Маркхэм отошел от окна и сел на ручку дивана, лицом к Вансу. Его взгляд был озабочен.
– Ванс, не поймите меня превратно, Спотсвуд ничего для меня не значит. Если это сделал он, то я хотел бы знать как. Пока это дело не окончено, меня безбожно терзают газеты. Не в моих интересах вам мешать. Но ваше заключение насчет Спотсвуда немыслимо. Тут слишком много противоречивого.
– Вот в этом-то и дело! Факты уж слишком противоречат. Они слишком хорошо совпадают, они почти так же совершенны, как формы статуи Микеланджело. Видите ли, они слишком хорошо скоординированы, чтобы быть просто случайным стечением обстоятельств. Они тщательно обдуманы.
Маркхэм поднялся и медленно вернулся к окну, уставившись на маленький дворик.
– Если бы я смог допустить вашу предпосылку, что девушку убил Спотсвуд, – сказал он, – я бы согласился с вашим силлогизмом. Но я не могу уличить человека на том основании, что его защита слишком совершенна.
– Нам нужно вдохновение, Маркхэм. – Ванс снова заходил по комнате. – Что меня действительно бесит, так это то, что меня перехитрили. И кто – фабрикант автомобильных частей! Это самое унизительное!
Он сел за рояль и заиграл начало первого каприччио Брамса.
– Нужна настройка, – пробормотал он; подойдя к булевскому бюро, он провел пальцем по отделке. – Неплохо, – сказал он, – но чуть вычурно. Впрочем, тетка усопшей выручит за это неплохую сумму. – Он взглянул на жирандоль сбоку от бюро… – Довольно мило, если бы только восковые свечи не были заменены здесь современными лампочками матового стекла… – Он задержался перед маленькими часами на камине. – Имбирный пряник. Уверен, что время они показывают отвратительно. Подойдя к письменному столу, он окинул его критическим взглядом. – Имитация французского Возрождения. Но довольно изящно, а? – Затем его взгляд упал на корзину бумаг, и он приподнял ее. Запустив в нее руку, он достал оттуда кусок смятой оберточной бумаги, о которой уже говорил вчера.
– В это, без сомнения, была завернута последняя покупка леди, – заявил он. – Очень трогательно. Вас не трогают такие вещи, Маркхэм? Во всяком случае, красивая бечевка, которой она была перевязана, оказалась божьим даром для Скила. Какая же безделушка проложила путь к бегству франта Тони? – Он развернул бумагу и обнаружил оторванный край мятой картонки и большой темно-коричневый конверт. – Ах, вот как! Пластинки. – Он оглядел квартиру. – Но где же леди хранила патефон?
– В передней, – отозвался, не оборачиваясь, Маркхэм. Он знал, что болтовня Ванса была только внешним отражением серьезного раздумья, и он ожидал так терпеливо, как только мог.
Ванс неторопливо прошел через стеклянную дверь в маленькую переднюю и встал, глядя на гиппендейловский фонограф, стоявший у стены. Он был покрыт куском парчи, поверх которой стояла ваза из полированной бронзы.
– Не очень-то это похоже на фонограф, – сказал он. – А почему парча? – Он тщательно исследовал ее. – Так называемая анатолийская… Не очень дорогая… Интересно, каковы были музыкальные вкусы леди? Виктор Герберт, конечно. – Он откинул парчу на крышке и поднял ее. На фонографе уже была пластинка. Ванс нагнулся и поглядел на нее. – Ого! «Анданте» из бетховенской симфонии си-минор! – радостно воскликнул он. – Вы знаете, конечно, это, Маркхэм. Лучшее анданте из когда-либо созданных. – Он завел фонограф. – Я думаю, немного хорошей музыки нам не повредит, а?
Маркхэм не обратил на это внимания, он все еще удрученно смотрел в окно. Ванс поставил пластинку, опустил на нее иглу и вернулся в гостиную. Он стоял, глядя на диван, сосредоточившись на своих мыслях. Я сидел в кресле у двери, ожидая музыки. Все это действовало на нервы, и я чувствовал себя возбужденным. Прошла минута или две, но единственным звуком, раздавшимся из фонографа, был слабый шорох. Ванс обернулся с легким недоумением и направился обратно к фонографу. Тщательно проверив, он еще раз включил его. Но, хотя он прождал несколько минут, музыки не было.
– Вот это да! Чертовски любопытно, знаете ли, – проворчал он, меняя иголку и снова заводя фонограф.
Маркхэм уже отошел от окна и стоял, наблюдая за ним с добродушной улыбкой. Пластинка на фонографе вращалась, и игла описывала свои концентрические окружности, но аппарат упорно отказывался играть. Ванс, опершись на него обеими руками, наклонился вперед, устремив взгляд, полный любопытства и замешательства, на вращающуюся пластинку.
– Вероятно, сломана мембрана, – сказал он. – Дурацкие машинки.
– Мне кажется, – язвительно заявил Маркхэм, – что вся трудность заключается в вашем патрицианском невежестве и незнании такого вульгарного и демократического механизма. – Разрешите-ка мне помочь вам. – Он подошел к Вансу, а я стоял позади него, с любопытством глядя через его плечо. Казалось, все было в порядке, и игла уже почти подошла к самому краю пластинки. Но слышался только тихий шорох. Маркхэм протянул руку, чтобы поднять мембрану. Но его движению не суждено было завершиться.
