Давнишний Дмитрий, Дмитрий, которого он, Симон, помнит, был крепко сложен и грузноват. Обвисшие волосы, одежда пахнет куревом. Новый Дмитрий стройнее, осанка прямая, не пахнет ничем, кроме больничного антисептика. Волосы коротко стрижены, кудри жмутся к черепу. Белки глаз, некогда желтоватые, сияют крепким здоровьем. Вправду ли Дмитрий стал новым человеком, человеком преображенным? Очевидно, это так. И все же он, Симон, глубоко сомневается.
Медсестра берет на руки плачущую девочку, пытается ее успокоить.
Он, Симон, обращается к Дмитрию.
– Как бы то ни было, держись подальше от Давида, – цедит он. – Если еще раз увижу тебя с ним – за свои действия я не отвечаю.
Кротко, даже покорно склонив голову, Дмитрий, забирает ведро и удаляется.
Давид наблюдает за всем этим представлением с кровати, рассеянно улыбаясь, – это спектакль, в котором двое взрослых мужчин воюют из-за Давида.
– Почему ты расстроен, Симон? Ты разве не рад, что Дмитрий меня нашел? Знаешь, как у него это получилось? Он услышал, как я его зову. Сказал, что слышал меня, словно радио, у себя в голове, слышал, как я велю ему прийти.
– Как раз такое и может сказать помешанный – что он слышит голоса у себя в голове.
– Он дал мне слово, что будет навещать меня каждый день. Говорит, что исцелился от безумия, никого убивать больше не будет.
Теперь встревает молодая медсестра.
– Простите, что вмешиваюсь, сеньор, – говорит она, – но вы Давиду отец?
– Да, я выполняю эти обязанности по мере сил.
– В таком случае, – говорит медсестра (именная карточка на груди гласит «Сестра Рита»), – вы не могли бы зайти в Administración? Это срочно.
– Через минуту пойду, непременно. – А затем, когда она отходит подальше: – Тебе нравится сестра Рита? Она хорошо с тобой обращается?
– Со мной все хорошо обращаются. Они хотят, чтобы я был доволен. Они считают, что я скоро умру.
– Чепуха какая, – говорит он, Симон, уверенно. – Никто не умирает от больных коленок. Давай я схожу и узнаю, чего там хотят люди из Administración. Вернусь.
Из двух конторок Administración он выбирает ту, за которой сидит женщина постарше, подобрее с виду.
– Я по поводу мальчика по имени Давид, – говорит он, склоняясь к отверстию в стекле. – Мне сказали, что дело срочное.
Женщина перебирает бумажки у себя на столе.
– Да, у меня тут где-то его документы… А, вот. Нужно подписать бланк согласия и бланк госпитализации. Вы отец?
– Нет, но выступаю в его роли. Отец неизвестен. Это долгая и сложная история. Если вам нужна подпись, я подпишу все, что вы мне предложите.
– Мне нужен идентификационный номер ребенка.
– Его идентификационный номер, если я правильно помню, 125711N.
– Это новилльский номер. Мне нужен эстрелльский.
– А новилльский номер нельзя? Вы же не собираетесь отказать в лечении ребенку только потому, что он из Новиллы.
– Это для учета, – говорит женщина. – Прошу вас, когда приедете в следующий раз, привезите его эстрелльскую карточку и эстрелльский номер.
– Так и сделаю. Вы сказали, там еще второй бланк.
– Бланк согласия. Его должен подписывать родитель или законный опекун.
– Я подпишу как опекун. Я опекал Давида почти всю его жизнь.
Она смотрит, как он подписывает документ.
– Это все, – говорит она. – Не забудьте привезти карточку.
Вернувшись в палату, он обнаруживает вокруг кровати Давида такую плотную толпу, что самого Давида и не видно: не только сестра Рита и учительница с золотыми кудрями и длинными сережками, сеньора Девито, но и полдюжины мальчиков из многоквартирника, а также двое детей, которых он, Симон, помнит по приюту, – Мария Пруденсия и очень высокий тощий парнишка, чьего имени он не знает. Дмитрий там же, опирается на дальнюю стену, ехидно оглядывает его, Симона.
Давид говорит:
– У белого коня Перла имелась тайна: он умел отращивать крылья, стоило ему только захотеть. Когда повозка подъехала совсем близко к реке, Перл распахнул крылья, они оказались шире, чем у двух орлов, и повозка взлетела над водой, нисколько не намокнув.
У темного коня Тени крыльев не было, зато было тайное умение. Он умел превращать то, из чего был сделан, в очень тяжелое вещество – тяжелое, как камень. Тень терпеть не мог Перла. Тень был прямо противоположен всему, что есть в Перле. А потому, когда почуял, что повозка взлетает, превратился в камень – такой тяжелый, что повозке пришлось опуститься на землю.
Так Дон Кихот ехал все дальше и дальше в глубь пустыни на двух конях, мчавших галопом, черном и белом, покуда не поднялся большой ветер и их не укрыли облака пыли и не стало их видно совсем.
Долгая пауза. Малыш Артемио, тот самый, кого прозвали Эль Перрито, подает голос:
– А потом?
– Их не стало видно, – отвечает Давид.
– А белый конь с черным конем дрались? – не отстает мальчик.
– Их не стало видно, – яростно шепчет Мария Пруденсия. – Ты не понимаешь, что ли?
