милтон, такой уж она человек. Она далека от подобных вещей. Если б ей рассказали что-нибудь эдакое, она пропустила бы это мимо ушей. Она просто не слышит того, что ее не интересует.
Джордж не был склонен следовать за сыном в заповедные глубины сознания Китти. Там не было постоянного места ни для одного из них.
— Итак, поскольку мы не могли отыскать перчаток, ты решил по-крупному сблефовать и притвориться, что нашел их. Как же ты взялся за это дело?
Доминик выложил все, радуясь возможности скинуть с себя этот груз. Теперь, в этой знакомой, спокойной домашней обстановке было нелегко воссоздать ощущение страха, но порой его охватывала дрожь.
— Я отправился туда, когда узнал, что старина Шелли уже ушел, и сделал вид, будто хочу поговорить с ним о деле, по которому ведется следствие. Как только она клюнула на это и предложила рассказать все ей, у меня появилась уверенность в своей правоте. И, когда я сообщил ей, что нашел перчатки и что они женские, и поделился желанием скрыть от следствия вещественное доказательство, я уверился еще больше, потому что она сразу же предложила отдать ей перчатки и обещала позаботиться о них. Иными словами, уничтожить. Ни с того ни с сего люди обычно так не рискуют, особенно ради какого-то парня, которого едва знают. Верно? Если, конечно, у них нет на это весьма основательной причины. Она попыталась узнать у меня, где я их нашел и как они выглядят, чтобы убедиться, есть ли у нее основания бояться. Но я разыграл истерическую сценку, и она не могла добиться от меня ничего вразумительного. Ты понимаешь, она не могла позволить себе ни малейшего риска. Поэтому и сказала, чтобы я отдал их ей. И, если бы я тогда это сделал, уж и не знаю, что бы она предприняла: я давно чувствовал, что она считает меня не меньшей угрозой, чем эти перчатки, и хочет отделаться и от них, и от меня. Я разыгрывал из себя довольно эмоциональную личность и уверен, что она думала так: этот дурачок обязательно проболтается, придет день, и он все растреплет своему отцу. Мне кажется, она хотела бы что-то сотворить со мной прямо там, в кабинете. Все ушли, и она могла бы отвезти меня куда-нибудь подальше и выбросить. Но я сказал, что перчаток у меня с собой нет, и обещал принести их ей вечером, когда приду на урок музыки. Ты бы только видел, как она на это клюнула! Ведь никто не знал, что мы собирались встретиться, и, если бы я исчез, никто бы ее не заподозрил. Она сказала, что после клуба будет ждать меня в конце улицы. И настойчиво внушала мне, что я не должен никому говорить ни слова. Вот тогда-то я уверился окончательно. Это она в тот вечер избавилась от окровавленных перчаток где-то возле амбара, это она убила мистера Армиджера. Зачем еще ей подстраивать мне такую западню?
— А почему, — мягко спросил Джордж, — ты не пришел ко мне и все не рассказал? Зачем тебе понадобилось разбираться с таким опасным делом в одиночку? Разве ты не мог довериться мне? — Он спохватился, заметив, что допустил ошибку, позволив себе нотку упрека. — Хорошо, я знаю, знаю! — поспешно поправился он. — Доказательств не было, и ты чувствовал, что должен найти их. Но разве обязательно было для этого использовать себя в качестве живца?
— Видишь ли, зайдя так далеко, я уже не мог остановиться. А если бы я рассказал тебе, ты бы не дал мне продолжать. Тебе пришлось бы вмешаться. Я мог провернуть это дело, но ты не мог позволить мне так поступить. Ты не винишь меня?
— Нет. Виню я только себя. Я должен бы вести себя так, чтобы ты больше доверял мне, — ему не следовало так говорить. Доминику сделалось только хуже от этого самобичевания. — Ладно, ничего, — мягко сказал Джордж. — Ты чувствовал, что должен сделать это, и сделал. На том пока и остановимся. Откуда ты знал, какие перчатки нужно ей предъявить? Это, наверное, было нелегко. Окажись они не похожими, она бы с первого взгляда поняла, что ты лжешь.
— Но в таком случае она поняла бы, что я ее подозреваю и пытаюсь расставить для нее сети, верно? И тогда она тоже попыталась бы от меня избавиться. Так что это не имело значения. Но я подстраховался: вижу, что она без перчаток, поэтому провожаю ее до машины, и вижу их у нее в «бардачке» — простенькие, из лайковой кожи, черные и совершенно новенькие, швы почти не засалены. Поэтому я решил, что, скорее всего, она купила пару, очень похожую на ту, которую выбросила, и тогда поехал в город и купил такие же. Я помял их и чуточку состарил, но даже и после этого завернул так, чтобы ей только чуть-чуть было видно. Ну, а все остальное ты знаешь, — Доминик облегченно вздохнул и откинулся на подушки. — Я не мог предположить, что Лесли Армиджер так поздно получит мою записку, а то назначил бы встречу на восемь часов вместо половины девятого.
— Так было бы лучше, — нежно сказал Джордж. — А то они разыскали меня только в начале десятого. Я был на бензоколонке возле ее дома. Когда мы добрались до угла Брук-стрит, ни тебя, ни «райли» там уже не было. Если бы не Лесли…
— А вдруг она откажется от своего признания? Вы сможете добиться обвинения, не имея ее настоящих перчаток?