В эту минуту маленькая квартира огласилась трижды повторенным воплем, сопровождаемым криком о помощи. У меня по телу пробежал озноб, и я почувствовал, как волосы зашевелились на голове. После короткой паузы, во время которой мы не в состоянии были вымолвить ни слова, тот же женский голос громко и отчетливо произнес «Нет, ничего не случилось. Извините. Все в порядке… Пожалуйста поезжайте домой и не волнуйтесь».
Иголка дошла до конца пластинки. Послышалось легкое щелканье, и мотор автоматически выключился… Почти ужасающая тишина последовала за этим; она была нарушена сардоническим смехом Ванса.
– Ну, что же, старина, – лениво заметил Ванс, неторопливо возвращаясь в гостиную, – вот вам ваши неоспоримые факты.
В дверь громко постучали и затем показалось встревоженное лицо дежурившего у двери полицейского.
– Все в порядке, – хрипло успокоил его Маркхэм. – Я позову вас, когда вы понадобитесь.
Ванс лег на тахту и достал сигарету. Закурив, он заложил руки за голову и вытянул ноги, как человек, в котором внезапно ослабло огромное физическое напряжение.
– Господи помилуй, Маркхэм, – протянул он, – мы были детьми в лесу. Неопровержимое доказательство – подумать только! Если закон допускает это, как говорит мистер Бамль, то закон – осел, идиот. Маркхэм, я краснею при таком признании, но это мы с вами были ослами.
Маркхэм, потрясенный, стоял у аппарата, не сводя глаз с пластинки. Наконец он вошел в комнату и устало рухнул в кресло.
– Эти ваши драгоценные факты! – продолжал Ванс. – Если в них как следует покопаться, что от них останется? Спотсвуд приготовил запись для фонографа – страшно просто. Сейчас все этим занимаются.
– Да. Он говорил, что у него дома на Лонг-Айленде есть мастерская, где он иногда работает.
– Это, несомненно, облегчало дело. Голос на пластинке просто-напросто его собственный, поднятый до фальцета – это лучше, чем женский, потому что он сильнее и резче. Что касается наклейки, то он просто содрал ее с обычной пластинки и наклеил на свою. В эту ночь он принес Оделл несколько новых пластинок и спрятал свою между ними. После театра он разыграл свою жуткую маленькую драму и затем аккуратно удалился со сцены, чтобы полиция подумала, что представление устроил настоящий грабитель. Но перед уходом он поставил пластинку и запустил ее. Парчу и бронзовую вазу он поставил на фонограф, чтобы создать впечатление, что им редко пользовались. И ему это удалось, потому что никто и не подумал в него заглянуть. Зачем? Потом он попросил Джессапа вызвать такси – все совершенно естественно. Пока он ждал такси, игла дошла до записи криков. Они были хорошо слышны: ночью звуки разносятся отчетливо. Больше того, проходя через деревянную дверь, они теряли свой фонографический тембр.
– Но синхронность его вопросов и ответов на пластинке?
– Это проще всего. Помните, Джессап говорил нам, что Спотсвуд стоял, положив одну руку на щит, когда послышались крики. Он просто следил за своими часами. В тот момент, когда он услышал вопль, он начал отсчитывать промежутки времени и задал воображаемой леди вопрос, как раз вовремя, чтобы получить ответ пластинки. Все было рассчитано заранее; он, несомненно, все проверил в своей лаборатории. Но тут все чертовски просто. Пластинка большая, около двенадцати дюймов диаметром, чтобы игла прошла ее до конца, требуется около пяти минут. Записав крики в конце, он обеспечил себя временем, чтобы выйти вызвать такси. Когда машина, наконец, подошла, он поехал прямо в Стюйвезент-клуб, где встретился с судьей Редферном и до трех часов играл в покер. Если бы он не повстречал судью, то, несомненно, заставил бы кого-нибудь еще запомнить его приезд и тем обеспечил бы себе алиби.
Маркхэм мрачно покачал головой.
– Милосердный господь. Неудивительно, что при каждой малейшей возможности он докучал меня просьбами позволить ему снова увидеть эту квартиру. Такая улика, как эта пластинка, должно быть, не давала ему спать по ночам. – Маркхэм мрачно покачал головой.
– Нет, мне кажется, что если бы я не нашел ее, то он сумел бы стать ее обладателем, как только караул у двери был бы снят. Конечно, его раздражало, что доступ в квартиру был неожиданно закрыт, но не думаю, чтобы его это очень беспокоило. Едва тетка Канарейки вступила бы во владение вещами, он очутился бы тут как тут и сравнительно легко завладел бы пластинками. Конечно, даже выкрав пластинку, он не уменьшал риска, но Спотсвуд не из тех, кто отступает перед таким риском. Нет, тут все было продумано почти с научной тщательностью. Его подвел простой случай.
– А Скил?
Это было еще одно несчастное обстоятельство. Когда в одиннадцать Спотсвуд и его дама вернулись, он притаился в шкафу. Он видел, как Спотсвуд душил свою любовницу и приводил в беспорядок квартиру. Потом, когда Спотсвуд ушел, он вылез из своего убежища. Вероятно, он смотрел на девушку, когда из фонографа раздались эти леденящие кровь вопли… Бог мой! Вообразите. Каково в холодном поту смотреть на убитую женщину и вдруг услышать за спиной пронзительные крики! Это было слишком даже для закаленного Тони. Не удивляюсь, что он забыл всякую осторожность и оперся о