— Ну же, Кастор, не тяни! Ты прекрасно знаешь, мне не нужны эти уловки, чтобы сделать твой кошелёк тяжелее!
— Это привычка, господин. Когда приходится всё время обманывать… Но нет, я не хочу тебя мучить, дом был… Угадай, чей? Фурия Руфо.
— Фурия Руфо! — Аврелий рывком сел на массажном столе, так что рука раба-массажиста, которой он нацелился пройтись по спине господина, больно ударила его по голове.
— Самсон, дурак, осторожнее! — вскричал молодой сенатор, поворачиваясь к огромному слуге, с лысого черепа которого градом катил пот, так сильно он испугался, что его накажут за невольную оплошность.
— Фурий Руфо? Ты уверен?
— Ну конечно, господин. Думаешь, я не знаю дом этого неудачника? Его рабы — самые нищие во всём Риме! Этот скупердяй под предлогом, будто соблюдает римские обычаи, не выдаёт им новую тунику, пока старая не превратится в лохмотья! Подозреваю, что он так же обходится и со своими детьми. И все слуги в городе знают, какой он жадный. Когда кто-то хочет припугнуть особенно ленивого раба, который не боится наказаний, стоит лишь сказать ему: «Будешь так продолжать, продам Руфо», тот мигом становится шёлковым! Ты же сам рассказывал мне, как сильно надоели сенаторам его призывы к экономии во всём и филиппики против распутства, процветающего в римском обществе.
— Верно, он и в самом деле похож на нового Катона[32]: только и делает, что обличает в продажности современную молодёжь! Самсон, Зевсом молю, полегче! Ты же не лепёшку замешиваешь!
Аврелий соскочил со стола, жестом отпуская слишком сильного массажиста. И тут же перед ним предстал раб-брадобрей со своими инструментами.
— Ладно, Кастор, ты тоже побреешься. Но в Субуре.
— Да ты с ума сошёл, господин? Хочешь, чтобы я вернулся с изрезанным лицом?
— Но где ещё, как не у хорошего парикмахера, можно собрать самые интересные сведения о нашей бедной Коринне? Кстати, куда делась та алебастровая ваза, которую я доверил тебе вчера вечером?
— Знаешь, господин, что я подумал: несчастной девушке этот подарок ведь больше не нужен. А у меня, надо тебе сказать, есть подруга, редкая красотка, но из-за своего сутенёра не может, как хотела бы, принять меня бесплатно. Даже при том, что очень любит меня, понимаешь… Вот я и подумал…
— Пропала, значит, ваза? — догадался Аврелий, строго посмотрев на слугу.
— Нет, господин, как ты можешь такое подумать! Я только придержал её, сберёг, чтобы не потерялась. Хотел попросить у тебя…
— Молодец, Кастор! Прекрасно, что ты просишь у меня разрешения украсть что-нибудь! Ладно, оставь себе вазу. Считай это вознаграждением за бритьё у брадобрея в Субуре. А теперь можешь идти. Завтра жду новостей. — И Аврелий протянул ему небольшой кошелёк с монетами. — Это тебе на расходы.
— Не знаю, хватит ли, господин. Смазать придётся как следует…
— Сделай так, чтобы хватило, бездонный колодец! Половина моего состояния уже перекочевала в твои хищные руки. И вернись с чем-нибудь, что оправдало бы эти расходы!
— Разве я когда-нибудь разочаровывал тебя, мой господин? — с улыбкой поинтересовался слуга и, поклонившись с особым почтением, направился к выходу.
— И, разумеется, не вздумай болтать, что мы были в доме прежде, чем там обнаружили труп.
— О чем ты говоришь? Ведь мы прибежали туда, услышав крики старухи? — ответил Кастор как ни в чём не бывало, подмигнул и быстро исчез.
Аврелий опустился в удобное кресло и препоручил своё лицо заботам раба-брадобрея.
— Чтобы ни единого волоска не осталось! — строго приказал он, а в голове его между тем клубился целый вихрь мыслей.
Фурий Руфо! Он ожидал услышать какое угодно имя, но только не это.
Суровый сенатор, почитавший традиции старого Рима, жил как отец семейства республиканских времён и не выносил распущенных нравов новой императорской эпохи.
В курии[33] он не упускал случая осудить пороки и продажность нахальных матрон, а также молодых женоподобных мужчин. Послушать его, так казалось, будто судьба отечества зависела только от строгого соблюдения закона о прелюбодеянии, злополучная норма которого вынудила его автора — самого Августа — осудить на вечное изгнание свою единственную дочь и наследницу.
Сколько раз Аврелий прерывал в сенате колкими замечаниями филиппики этого зануды и моралиста Руфо!
У него в услужении не было ни одного грека: строгий магистрат, опираясь на классическую «мораль» Катона, приписывал влиянию Эллады истребление римской добродетели.
Мыслимо ли представить себе подобного мракобеса щеголеватым покровителем куртизанки?
