Подобную нечестность можно было бы списать на необходимость пользоваться языком с двойным смыслом, окажись здравыми предписания для излечения болезни. Однако, несмотря на многословие по поводу того, во что выльются отличия «обновленной федерации», в документе отвергалась любая конкретная идея, которая могла бы к таким отличиям привести. И самое важное: в нем провозглашалось, что не должно быть и мысли о федерализме внутри самой Коммунистической партии.
Советская Конституция все еще содержала одиозную Статью VI, признающую Коммунистическую партию единственной законной политической организацией в стране и наделяющую ее «руководящей ролью» для всего общества. Таким образом, любая «федеральная» конституция оказалась бы пустышкой, если бы единственная законная политическая партия не была организована на федеральных началах.
К тому же в документе подчеркнуто отвергались самые важные требования республик: о том» что законы республик должны иметь преимущество перед законами СССР, а не составляться на основе «основных принципов», провозглашаемых СССР; о том, чтобы была ограничена иммиграция из других республик; о том, чтобы были установлены требования постоянного проживания для участия в голосовании. В документе также подтверждался принцип призыва на воинскую службу, не допускавший каких–либо возражений. Собственность в республиках могла принадлежать либо республике, либо СССР, однако не вызывало сомнений, какое из образований потребует себе львиную долю или у кого окажутся средства силой подкрепить свои требования.
Сразу по окончании «национального пленума» Шеварднадзе отправился в Соединенные Штаты на встречи в Вашингтоне и Вайоминге и для выступления в ООН. Похоже, что он был сдержанно оптимистичен в отношении того, что партия наконец–то обратилась к этой проблеме, и полагал, что теперь придется уделить внимание конституционному праву на отделение. Он предвидел разработку процедуры, которая позволила бы выйти из СССР законно и не нарушая порядка, однако сомневался, что дела зайдут настолько далеко, если власти станут подходить к данной проблеме с большей деликатностью. Шеварднадзе уверял нас, что сила не будет применяться ни в Восточной Европе, ни в Прибалтике. Использование силы в любом месте, заметил он, будет означать конец перестройки и, скорее всего, конец Горбачева.
————
После завершения «национального пленума» качалась серьезная работа в комиссии по выработке нового конституционного устройства Советского Союза. Появилось несколько научных статей; в ряде из них указывалось, что рассматривается идея гибкого союза, в котором составляющие его республики по–разному определяют свои взаимоотношения с Центром. Некоторые авторы напоминали, что в царской России такие территории, как Финляндия, имели конституционный статус, отличавшийся от положения губерний. Обращали они внимание и на то, что Пуэрто—Рико и Микронезия связаны с США по–иному, нежели штаты.
Мне подобные построения казались непрактичными в качестве основы для союза, Когда они срабатывали, как с Финляндией в XIX веке или с Пуэрто—Рико в XX, то становились исключениями в конституционных принципах, единых для большей части страны. Другими словами, я мог бы представить советскую федерацию с несколькими территориями, получившими особый статус, но никак не такую, где каждая союзная республика обладала бы уникальным статусом, который можно было бы менять по воле этой республики. В конечном счете, идея гибкой (или «многовариантной», если переводить русский термин дословно) федерации была отброшена как неосуществимая.
Помимо споров о природе новой советской федерации процесс работы комиссии, запущенный Горбачевым, шел так медленно, что всякий раз события опережали его. Позже многие обозреватели с сожалением говорили: если бы в 1989 году республикам предложили конкретное и великодушное предложение по федерации, оно было бы принятое признательностью и, возможно, предупредило бы нарастающий сепаратизм, — да только, кто знает?
«Внешняя империя» рушится
Одновременно с тем, что внутри Советского Союза нарастал нажим со стороны националистов, в Европе с захватывающей дух быстротой разваливалась советская «союзническая система».
Первое некоммунистическое правительство было образовано в Польше в августе. Венгры и чехословаки тут же пустились вдогонку за поляками, хотя коммунистические руководители в Венгрии вели себя более гибко, чем в Чехословакии.
Советская общественность поразительно пассивно воспринимала этот важный геополитический сдвиг. В то время как некоторые интеллектуалы с восхищением следили за происходящим к западу от границ, особенно в Польше, большая часть граждан была слишком занята борьбой с дефицитом и растущими каждодневными проблемами, чтобы уделять этому внимание. Большую часть советских граждан попросту мало трогала судьба внешней империи, от которой они не получали никакой личной выгоды. Многие были убеждены, что восточноевропейцы живут лучше благодаря советским субсидиям; коли так — скатертью дорога.
