– Вы, мой дорогой Алеша, нисколько не бессвязны. Напротив, вы предельно красноречивы. После концерта на прошлой неделе Хуан Себастьян произнес нечто для меня таинственное. Он сказал, что в своей музыке он стремится явить скрытое. Как вы думаете, что это значит?
– Вы имеете в виду музыку, которую он играл в тот день? Понятия не имею. Спросите его. Вероятно, он имел в виду, что Давид – из тех людей, которые, как нам кажется, мощно повлияют на мир, но этого не происходит, потому что жизнь их внезапно обрывается. Их жизни обрываются, и они остаются скрытыми от глаз. Никто не пишет о них книги.
– Вероятно. Однако я не думаю, что Хуан Себастьян подразумевал такую скрытость. Ну да ладно. Позвольте вернуться к вопросу, который я на днях поднял, – о послании. Давид говорил о некоем послании, которое он с собой принес, но не мог передать. Пока он был в больнице, как я вам уже рассказывал, он довольно одержимо вещал об этом – и мне, и другим. Если то, что вы говорите, правда, если он умел сказать все, что хотел, посредством танца, почему он не передал это свое послание танцем?
– Не спрашивайте меня, Симон. Я для таких высоких материй человек неподходящий. Может, танцу недостает силы, чтобы передавать послания. Может, танец и послания принадлежат другим мирам. Не знаю. Но мне всегда казалось странным, что болезнь, убившая его, начала с того, что сделала его калекой. Странным – или зловещим. Словно у болезни имелся свой разум. Словно она хотела, чтобы он перестал танцевать. Что думаете?
Он, Симон, пренебрегает вопросом.
– Как вам известно, Дмитрий заявляет, что он – единственный носитель послания. Вопреки препятствиям людей в белых халатах, говорит он, Давид сумел передать ему послание – лишь ему одному. У вас нет догадок, что это за послание? Есть ли что сказать по этому поводу детям из Академии?
– Я не слышал. Но вот что они говорят, вот что принимают без сомнений: Дмитрий был самым преданным последователем Давида. Он был при Давиде все последние дни. Он бы спас Давида, если б мог – выкрал его из больницы куда-нибудь в безопасное место, но люди в белом оказались слишком многочисленны и слишком сильны.
– Подруга Дмитрия в больнице, сеньора Девито, – что дети говорят о ней?
– Ничего. Все их истории – о Давиде и Дмитрии. Дмитрий, конечно, давно запечатлен в фольклоре Академии. Никто не ходит по ночам в подвал – все боятся, что их схватит и съест Дмитрий Эль Коко, Дмитрий Бабай с зелеными волосами.
– А, так вот, значит, кто это был – персонаж в концерте: Дмитрий Эль Коко! Ох, я б мечтал никогда не знать этого человека!
– Если бы не Дмитрий, возник бы кто-то подобный, – говорит Алеша. – Таких людей предостаточно, поверьте.
Глава 24
От того же самого Дмитрия приходит письмо.
Симон,
я бы предпочел говорить лицом к лицу, как мужчина с мужчиной, но мне непросто перемещаться по своему усмотрению как нормальному человеку, пока не будет достигнуто согласие, что я отплатил за свои грехи, заслужил прощение и так далее. Потому пишу.
Давай постановим открыто: я тебе никогда не нравился, а ты никогда не нравился мне. Я отчетливо помню день, когда мы познакомились. Ты своих чувств не скрывал. Я – не твой тип, ты со мной ничего общего иметь не желал. И все же вот, много лет спустя, наши судьбы по-прежнему переплетены – твоя судьба с моей.
Пока Давид был жив, я чтил его семейный уклад. Если ты выдавал на публику историю, что вы втроем счастливая семья: отец, мать и обожаемый сын, – кто я такой, чтобы сеять сомнения?
Но ты знаешь правду. А правда в том, что счастливой семьей вы не были никогда – не были даже семьей. Правда в том, что юный Давид – ничей сын, он сирота, которого ты по каким-то своим причинам взял под крыло и окружил забором с шипами, чтобы Давид не сбежал, не улетел прочь.
На днях я имел беседу с доктором Хулио Фабриканте, содержащим приют, где Давид укрылся от тебя и Инес. Доктор Хулио – человек по-своему занятой, занятой по-своему и я, а потому нам встретиться непросто. Тем не менее мы нашли время повидаться и поговорить о будущем Давида.
О будущем Давида? – спросишь ты. Какое у Давида будущее, если он умер?
Тут мы застываем перед вопросом жизни и смерти, смерти и жизни. Что значит, философски говоря, на высочайшем и глубочайшем уровне, быть мертвым?
Ты сам по-своему немного философ, а потому силу вопроса оценишь. Я тоже стал немного философом – под действием заточения. Заточение, как я всегда говорю, – родная сестра созерцания, ну, или сводная сестра. За время моего заточения я много думал о прошлом – особенно об Ане Магдалене и о том, что я с ней сделал. Да, что я, Дмитрий, сделал с ней. Они всё подталкивают меня верить, врачи эти, что я, когда это делал, был не в себе. «Ты в глубине души не плохой парень, Дмитрий, – говорят они мне, – не насквозь плохой. Нет, тебя вынудило то или это – приступ, припадок, а может, старомодная бесовская одержимость, временная. Но бодрись, мы тебя починим. Мы дадим тебе пилюль и исправим тебя насовсем. Принимай одну нашу пилюлю сразу перед сном, другую – сразу после сна и веди себя хорошо, и станешь собой, глазом моргнуть не успеешь».