Не то чтобы Аврелий сомневался в мужественности пожилого коллеги или в том, будто он настолько равнодушен к женской красоте, что откажется от подходящего случая, бесплатного, разумеется. Но чтобы он оплачивал духи, драгоценности и роскошные наряды греческой содержанки — это и представить себе невозможно.
Если уж на то пошло, он мог выбрать себе кого-нибудь из домашних рабынь — скромную и податливую сожительницу, которая скрасила бы его длительное вдовство.
Но он ни за что не стал бы тратить свои столь старательно оберегаемые средства на сладострастную любовную связь. Ведь это та самая распущенность, с которой он так упорно и безуспешно боролся.
Как ни старался, ироничный патриций не мог представить этого сурового ревнителя нравственности в объятиях жеманной Коринны, которая хорошо усвоила наставления Овидия в поэме «О любви».
Суровый отец семейства жил в доме своих предков — в представительном солидном здании, обставленном со свойственным ему строгим вкусом.
Вместе с ним проживали двое его детей, Гай и Марция, а также зять Квинтилий, который, как утверждали злые языки, давно существовал исключительно за счёт своего свёкра.
В доме с фанатизмом блюли старинные традиции. Руфо относился к числу тех немногих патрициев, которые ещё принимали каждое утро приветствия от своих клиентов[34], приходивших выразить им почтение и получить в обмен на него классическую спортулу[35], по поводу скромности которой не уставали потом громко сетовать.
Бережливый сенатор выдавал своим клиентам лишь самое необходимое для жизни: хлеб, бобы, немного лука-порея, горстку бобовой муки. И только в редких случаях особо удачливые из них с удивлением обнаруживали в сумке вино.
И всё же, при том что их суждения и нравы совершенно расходились и молодой патриций развлекался, высмеивая назидания коллеги, за годы яростных словесных баталий Руфо завоевал у Аврелия уважение, какое тот редко питал к согражданам.
Дети, слуги, рабы и вольноотпущенники повиновались приказам Руфо как марионетки: теперь знаменитый полководец, осевший в городе, решительно командовал в своём доме с тем же напором, какой приобрёл в молодости на полях сражений.
И чтобы этот возродившийся Катон, перед которым опускали глаза даже члены императорской семьи, нашёптывал Коринне нежные слова, упрашивая принять его вечером?
Аврелий весьма сомневался в этом. Но мог и ошибаться, поскольку теперь уже стало совершенно обыденным делом иметь на содержании красивую женщину. И даже находились люди, известные своей несомненной импотенцией или бесстыдными склонностями, которые тратили огромные средства на роскошных куртизанок с одной-единственной целью — похвастаться богатством и высоким общественным положением, какого им удалось достичь.
Очаровательная любовница — это всё равно что дом со множеством мраморных статуй. В первую очередь она служила для того, чтобы ею восхищались друзья, и лишь потом для любовных утех. И, далёкие от угрызений совести, эти люди считали, что им есть чем гордиться.
Выходит, у Руфо тоже есть содержанка? Чтобы утверждать такое, надо бы получше узнать его.
И Аврелий решил, что завтра, встретив сенатора в курии, сделает всё возможное, чтобы завоевать его расположение и чаще встречаться с ним. Он понимал, что это будет нелёгкое предприятие.
IV
Облачённый в белоснежную тогу из тончайшей шерсти, украшенную латиклавом — широкой пурпурной лентой, обозначающей высокий ранг сенатора, Аврелий с подобающим видом недвижно сидел на своём месте в курии.
Отцы-основатели, от которых ещё совсем недавно зависела судьба Рима и мира, располагались полукругом, словно стая белых птиц, перед центральным креслом, в котором восседал окутанный длинной пурпурной туникой император Тиберий Клавдий Друз Нерон.
Божественному Клавдию было около шестидесяти лет, пятьдесят пять из которых он чуть ли не тайно прозябал в коридорах дворца, стараясь не привлекать опасного внимания членов своей могущественной семьи.
Хромой и робкий, заика, Клавдий был свидетелем того, как во главе империи сменяли друг друга герои, творившие историю Рима: Август, его двоюродный дед со своей женой Ливией, железной «матерью отечества» и его бабушкой по отцовской линии; Тиберий, брат его отца, и племянник Калигула — дегенерат, который своим безумием довёл государство почти до развала.
В те времена, когда заговоры, кинжалы и яд уничтожали одного за другим самых видных членов семьи Юлия Клавдия, человек, сидевший теперь на императорском троне, жил скромно, неизменно оставаясь в тени, словно кто-то отодвинул его в сторону.
Возможно, он и спасся от расправы лишь благодаря своим физическим недостаткам, которые превращали его в безопасного конкурента в борьбе за власть.
Таким образом, ему, единственному из семьи, удалось дожить до смерти безумного Калигулы, когда горстка преторианцев, убившая его сумасшедшего племянника, обнаружила Клавдия, что прятался за шторой в ожидании, пока минует опасность, и вопреки всем предположениям объявила его императором.
Сенат поспешил утвердить назначение, так как считал нового императора достаточно малодушным и трусливым, чтобы он позволил властной ассамблее манипулировать им.