял бы «грязные» деньги.
— Если уж за твою голову назначили вознаграждение, да еще такое…
Он печально покачал головой.
— А за него давали вознаграждение? — спросила она простодушным тоном воплощенной невинности.
— Всего-то полмиллиона евро!
Она подумала про заначку, собранную ею для себя и Мелвила; там было больше денег, чем она когда-либо видела зараз, но ведь и пятьсот тысяч евро Мари Гавине видеть не доводилось, а это было в десять раз больше.
— Целая куча денег! — сказала она серьезно. — Просто куча.
— В том-то и проблема. Некоторые люди ни перед чем не остановятся ради них.
Последовало молчание, и Мари начала напевать.
— Трудно винить их за это. — Она со вздохом посмотрела в окно. — Столько всего можно сделать, имея полмиллиона евро.
Мало что ускользало от старшего капрала-шефа Филиппа Боннивала, и он постарался сохранить в памяти слова Мари, про себя улыбнувшись этому.
Глава двадцать пятая
— Я тебя выбрал не потому, что ты такой умный, — невысокий, крепко сбитый мужчина скупо ронял слова, сопровождая их дымом своей сигары, и Ричард откинулся назад, внимая ему, — а потому что ты мне казался чуть менее тупым, чем вся остальная братия. Похоже, я ошибся. — Ричард отвел взгляд; он знал, что мужчина прав. — Ты не умнее, Уолтер… только немного выше ростом[70]. — Невысоким, крепко сбитым мужчиной был Эдвард Г. Робинсон[71], и сейчас за запертой дверью и опущенными жалюзи он, пусть и не напрямую, устраивал Ричарду разнос, в котором тот так нуждался.
Ричард никогда не чувствовал желания сходить к психоаналитику. Сама идея улечься на кушетку, выплеснуть все наболевшее и получить в ответ какое-то заключение не сочеталась с его слегка высокомерным и недоверчивым взглядом на жизнь. Клер в определенный период предлагала сходить к консультанту по вопросам брака, но, по мнению Ричарда, ни к чему было трясти грязное белье перед посторонними; его следовало стирать, причем при высокой температуре, затем сушить и аккуратно складывать. Он понял, что думает о какой-то ерунде, пытаясь описать целую жизнь коротким, тщательно подобранным эпитетом, найти ответы на все ее загадки в остроумном диалоге. Другими словами, погрузиться в мечты и представить, что живет в фильме. Снова.
Нуждаясь в помощи, объяснении, обосновании и всесторонней поддержке, он всегда обращался к кино. И сейчас, чувствуя себя преданным и брошенным, обратился за утешением к черно-белому фильму, в данном случае к «Двойной страховке». Мрачное, пропитанное жестким послевоенным цинизмом кино, где красотки, скрывающие лицо в тени, просят прикурить, а главный герой — с виду крутой парень, но, на свою беду, совершенно не понимает, что вокруг творится… и винить в этом всегда следует красотку. Он как-то читал, что образ роковой женщины, красотки — одновременно и сексистский, и исполненный силы, но так и не понял, что пытался сказать автор, а судя по тому, что это был мужчина, изначально рассуждавший о феминизме, у Ричарда сложилось подозрение, что автор и сам не до конца понял, что пытался сказать. Возможно, на эту мысль его натолкнула красотка, попросившая прикурить.
Однако в теории Ричарда, согласно которой он был олухом, обведенным вокруг пальца, Адамом, доведенным до грехопадения Евой, кое-что не сходилось — дело в том, что от него ничего не требовали взамен. Обычно героиня с сомнительным моральным обликом использует секс или по крайней мере намеки на перспективу секса как средство достижения цели. Слишком долго держит его руку со спичкой, смотрит обольстительным взглядом и убеждает очередного простофилю подставиться вместо нее, совершив что-то опасное или незаконное либо сразу и то и другое. А может использовать его как защиту от других угроз: он становится ее сторожевым или бойцовым псом. В общем, грязной безродной дворнягой, которая… Его снова куда-то занесло.
После того, что он наблюдал сегодня в Туре, становилось очевидно, во-первых, что Валери д’Орсе не нужна его защита, даже наоборот. А все незаконное или опасное — проникновение в номер возможных наемников мафии он счел одновременно и незаконным, и опасным — подавалось как источник острых ощущений, очередное приключение, безо всякого намека на секс, если, конечно, он ничего не упустил, что было более чем вероятно. У него была возможность просто остаться в стороне, но он ею не воспользовался. А сейчас просто не понимал своей роли, вот и все. Как, впрочем, и роли Валери, которую на данный момент можно было рассматривать сквозь призму двухмерного стереотипа о роковых женщинах. А это превращало его самого в Богарта, Берта Ланкастера или — в случае с «Двойной страховкой» — во Фреда Макмюррея[72], что, безусловно, ему очень нравилось.
— Мы оба прогнили, — произнесла Барбара Стэнвик[73].
— Только ты — чуть больше, — ответил Макмюррей.
«Ага, — подумал Ричард, скривив губы как Богарт, — я просто очередной доверчивый баран, которым помыкает ловкая пастушка на каблуках, сдавшая свою честность в багаж вместе с соболями, купленными ей предыдущим облапошенным ею простаком».
Он одернул себя. Сюжетец вышел отличный, но это был не фильм. Старик все еще (вероятно) не нашелся, его собственная курица была убита, в кухонном ящике лежал пистолет, а Мартин действительно цеплял зажимы для бумаг на соски. И какое отношение ко всему этому имела честность? Он ведь еще несколько месяцев назад решил, что честность как идея, как понятие и, само собой, как основа супружества слишком уж переоценена. Это же медвежий капкан, тонкий ледок на ступеньках крыльца. И почему вдруг ему захотелось честности от Валери? Были времена, когда он мечтал об обратном со стороны Клер, те, когда она стала чересчур уж честной и откровенной.
Но это пришло из другой истории, даже из другой жизни, а вот где начиналась и заканчивалась нечестность Валери? Она таскала его за собой, разыскивая старика, от которого, по его подозрениям, сама же могла и избавиться. Могла бы тогда уничтожить улики. И, может быть, это она прикончила бедную Аву Гарднер? Вероятно, и пистолет принадлежал ей, а она просто сделала вид, что нашла его у Риззоли? Кровавый отпечаток она тоже могла оставить.