— О, тут не будет никаких сложностей. В ее машине полно следов крови, она во всех швах водительского сиденья. Гамилтон промыла кожу, но допустила обычную ошибку — пользовалась горячей водой. Да и в нитях кровь всегда остается. Мы обнаружили «молнию» от черной юбки, которая была на ней в тот вечер, и две декоративные металлические пуговицы с передней планки. Они были в печной золе у нее дома. Она, должно быть, думала, что пиджак ее запачкан кровью, и послала его на церковную распродажу подержанных вещей, но мы его нашли. Правый рукав слегка забрызган кровью. Так что обвинение будет. Должно быть, она опускалась возле него на колени, так мне кажется. Как бы там ни было, она сочла необходимым сжечь эту юбку. Неудивительно, что подол платья Китти оказался запачканным кровью в том же месте, где он соприкасался с юбкой Гамми.
Разглядывая одеяло, Доминик вдруг спросил:
— Ты видел ее сегодня?
— Кого, Рут Гамилтон?
— Нет, — отвечал Доминик, внутренне напрягаясь. — Китти. Когда они… Когда ее освободили.
— Да, видел.
— Говорил с ней? Как она выглядела? Она что-нибудь сказала?
— Вид у нее был все еще немного ошарашенный, — ответил Джордж, вспоминая вытаращенные фиолетовые глаза, в которых еще не было веры. — День, другой, и она оправится. Вскрывшаяся правда стала для нее еще одним потрясением, но ничего: когда я ее видел, она уже начала приходить в себя. Говорила, что собирается сделать укладку волос и купить новое платье.
Доминик молчал. Его пальцы теребили край одеяла. На отца он не смотрел.
— Еще она говорила, что хотела бы повидать тебя сегодня вечером, если, конечно, ты достаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы принимать посетителей.
Глаза Доминика загорелись. Он оторвал голову от подушки и сел.
— Нет, правда? Кроме шуток? — Он почувствовал восторг, но одернул себя и решил оставаться спокойным. — Ты, небось, сказал ей, что меня нельзя беспокоить, — предположил он.
— Я сказал ей, что у тебя только шишка на голове. Не думаю, что от одного вида Китти она сразу станет меньше, — Джордж усмехнулся. — Часов в восемь она будет здесь. У тебя четверть часа, чтобы мало-мальски привести себя в порядок.
Доминик позвал Банти и уже начал вставать, но Джордж решительно уложил его снова и принес ему новенький шелковый темно-зеленый халат — подарок к прошлому дню рождения, который был слишком хорош для повседневной носки. Его приберегали для особых случаев.
— Оставайся на месте. Сейчас ты кажешься очень привлекательным. Вот, возьми, поработай над деталями. — Он бросил на постель зеркало и расческу и оставил сына предаваться блаженству.
Он уже закрыл за собой дверь, когда Доминик вдруг окликнул его: «Эй!» Когда Джордж оглянулся, он сказал:
— Кто-то ведь рассказал ей обо мне. О том, что я сделал. Иначе как бы она узнала… зачем бы ей захотелось…
— Неужели рассказали? — удивился Джордж. — Интересно, кто мог это сделать?
Он встретил Банти на лестнице; она спешила на писк своего не оперившегося птенчика. Джордж вдруг почувствовал облегчение и благодарность к ней. Он не стал доискиваться причин, а просто приподнял жену и поцеловал.
Банти отнеслась с большим уважением, чем Джордж, к пылкой и непривычной для нее заботе сына о своей внешности. Она восприняла это без улыбки, так же серьезно, как и сам Доминик. Она принесла ему шелковый шарфик Джорджа и завязала его красивым бантом. Доминик был чересчур возбужден, чтобы обижаться на чрезмерную опеку, тем более что она шла ему впрок. Он даже позволил ей протереть губкой свое лицо и расчесать волосы щеткой.
— Понимаешь, ты не должен слишком ее волновать, — ласково предупредила его Банти, орудуя расческой. — Не забывай, что она много пережила, и ее легко расстроить. Постарайся быть с ней спокойным и вежливым, и все будет хорошо. — Она была вознаграждена, почувствовала, как напряжение отпускает сына; дрожь его улеглась, и Доминик глубоко вздохнул, чтобы вновь обрести душевное равновесие.
Китти пришла ровно в назначенный час. Она стала бледнее, похудела и выглядела хуже, чем во время их последней встречи. На губах ее играла печальная, чуть изумленная улыбка, вернувшаяся к Китти после долгой разлуки. Сердце его наполнилось гордостью. Ее новое одеяние представляло собой костюм из грубого шелка цвета то ли меда, то ли янтаря. Судя по тугому пучку светлых волос, кто-то потратил немало времени и сил. Она села у его постели, вытянув великолепные длинные ноги, и посмотрела сперва на носки своих нелепых хрупких туфелек, затем на Доминика.
Неловкость нависла над ними, как радужный мыльный пузырь. Потом Китти вдруг наморщила нос и улыбнулась ему, и тогда он понял, что все в порядке, что старался не зря. Тень еще не исчезла, не растворилась, улыбка пока казалась не совсем настоящей, но вскоре все будет в порядке. Она улыбнется. Возможно, не ему, но все-таки благодаря ему.
— Что же мне сказать тебе? — начала Китти. — Вот доказательство тому, что доброе дело — само по себе награда. Если бы мне тогда не приспичило сдать кровь, то, может, я никогда и не встретила бы тебя. И где бы я тогда очутилась? Уж точно за решеткой!