— Это вы мне скажите.
— Значит, так и было. Это образ ребенка, которого она носила. Это Мадонна Благовещения или Явления Архангела Гавриила… еще перед родами, во всяком случае…
— Мадонна «Магнификата».[2] Похоже, вы справились с делом и без помощи специалиста, мой мальчик.
— Раньше я даже думать об этом не осмеливался, — с нервным смешком признался Лесли. — Вы же намекнули, что я могу делать самые смелые предположения, иначе я бы не отважился даже теперь. Вы в самом деле хотите сказать, что такое произведение искусства с четырнадцатого века валялось где-то на пыльных чердаках и висело на ветру над входом в харчевню?
— Скорее, со второй половины шестнадцатого. Вы, конечно, знаете, что дом, с которого снята эта доска, когда-то был фермой монастыря в Чарноке? И что его последний настоятель ушел на покой после Диссолюции?
— Один мой друг раскопал что-то такое в архивах, но прежде я, увы, ничего об этом не знал.
— Не знали? Забавно. Я тоже не знал, но, кажется, это правда. В этой доске меня поразило сходство с одним из фрагментов росписи чарнокской приходской церкви. Я не знаю, знакомы ли вы с пастором. Ученый старичок, хорошо разбирается в средневековом искусстве. Его конек — стекло, но он знает и местных иллюстраторов древних рукописей, и художников-декораторов, и очень много лет занимался поисками произведений искусства, исчезнувших из Чарнока во время Диссолюции. Нынешняя приходская церковь — жалкие остатки старой монастырской, и те реликвии, которые ему удалось найти, пастор вернул на прежнее место. Голова ангела со свитком — единственная деталь украшения алтаря. Возможно, из часовни Богоматери. Больше у него ничего нет.
— И по-вашему, мы нашли Богоматерь? — спросил Лесли, который был слишком возбужден, чтобы сохранять серьезность.
— Очень может быть. Я заходил к пастору. У него есть записи, свидетельствующие о том, что часть убранства выбросили после ухода последнего настоятеля. По мнению пастора, ангел со свитком — это ангел «Магнификата». У пастора есть свидетельства того времени, а также более поздние упоминания о картине, которые позволяют нам составить о ней довольно подробное представление. И, должен сказать, есть все основания надеяться, что ваша доска — это Пресвятая Дева из того же алтарного убранства. Имя живописца не известно, найдены другие его работы, включая иллюстрации в древних рукописях. В одной из них есть картинка, очень напоминающая вашу Мадонну.
— Там тоже улыбка? — тихо спросила Джин.
— Да. Доказательства настолько сильные, что я не предвижу больших трудностей в установлении подлинности вашего фрагмента. Пастор видел его. Если я объявил его подлинным после известных колебаний, то пастор не сомневается вовсе. Он воссоздал образ Мадонны из разных фрагментов, и получилась картина, имеющая бесспорное сходство с вашей. Потом он сделал еще один эскиз с панели в ее сегодняшнем виде и со своих более ранних источников, чтобы показать, что должно получиться после реставрации.
Он бросил свой раскрытый портфель на стол и, достав из него стопку бумаг, с довольным видом разложил их перед Лесли.
— Я принес вам его записи и рисунки, чтобы вы могли изучать их на досуге, если пожелаете. А вот его последний эскиз. Это она. Такая, какой была, и какой еще будет.
Эскиз был совсем маленький, меньше четвертушки листа бумаги. Лесли придвинулся поближе, чтобы рассмотреть его. «Радостная женщина» лишилась своей кружевной косынки, штопорообразных локонов и оборочек на манжетах. Она стояла во всей своей изысканной древнеанглийской простоте. На плечи ее была наброшена синяя мантия поверх сорочки шафранового цвета, а волосы были зачесаны назад и убраны под белое покрывало. Она откинулась назад, чтобы уравновесить носимое ею бремя, и обхватила себя слабыми, как лилии, руками. На ее скрещенных ладонях стояло символическое изображение еще не рожденного сына. Она смотрела на небо и смеялась от радости. Казалось, в мире не существует никого, кроме нее. Совершенная в своем одиночестве, она сама воплощала в себе все мироздание.
Лесли облизал губы и задал вопрос, который просто не мог быть уместным сейчас. Но ему необходимо было получить ответ.
— Как вы думаете, сколько дадут за эту картину? Разумеется, если мы не ошибаемся?
— Как повезет. Но это работа уважаемого мастера, и вполне вероятно, она уникальна. Надо еще учитывать вкусы местных антикваров. Думаю, не меньше семи-восьми тысяч фунтов.
Завороженные, притихшие, Джин и Лесли стояли, слегка соприкоснувшись рукавами, и видели мысленным взором все те блага, которые сулила им судьба.
— А пастор? Его можно рассматривать как потенциального покупателя? Эта картина очень нужна ему, если он так уверен…
— Да уж точно, он бы отдал за нее все что угодно. Увидев ее, он лишился сна и потерял аппетит. Но он уже обратился за дотацией в двадцать тысяч на содержание своей бедной разваливающейся церквушки и не может выделить деньги на покупку Мадонны.
— Даже когда надо водворить ее на место, — добавил Лесли. Он отодвинулся от Джин, чтобы заглянуть ей в лицо, но она отвернулась и разглядывала рисунок. Лесли подумалось, что она, наверное, не догадывается о том, что руки ее сложены точно так же, как у Девы Марии на картине.