– Но он же возвращается, – говорит высокий мальчик из приюта. – Ему придется вернуться из пустыни, иначе мы никогда не услышим конца этой истории. Мы никогда не узнаем, как он состарился и умер.
Мария молчит.
– Он не умер, – говорит Дмитрий.
Все поворачиваются к нему, глазеют на него. Дмитрий легко опирается на швабру, упивается всеобщим вниманием.
– Это всего лишь история – что он умер, – говорит он, – история, которую кто-то записал, и получилась книга. Это неправда. Он удалился в бурю на своей повозке, влекомой двумя конями, как Давид и сказал.
– Но если, – не отступает высокий мальчик, – если это неправда, что он умер, если это просто история, тогда откуда мы знаем, что была буря, откуда мы знаем, что и буря – не выдумка?
– Потому что Давид только что рассказал нам. Повозка, пустыня, буря – все это от Давида. А старость и смерть – это из книги. Кто угодно мог такое придумать. Разве не так, Давид?
На этот вопрос Давид ответа не дает. На лице у него улыбка, которую он, Симон, знает очень хорошо, – многозначительная ухмылочка, которая его, Симона, вечно раздражает.
– Может, пригодится, если я расскажу всю историю Дон Кихота? – слышит он собственный голос. – «Дон Кихот» – название книги, которую я нашел на полках библиотеки в Новилле, где мы – Давид, его мама и я – когда-то жили. Я взял книгу почитать и дал ее Давиду. Вместо того чтобы, как и полагается добропорядочному гражданину, вернуть книгу в библиотеку, Давид оставил ее себе. Он по ней учился читать на испанском, потому что, как и всем нам, ему нужно было осваивать основы испанского. Он прочитал эту книгу столько раз, что она осела у него в памяти. «Дон Кихот» стал частью Давида. Его голосом книга заговорила.
Встревает Дмитрий:
– Зачем вы читаете нам эту лекцию, Симон? Она неинтересна. Мы хотим слушать историю Давида, а не вашу.
Дети согласно бормочут.
– Очень хорошо, – говорит он, Симон. – Устраняюсь. Умолкаю.
Давид продолжает рассказывать.
– Кругом царила тьма. И тут Дон Кихот увидел вдали свет. Приближаясь, он разглядел горящий куст. Из куста послышался голос. «Пришло время выбирать, Дон Кихот, – сказал тот голос. – Либо ты следуешь за белым конем Перлом, либо за темным конем Тенью». – «Я последую туда, куда повезет меня темный конь», – решительно сказал Дон Кихот.
И тут же прутья клетки, что держали Дон Кихота взаперти, отпали. Белый конь Перл сбросил сбрую, расправил крылья и улетел в небеса, и никогда его больше не видели, а темный конь Тень потащил повозку дальше.
И вновь мальчик умолкает, лицо нахмурено.
– Что такое, Давид? – спрашивает малыш Артемио вроде бы совершенно бесстрашно.
Давид пренебрегает этим вопросом.
– Тише, – говорит сестра Рита. – Давид устал. Идемте, дети, пусть Давид отдохнет.
Дети не обращают на нее внимания. Давид вперяется в пустоту, по-прежнему хмур.
– Слава! – говорит Дмитрий. – Слава, слава, слава!
– Что это значит – «слава»? – спрашивает Артемио.
Дмитрий укладывает подбородок на ручку швабры, пожирает Давида взглядом.
Что-то происходит – и он, Симон, это отчетливо видит – между Дмитрием и Давидом, что-то происходит. Но что? Дмитрий восстанавливает свое влияние на мальчика, какое было годы назад?
С непреклонностью, какая его, Симона, удивляет, сестра Рита силком отпихивает детей от постели и задергивает шторы.
– На сегодня у истории такой конец, – говорит она поспешно. – Если хотите еще историй, приходите завтра. И вы тоже, сеньор Симон.
Глава 12
Появляется Инес, и ему ничего не остается, только выложить ей новость о появлении Дмитрия.
– Как джинн из бутылки, – говорит он, Симон. – Злой джинн. Хуже некуда.
Инес забирает ключи.
– Идем, Боливар, – говорит она.
– Ты куда?
– Если ты – слабак, не можешь защитить Давида от этого сумасшедшего, то я – нет.
– Давай я с тобой поеду.
– Нет.
Он ждет ее за полночь, но Инес не возвращается. Поутру он первым же автобусом едет в больницу. Кровать мальчика пуста. Медсестра ведет его по коридору туда, куда переложили Давида, – в отдельную палату. («Просто предосторожность», – говорит она.) Он видит, что у кровати мальчика, ссутулившись в кресле, спит Инес, руки сложены на груди. Мальчик тоже спит. Его, Симона, приход замечает только Боливар.
Мальчик лежит на боку, коленки подтянуты к подбородку. Сосредоточенная нахмуренность не сошла с его лица – а может, это нахмуренность боли.
Он кладет руку на плечо Инес.
– Инес, это я. Дальше сам посторожу.
Когда он впервые увидел Инес четыре года назад, она все еще могла бы сойти за молодую женщину. Кожа у нее была гладкой, глаза сияли, в походке – легкость. Но яркий утренний свет жестоко показывает, как время взяло над нею верх. Из уголков рта вниз тянутся морщины, в волосах – первые седые пряди. Он, Симон, никогда не любил Инес, как любит мужчина женщину, но теперь впервые чувствует жалость к ней – к женщине, которой материнство принесло больше горечи, нежели радости.