Советская общественность, несомненно, повела бы себя по–иному, будь она убеждена, что потеря Восточной Европы скажется на ее безопасности; если бы она, другими словами, по–прежнему верила, что Соединенные Штаты с их союзниками являются потенциальными агрессорами. В таком случае, отступление к границам СССР в Европе могло бы привести к страху перед войной. Но этого не произошло. «Новое мышление», выдвинутое Шеварднадзе и Яковлевым, пустило корни, во многом оттого, что советской общественности было известно о благожелательной реакции Запада на перемены в советской политике и она была лучше осведомлена о прошлой советской политике, которую Запад считал агрессивной.
Четыре–пять лет назад советскую общественность убеждали, что Соединенные Штаты разместили ракеты в Европе, с тем чтобы получить возможность нанести ядерный удар по Советскому Союзу, но в 1989 году атмосфера стала совсем иной.
Горбачев не ожидал, что Варшавский Договор распадется столь быстро, однако его внутренняя политика предоставляла ему поразительную свободу действий в этом плане. Он мудро решил обратить необходимость в добродетель и с пониманием — даже с благосклонностью — принял выбор, сделанный поляками, чехами, словаками и венграми.
————
Другое дело — Германия. Советская общественность в большинстве своем могла равнодушно взирать на творящееся в восточно- и центрально–европейских странах, но Германия — это особая статья. Для советских людей — и в особенности для военных — раздел Германии был самым очевидным доказательством победы во Второй мировой войне, и в тоже время самой ощутимой гарантией, что Германия никогда более не сможет угрожать Советскому Союзу или России.
Горбачев был способен с легкостью воспринять «реформированного коммуниста» в Восточном Берлине и — с большим трудом — даже некоммунистическое правительство там, до тех пор пока неприкосновенной оставалась Германская Демократическая Республика. Осенью 1989 года иллюзия, что подобное может длиться, по крайней мере, еще лет десять, облегчила Москве принятие происходивших тогда быстрых перемен. Вопрос германского единства переносился ка будущее, лучше, с точки зрения Горбачева, на время вахты кого–нибудь другого.
Збигнев Бжезинский, прибывший в Москву в октябре, потряс аудиторию советской Дипломатической академии, когда заметил, что разделенная Германия способна существовать в разделенной Европе, но никоим образом в объединенной Европе. Если Советам нужен «общеевропейский дом», им скоро придется решать вопрос о единстве Германии. Присутствовавшие в зале профессионалы от внешней политики вели себя так, будто подобная мысль никогда не приходила им в голову. А если и приходила, то они всеми силами ее подавляли.
Только к самому концу года советские руководители поняли истину, содержавшуюся в замечании Бжезинского. В начале декабря, сразу после нашего возвращения с саммита на Мальте, я обсуждал с Шеварднадзе положение в Восточной Европе. Он повторял: чтобы ни случилось, сила применена не будет — и, похоже, был удовлетворен развитием событий в северной связке, Он также предсказал скорые реформы в Болгарии, но выразил пессимизм в отношении Румынии, поскольку Николае Чаушеску прибег к репрессиям, а не к реформам. Обратившись же к Восточной Германии, Шеварднадзе сообщил, что на него произвела большое впечатление приверженность ее новых руководителей своей «государственности». Другими словами, объединение Германии немного подождет.
Всего несколько недель прошло, и творцы советской политики стали постигать ужасную истину: они стоят лицом к лицу с неудержимым напором германского единства. Ноябрьская брешь в Берлинской стене и открытие границы ГДР с Западной Германией вызвали такой поток эмиграции, что никто уже не верил в жизнеспособность отделенной Восточной Германии с открытыми границами. Перед самым Новым годом я встретился с Валентином Фалиным, тогдашним главой Международного отдела Коммунистической партии и «дуайеном» советских германистов, «Мы надеялись, что объединение Германии станет вопросом будущего, — заметил он, — но теперь ясно, что решать его нам».[58]
Так оно и было: из того, с чем Горбачев столкнулся в 1990 году, эта проблема стала одной из деликатнейших.
После Германии самым болезненным событием в некогда советском блоке для Коммунистической партии и КГБ явилась кровавая революция, произошедшая в Румынии в конце года. Насилие, направленное против Чаушеску, его семьи и сотрудников ненавистной тайной полиции «Секуритат», широко освещалось в советской прессе, и телевидение не оберегало своих зрителей от жестоких сцен, Однако, когда силы, противостоявшие Чаушеску, призвали себе на подмогу советскую интервенцию, Москва ответила отказом, давая понять, что дни военных интервенций в Восточной Европе — даже в условиях, которые Запад мог бы счесть терпимыми, — миновали.
Для многих советских официальных лиц Румыния была потрясением. Впрочем, урок был двойственным. Реформаторы доказывали, что Румыния показала, что может случиться, если строй будет сопротивляться переменам, А КГБ и партийные консерваторы уяснили, что в антикоммунистических революциях тайные агенты и партийные боссы чаще всего кончают жизнь на фонарных столбах.