— Даже когда надо водворить ее на место. Но найдутся и другие покупатели. Если вы дождетесь того дня, когда о картине заговорят, то сможете получить вдвое больше предполагаемого. — Профессор Лукас закрыл свой портфель и отодвинулся от стола. Парень, видимо, нуждается в деньгах, подумал он, и нечего пенять на него за сладостное предвкушение.
— Я не смогу заплатить за реставрацию, — проговорил Лесли, и голос его слегка дрожал от избытка чувств, потому что он уже принял решение. — Готова ли ваша лаборатория взять это на себя, если я верну эту вещь Чарнокской церкви?
Лукас встрепенулся, вытаращил глаза и медленно поднялся на ноги.
— Милый мой, вы понимаете, что говорите?
Да, он понимал и должен был заявить об этом твердо, чтобы отрезать себе пути к отступлению. Горло свело от страха. Лесли боялся смотреть на Джин, зная, что она никогда не поймет и не простит его. Но Лесли должен был так поступить, чтобы и дальше жить в ладу со своей совестью.
— Она ведь не моя, — пояснил он. — Она просто случайно попала ко мне после массы малоприятных перипетий, и мне это не по душе. Она должна вернуться на свое законное место. И не потому, что это место — церковь, — почти сердито добавил он, опасаясь, что его поймут превратно. — Я думал бы так же, будь это светская живопись. Она создана для определенного места и определенной цели, и я хотел бы, чтобы она туда вернулась. Правда, получилось бы неловко, если бы я вернул ее пастору, а он не нашел бы денег на реставрацию.
— Если вы не шутите, этот вопрос не должен вас беспокоить. Я, разумеется, охотно взялся бы за это дело в нашей мастерской. Ей-богу, мне очень не хотелось бы отдавать картину кому-то другому. Но все же, мой мальчик, посвятите выходные дни раздумьям, — бодро посоветовал профессор, хлопнув Лесли по плечу. — Я оставлю все это у вас.
— Я уже принял решение, но, конечно, с радостью прочту ваши материалы. Не думайте, что я рисуюсь, — осторожно сказал Лесли, — хотя, вероятно, и в этом не было бы ничего плохого. Но предположим, что я принял чрезвычайно выгодное предложение, и картина уплыла в Америку или ушла в чью-нибудь частную коллекцию здесь. Тогда от нее не будет никакой пользы, и я чувствовал бы себя подлецом. Нет, я хочу, чтобы она вернулась восвояси, а если мне не могут заплатить за нее, что ж, так тому и быть. Впрочем, мне кажется, что они и не обязаны платить. Там, куда она отправится, ее увидят все, кто захочет. И такой, какой они и должны ее видеть. Вот тогда я, наверное, и впрямь почувствую, что она моя. А сейчас я этого не ощущаю.
— Я вовсе не пытаюсь вас отговорить, мой мальчик, и вам нет нужды стараться меня переспорить. Просто я не хочу, чтобы вы пороли горячку, а потом жалели об этом. Вы как следует все обдумайте, а потом поступайте так, как сочтете нужным. Позвоните мне через несколько дней, хорошо? И встретимся снова, возможно, в галерее, если у вас найдется время. А теперь мне нужно идти. — Он сунул свой отощавший портфель под мышку. — Доброй ночи, миссис Армиджер! Спасибо вам за кофе, он был превосходным.
Джин стряхнула оцепенение и попрощалась с гостем. Когда Лесли, проводив его вниз, вернулся в комнату, она стояла у стола, на бледном ее лице застыло выражение недоумения. Она внимательно разглядывала рисунок пастора.
Лесли тихонько прикрыл за собой дверь, ожидая, что Джин заговорит или хотя бы взглянет на него. Когда она не сделала ни того, ни другого, он растерялся. Лесли не знал, что сказать, он боялся показаться ей жалким или, наоборот, воинственным. Джин, казалось, не чувствовала терзавшего Лесли напряжения. Она была погружена в глубокое раздумье.
— Я не мог поступить иначе, — беспомощно проговорил он, сознавая, что оправдывается.
Она вздрогнула и, подняв голову, посмотрела на него темными, большими, ничего не выражавшими глазами потрясенной женщины.
— Она же была моей, — резко, исступленно выпалил он. — Я мог делать с ней все, что хочу.
— Я знаю, — мягко сказала она, и где-то в глубине ее пустых глаз затеплилась тусклая улыбка.
— Наверное, я тебя разочаровал. Мне очень жаль. Но она не принесла бы мне радости, если бы я…
Вяло взмахнув рукой, Джин бросилась к нему.
— Замолчи, дурак! — воскликнула она. — Я готова тебе голову оторвать!
Джин схватила его за плечи, словно намеревалась привести свою угрозу в исполнение, но потом обвила мужа руками, уткнулась носом ему в грудь и приглушенно зашептала прямо в сердце:
— Я люблю тебя. Я люблю тебя.
Он ничего не понимал, он был в полной растерянности. Ему никогда не осмыслить этого неожиданного поступка, как не осмыслить всех своих прошлых ошибок. Быть может, он отнесет реакцию Джин на счет знаменитой женской логики? Быть м