Когда мы прибыли к одному из захоронений, где стоял памятник, то стали свидетелями трогательной сцены. На нескольких автобусах приехали поляки, многие из которых были родственниками убитых офицеров, чтобы почтить умерших в День всех усопших. Памятник был возведен Советским правительством, и на нем значилось, что он установлен на могиле польских офицеров, убитых гестапо в 1941 году Кто-то закрыл «гестапо» и «1941» написанными от руки буквами и цифрами «НКВД» и «1940». Советские хранители не убрали эти поправки с памятника.
Католический священник призвал приехавших поляков к молитве, а мы склонили головы, эмоционально опустошенные чудовищностью преступления, содеянного на этом месте.
Когда мы отошли от могилы, к нам подошел русский тележурналист и попросил Бжезинского дать интервью. Тот согласился и сделал красноречивое заявление, призвав советское правительство признать зверское преступление. Политика Сталина принесла страдания и Советскому Союзу и Польше, сказал Бжезинский, и признание этого факта заложит основу для советско-польского примирения. Меня попросили высказаться, но я мог лишь повторить слова Бжезинского и добавить, что, лишь осознав собственное прошлое, советский народ окажется способен никогда не допустить повторения подобных ужасов.
В тот вечер в выпуске новостей по первому каналу, транслирующемуся по всему Советскому Союзу, был показан сюжет о приезде поляков в Катынь, с крупными планами поправок на памятнике, с интервью с Бжезинским и со мной. Несколько недель спустя советское правительство выступило с заявлением, где признавалось, что ответственность за звере кое преступление несут Сталин и НКВД.
И все же не могу понять, отчего советским властям потребовалось так много времени, чтобы понять, что признание сталинских преступлений целиком в их интересах. Ясно, что могущественные силы внутри строя по– прежнему пытались скрыть правду. Ответ я получил в 1992 году. Я находился в Москве, чтобы побеседовать с официальными лицами в связи с этой книгой, и договорился о встрече с российским вице-президентом Александром Руцким. В назначенное время в приемную вышел помощник и уведомил меня, что наша беседа начнется позже. У Руцкого на приеме находилась делегация поляков, родственников убитых офицеров, и их встреча затянулась сверх отведенного времени.
Через пятнадцать минут поляки вышли, и нас пригласили войти. Руцкой, сам профессиональный военный, казалось, был потрясен встречей.
– Эти родственники хотят очень простых и понятных вещей, – вырвалось у него, – и они вправе требовать их. Не знаю только, сможем ли мы сделать то, чего они хотят.
Я спросил, что, собственно, он имеет в виду. Руцкой ответил, что польские родственники хотят, чтобы останки извлекли, опознали по возможности, и нормально перезахоронили, – и это уже делается. Но еще они хотят, чтобы все факты о массовом убийстве были подтверждены документами из архивов КГБ. Как раз в том, что это возможно, и сомневался Руцкой. Я поинтересовался, в чем тут сложность.
– Сроков давности на военные преступления не существует, – объяснил он, – и до сих пор живы люди, принимавшие участие в расстреле. Президент Ельцин и я не раз пытались заполучить полную документацию. Думаю, что Горбачев тоже пытался. Да только «органы» не дают информацию – и все. Они хотят своих уберечь, что бы ни случилось. Мы еще попробуем, но я сомневаюсь, чтобы полная информация когда-нибудь увидела свет.
Многие называют 1989 год поворотным пунктом в своем отношении к существующему строю. Большинство людей в общих чертах имели представление о серьезных нарушениях в прошлом, но конкретные свидетельства, увидевшие свет в тот год, вызвали ненависть к режиму по всей стране.
После того, как Украина провозгласила независимость, я спросил президента Леонида Кравчука, когда он перешел от веры в коммунизм к убеждению, что Украина должна стать независимой. Он ответил: «В 1989-ом». А затем пояснил, что в общем зная о нарушениях и даже преступлениях в прошлом, он до того года не видел никаких конкретных доказательств. То, что Кравчук увидел и о чем узнал в 1989 году, убедило его: только независимость сможет спасти его страну от подобных ужасов в будущем.
В одном из своих суждений Егор Лигачев был совершенно прав. Компания в средствах массовой информации, выставлявшая напоказ темные стороны советской истории наряду с существующими в стране неурядицами, подрывала самые основы режима.
«Строители империи» и демократы
У советской империи имелись защитники, и они стали объединяться, наблюдая – сперва с озабоченностью, а потом с ужасом – за крушением советских позиций в Восточной Европе, напористостью нерусских национальностей и ослаблением контроля из центра. В начале января 1990 года писатель Александр Проханов опубликовал в консервативном литературном еженедельнике «Литературная Россия» статью, ставшую призывным кличем и одновременно платформой для тех, кто хотел во что бы то ни стало сохранить империю. Проханов подверг нападкам Горбачева за подрыв основ советского единства, к которым он причислил социалистическую идеологию, политический контроль московского Центра и плановую экономику. Если все и дальше будет развиваться в том же направлении, предсказывал Проханов, то быть хаосу и гражданской войне, за которой последует иностранное вторжение.
