Но вот еще одна загадка: время созревания официальной идеи о вредительской деятельности Зиновьева и Каменева. Через три с чем-то года после выстрела, незадолго до последнего, мартовского 1938 года, процесса над “бандой” Бухарина, на очных ставках и с трибун стали утверждать, что чуть ли не в Москве еще 1 декабря 1934 года Вождь уже заподозрил Зиновьева в предательстве. Так-то оно, возможно, и было, но 6 декабря на похоронах Кирова в Москве Молотов все еще бубнил о белогвардейцах. Следствие велось в глубочайшей тайне, намек Вождя в узком кругу о виновности Зиновьева и Каменева так, кажется, и остался не услышанным. Лишь 15 декабря Жданов с трибуны оповещает ленинградский партийный актив о выдающемся открытии: руку Николаева направили сторонники и последователи Зиновьева-Каменева. В прессе — молчок, какая-то странная медлительность, стеснительность, что ли, неуверенность… Лишь “Ленинградская правда” отважилась — не без толчка из Москвы, конечно, — подтвердить новость. На следующий день Агранов приводит в докладе — для еще более суженного ленинградского актива — детали, подробности зловещего заговора против Кирова. И вновь — тишина: “Ленинградская правда” — не та колокольня, с которой бьют набат. А главные московские звонари (Мехлис и Бухарин, редакторы “Правды” и “Известий”) бездействуют. И лишь после расстрела четырнадцати заговорщиков бухнула московская “Правда”, начинается кампания против Зиновьева.
Итак, 1 или 2 декабря брошена мысль о враге и необходимости расправы с ним. Но только 15 декабря враг обозначен. Две недели раздумий.
Тут-то и начали проявляться особенности натуры Сталина, имевшие фатальные последствия для страны.
Ибо не в том беда России, что Сталин — диктатор. Издыхающая в 1917 году держава демократии не приняла бы, и не первым в ее истории безжалостным властителем оказался Сталин. И не в том беда России, что диктатор — грузин, представитель нации, по разгильдяйскому вольнолюбию превосходящей русскую. И не в том даже, что на Руси самодержавно хозяйничал малограмотный смерд: цари тоже не отличались обширными знаниями да порой и вели себя безобразно. (Невежество главы государства — не порок, а добродетель, высшая мудрость, пожалуй: чтобы управлять страной, надо всего лишь не казаться на людях неотесанным болваном, а уж эпоха постарается, эпоха наполнит пустоту народного избранника образами времен текущих и прошедших, президенты станут смотреться глубже, значительнее того, чем они есть, — так видится народу любимый артист, набитый трухою прежних ролей и годами их исполнения, аурой прошлого.)
В том беда и в том несчастье, что психически ущербный Сталин панически боялся решать дилеммы, из альтернативных вариантов находить только один, единственный и верный. Вся политическая карьера его строилась на умении избегать ответственных решений — чаще всего поддержкой большинства, поиском союзника, которого он мог предать в любой момент, переметнувшись на более устойчивую позицию. Если же большинство не высчитывалось, то с успехом употреблялся такой прием: отставка в те моменты, когда она никому не выгодна, и вся история семи отставок Сталина показывает это. Страх одиночества, боязнь остаться наедине с собой толкали его к ним. И действовал он безошибочно. Сама технология принятия или отклонения отставки такова, что немедленно выявляется некое большинство, на него он и рассчитывал, на него и опирался. Нежелание вглядываться в себя, соизмерять себя с эпохой преследовало его до конца жизни. Он редко говорил о себе: “Я”, чаще — “товарищ Сталин”, и всегда ссылался на Ленина, потому что вместе с ним он всегда был в большинстве. Близкое окружение превосходно знало причуды его психики — как и то, какие кары обрушатся на тех, кто вознамерится всерьез принимать такие отставки или вообще проявлять непокорность. Когда незадолго до смерти, на пленуме ЦК, он, уже теряющий рассудок, попросил освободить его от многих обязанностей, Маленков за спиной Вождя исполнил шаманский танец, призывая пленум ни в коем случае не соглашаться. (Уж он-то знал, что ожидало олухов и лохов, если они и впрямь поверят Сталину.)
В молодости, наверное, Джугашвили умел противостоять большинству, но чем ближе революция, тем нерешительнее становился Сталин.