Ну и болваны, Симон, какие же болваны! Прими пилюлю, склони покаянную голову и вернешься к тому, чем был раньше! Что они понимают в сердце человеческом? Тот маленький мальчик знал больше. Уходи, Дмитрий! – сказал он. – Я тебя не прощаю! Пока врачи хоронили меня в пилюлях и добрых советах, лишь его памятное слово спасало меня: Я тебя не прощаю! Как иначе пережил бы я их заботу и дотянул досюда невредимым?
Останки мальчика теперь заложены кирпичом в приютской стене в розарии – покойнейшая обстановка, уверяет меня доктор Хулио. Сам я не поклонник горнила пламенного, но доктор Хулио говорит, что в его заведении кремация всегда была принята, а кто я такой, чтобы сомневаться в принятом? Если б спросили меня, я б голосовал за погребение физических останков целиком, без вычетов, в старомодной могиле. Посещать дырку в стене, как я сказал доктору Хулио, совсем не то же самое, что навещать настоящую могилу на настоящем кладбище, где можно представлять себе усопшего, как он с улыбкой на устах покоится под покрывалом из почвы, ждет, когда объявится следующая жизнь.
Прах слишком невеществен по сравнению с настоящим телом, тебе не кажется? Да и как быть уверенным, что прах, доставляемый тебе по адресу в скромной урне из крематория, – взаправду прах усопшего? Но, как уже сказал, кто я такой, чтобы раздавать указания?
Вернусь к будущему Давида. Давид был очень особенным юнцом, кто оказался под твоей опекой – твоей и сеньоры, и до ответственности этой, как выяснилось, вы не дотянули. Давай не будем спорить, ты сам понимаешь, что так оно и есть. Впрочем, утешься. Можем рассказывать историю Давида в тонах порозовее, подобрее к тебе. Она такова. Тебе, преданному, надежному старому Симону, никогда не полагалось играть мелкую роль в жизни Давида. Твоя роль сводилась к тому, чтобы доставить его из Новиллы с Эстреллу и препоручить мне, Дмитрию, после чего удалиться со сцены. Ты себе это вот так никогда не представлял? Ты же человек думающий, поэтому, возможно, и представлял.
Ты человек честный, Симон, честный через край. Всмотрись в свое сердце. Горькая правда такова: это я был тем, кто оставался рядом с мальчиком в его предсмертных муках, пока ты отдыхал дома, выпивал и дремал. Я – тот самый, кто, когда ночная медсестра принесла пилюли, от которых он бы заснул, те пилюли заставил исчезнуть. Зачем? Из уважения к нему. Потому что он боялся тех пилюль, боялся, что из-за них уснет, боялся, что никогда не проснется. Вопреки невыносимой боли (ты знаешь, как он страдал, Симон? – вряд ли) он не хотел умирать прежде, чем донесет свое послание.
Не желая, чтоб его послание умерло вместе с ним, тем, кому он это послание доверит, он выбрал меня. Тебя он не выбрал бы никогда. Вышла бы зряшная трата времени. «Беда с Симоном в том, что он не имеет ушей, чтоб услышать», – вот что не раз он повторял мне. «Симон просто не распознаёт, кто я, не способен уловить мое послание».
Я распознал Давида, а он распознал меня. Никаких сомнений. Мы были парой от природы, он и я, как лук и стрела, как рука и перчатка. Он был владыкой, а я – слугой. А потому, когда пришло время ему умирать, ко мне, верному Дмитрию, обратился он. «Я устал, Дмитрий, – сказал он. – С этим миром покончено. Помоги мне. Возьми меня на руки. Облегчи мне уход».
Вернусь к главной мысли. Отчасти Давид послание донес, хотя содержание его все еще скрыто. Возможно, оно не сложилось у него целиком. Может, туча затмила ему разум, из коего послание должно было родиться. Возможно. Но в некотором смысле нашла туча на разум его или нет, не важно, поскольку посланием мог быть сам Давид.
Посланник был посланием: ослепительная мысль, согласен?
То, что посланник – или послание, или и то и другое вместе – оказались заложенными кирпичом, – возмутительно. Недопустимо. Я желаю, чтобы ты отправился в приют и извлек его оттуда. Невеликая это задача. Молотка и стамески должно хватить. Иди, когда стемнеет. Подожди бурной ночи, когда тебя не услышат за грохотом стихий.
Он пролетел, как комета. Я не первый высказываю это наблюдение. Комету легко упустить: достаточно мгновения ока, мимолетного невнимания. Мы в долгу перед ним, Симон, – хранить его пламя живым. Я понимаю, тебе это дастся нелегко – разорить могилу. Но это ненастоящая могила, это просто ниша в стене. Взгляни на это так.
Мы с тобой не сходимся во многом, но одно у нас общее: мы оба любим Давида и хотим вернуть его.
P. S. Моя почта проходит досмотр клики врачей, тут так все устроено, поэтому не адресуй свой ответ мне. Адресуй его Лауре Девито, доверенной подруге и, добавил бы я, пылкой последовательнице Давида. Когда все это неприятное дело будет сделано и нам выпадет возможность расслабиться за бокалом вина, я расскажу тебе всю историю целиком – нашу с ней историю. Ты не поверишь.