Несмотря на то, что статья Проханова появилась в издании с небольшим тиражом, она привлекла к себе большое внимание, поскольку давала обоснование для политического союза русских с шовинистическим уклоном, большинство из которых эмоционально были привержены царскому строю и, стало быть, являлись антибольшевиками в принципе, с нынешним аппаратом Коммунистической партии, военщиной и полицией. Темой единения служила преданность империи, и, коль скоро коммунисты способны держать ее в целости, империалисты станут помогать коммунистам. Таков был подход, какому следовал Русский патриотический блок, образованный двенадцатью российскими «патриотическими движениями» в конце 1989 года для поддержки кандидатов-единомышленников на предстоявших республиканских выборах.
Я с тревогой читал статьи Проханова и официальные декларации Русского патриотического блока. Они подтверждали убеждение, которого я придерживался много лет: коммунизм, фашизм и империализм являются сходными политическими движениями, все они основаны на удержании силой власти одной группировки. Традиционно западные интеллектуалы как консервативного, так и либерального толка попадали под гипноз представления, будто фашизм это движение «правое», а коммунизм «левое», следовательно они противоположны. Многие западные интеллектуалы в 30-е годы отказывались осуждать сталинские чистки из страха, что это окажется на руку Гитлеру, и даже нацистско-советский пакт не смог выбить эту веру из их сознания. Среди французских интеллектуалов подобное отношение преобладало вплоть до вторжения в Венгрию в 1956 году и – кое для кого – до вторжения в Чехословакию в 1968 году «Консерваторы», между тем, зачастую оправдывали правых тиранов, поскольку считали их оплотом против коммунизма. На самом деле, любому тирану обычно было легче принять коммунистическую идеологию или уступить ей, нежели создать демократические институты, Воспринятая дихотомия «правых-левых» попросту искажала подлинную суть – высокомерие необузданной власти.
Тревожащим аспектом зачаточного альянса приверженцев империи являлась склонность самозваных русских «патриотов» с готовностью воспринять некоторые отвратительные черты царской России. Большинство являлось ксенофобами и антисемитами, хотя открыто заявляли об этом лишь экстремисты. Все сходились на том, что Россия призвана править огромной территорией от «Константинополя» до Тихого океана, от Балтийского моря до Индии и держать под своей рукой все приграничные страны. Они считали российское государство – в его наиболее законченной имперской форме – основным оселком национального самосознания, и сохранение такого государства, считали они, должно стоять выше прав отдельных личностей и народов за пределами России. Скорбя об утратах, понесенных Русской православной церковью от большевистского воинствующего атеизма, о разрушении традиционного деревенского уклада сталинской коллективизацией, о насилии бездумной индустриализацией над природой, они тем не менее были готовы выступить сообща с виновными в этих ужасах – дабы сохранить имперское государство.
Поначалу Проханов и другие видные глашатаи русского шовинизма воздерживались в своих писаниях от прямой критики Горбачева, хотя было совершенно ясно, что их нападки целят прямо в его политику. Зимой 1989-90 годов они все еще надеялись воздействовать на Горбачева и воспрепятствовать любому его движению к компромиссу с прибалтийским национализмом. И в этом их интересы совпадали с интересами самых непримиримых ретроградов в Коммунистической партии, КГБ и Советской Армии.
Реформаторы двигались быстрее, чем «строители империи», к тому, чтобы воплотить свои программы в организационную форму. В выходные дни, 20–21 января, в Москве от четырехсот до пятисот членов партии из семидесяти восьми городов собрались на конференцию, на которой основали Демократическую платформу в КПСС, Среди организаторов были лидеры Межрегиональной группы со Съезда народных депутатов, а также представители забастовочных комитетов из шахтерских районов.
Собрание призвало к установлению многопартийной системы, преобразованию Коммунистической партии в обыкновенную политическую партию, к отказу от «демократического централизма», к выборности партийных работников снизу путем тайного голосования. Некоторые организаторы, такие как Борис Ельцин, доказывали, что группа должна сосредоточиться на переменах внутри Коммунистической партии, другие же, такие как экономист Гавриил Попов и историк Юрий Афанасьев, намеревались силой расколоть партию, если предстоящие партийные выборы не будут проводиться по-демократически. Александр Яковлев в этой конференции участия не принимал, но очень многие ощущали его молчаливую поддержку. Его протеже, Вячеслав Шостаковский, ректор Высшей партийной школы, был среди лидеров и, на деле, составил большую часть программы.