В августе 1917 года он оказался вдруг — стечением обстоятельств — в чрезвычайно выгодном положении: Ленин и ближайшие единомышленники его попрятались от полиции и находятся в бегах, другие в разъездах, а он — фактически во главе РКП(б), главным редактором партийной газеты “Рабочий путь”, — и вот когда бы ему развернуться, вот возможность в полный голос заявить о себе! Но нет. Сталин молчит: невнятные статьи, невразумительное бормотание. И до августа, и после августа 1917 года — уклончивость, работа не на публику, чего он не умел вообще, а шатание от союзника к союзнику; кое-какие выгоды это ему давало, в список подлежащих аресту большевистских лидеров он не попал, использовав все связи с кавказцами в Петросовете и посредничество в разоружении матросов. На ответственных заседаниях ЦК он то молчит, то вообще не присутствует. Твердо держится ленинской линии на вооруженное восстание, однако же “Рабочий путь” примирительно пишет о Каменеве и Зиновьеве, которые против восстания (Ленин требовал исключении их из партии). На самом судьбоносном заседании, 25 октября, когда все уже решено, вдруг возникает, но так уж, видимо, осрамился своей нерешительностью, что никакого персонального задания не получает, революцию делают другие, оставив любопытным право гадать: а где же пребывал Иосиф Виссарионович в ночь перед штурмом Зимнего? То ли строил куры юной Наденьке Аллилуевой, то ли спал в подвальном помещении Смольного — в ожидании сигнала “спасайся кто может” или прямо противоположного. Лишь через двадцать лет исправил свою трагическую ошибку, на экран вышли фильмы, где он не только правая рука Ленина, но еще и наставляет недогадливого Ильича, что брать в первую очередь — телеграф или банки. О Троцком, разумеется, только брань, но поскольку все свидетели позора Сталина уничтожены, кроме самого Троцкого, то дается команда и убийце Льва Давыдовича заочно присваивают высокое звание Героя. Сила традиции непоколебима, до сих пор нет Троцкого ни на сцене, ни на ленте. Но если бы даже и поставили фильм об Октябре с приближенностью к правде, то создателей его обвинили бы сразу и в антисемитизме, и в сионизме.
Но вот когда в 1929 году отправил Троцкого в ссылку, когда понял, что ему подвластно все — растерялся, плебейский страх объял душу, все надо было решать быстро, пока не вернулся барин, виртуальный хозяин, но — настоящий (образ грядущего завоевателя трона преследовал его всю жизнь). Страшился ситуаций, когда выбор мог поставить его в невыгодное положение, грозить проигрышем. Затаивался, молчал, думал — а время поджимало, время вопило: “Давай, давай!..” Время взывало к разуму, к знаниям, которых у Сталина никогда не было ни в избытке, ни в даже достаточном для политика объеме. Этот латентный период тягостного вызревания спасительного решения длился у него от десяти до пятнадцати дней, примерно столько пошло на подготовку к выступлению по радио 3 июля 1941 года. Буйство альтернатив иссушало мозг в эти томительные дни и недели, голову ломило от переплетения вариантов; весы, на которых соизмерялись альтернативы, оказались грубыми; в эти мучительные дни он становился особо нетерпимым для подчиненных, и те, разгадавшие причину сталинских гневов, старались побыстрее подтащить его к выходу из кризиса. “Оба хуже”, — так отозвался он на вопрос, какой уклон, левый или правый, хуже для партии, и все считают это юмором Сталина. А ответ был выстраданным признанием.
Утопая в море вариантов, неизбежных при выборе наиболее верного и точного, Сталин хватался за соломинку, использовал подделки, фальшивки, муляжи, и превосходно зная цену выпытанным показаниям арестованных, мог с легкостью приказывать: “Пересмотреть дело такого-то!”
Вот оно — трагическое одиночество соглашателя, на которое он обрек сам себя, после выстрела в Смольном вынужденный навсегда расстаться с оппозицией. Все годы до гибели Кирова он то отстранялся от нее, то прислонялся к ней. Диктатура теперь, после 1 декабря 1934 года, становилась и спасением и бедой!
Психиатры дадут точный диагноз такому замедлению мысли, оно даже не болезнь, ей подвержены все люди, но простому человеку, обремененному бытовыми неурядицами, двузначность выхода из затруднений чаще всего решается без ощутимых последствий для него, с минимальным риском. Но для главы правительства, да еще в решающие моменты государственного бытия, такая замедленная реакция — нетерпима, более того — преступна, и в жизни Сталина, если в ней покопаться, найдутся роковые для него обстоятельства и даты, после которых и возникла эта вялость мысли, эта боязнь, эта аномалия психики, катастрофически повлиявшая на него, на его подчиненных и всю систему правления.
И еще одна беда: пугался выбора — и тянулся к нему. Лишил накануне войны разведку права анализировать информацию, сам решил стать оценщиком ее — и обманут был Гитлером. И не раз еще попадался на собственной неспособности прилагать мозги к решению сложнейших стратегических задач. Способствовать или препятствовать образованию государства Израиль? Станет ли оно защищать интересы СССР на Ближнем Востоке? Вопрос для того времени таков, что ответ напрашивался сам собой, достаточно сравнить количество евреев на Западе и в СССР да учесть, а где вообще находится еврейский капитал; вопрос, короче, настолько простой и не требующий умственных усилий, что доступен Ворошилову. А Сталин решил: добиваться признания Израиля, помочь оружием. И просчитался, евреям много ближе был Запад. Что последовало дальше — известно.
Мышление Сталина, не способное решать стратегических задач, было целиком построено на прецедентах, он был истинным корифеем в делах, что под рукой, хорошо запоминал цифры, строил выводы, простиравшиеся на месяц-другой, прекрасно улавливал настроение собеседника, рептильные душонки своих соратников видел насквозь, мог — хам по натуре — превосходно вести себя “в обществе”. В 1941 году лично распределял санитарные машины (какому фронту больше, а кому и меньше), в чем весьма преуспел и, можно уверенно сказать, распределил талантливо. И утверждал списки на фуфайки и валенки для строителей МГУ, никого не обделяя.