— У меня есть ещё одна история, которую я хочу рассказать вам. История несчастливой и безответной любви.
— Я люблю только Иисуса Христа! — вскричала Клелия, хотя никто ни о чём её не спрашивал.
— Зато твой драгоценный Энний, к сожалению, всегда предпочитал твоему чистому, целомудренному обожанию вызывающую красоту твоей сестры!
— Ты, негодяй! Бог накажет тебя за твои богохульные слова!
— Я не страшусь бессмертных богов, которые и так уже наказали меня, позволив обвинить меня в том, в чём я не виноват. Значит, я могу продолжать, не опасаясь, что меня испепелят молнии Зевса или твоего Христа.
Аврелий посмотрел прямо в глаза девушки, и она опустила их.
— Моя бедная Клелия, ты завидовала Коринне с самого детства, не отрицай этого. Знаю, что ты всячески подавляла в себе это чувство, считая своим долгом любить сестру и прощать её, но так и не смогла этого сделать. Она была красивее тебя, пренебрегала вашей работой, сваливала её на тебя и лишь позволяла любить себя человеку, которого ты обожала. Ты могла подарить Эннию радости семейного очага и добродетельного счастья, но он предпочёл бегать за грешницей Коринной. Нет, не терзай себя за то, что ненавидела её: твоё чувство понятно, оно человечное.
— Но не христианское… — прошептала Клелия, опустив голову, и достойно, без слёз, заговорила: — Это верно, я ненавидела её, хотя и знала, что не должна так поступать. Ненавидела и надеялась, что Бог накажет её за распутную жизнь, за то, что она сделала с Эннием. Я думала: это будет ужасно, если она заболеет какой-нибудь страшной болезнью, ведь тогда он не захочет и смотреть на неё. Но она только становилась всё красивее и преуспевала в грехе, тогда как я лишь губила себя ожиданием. Когда я узнала, что её убили, первое, о чём подумала: это справедливо, таким и должен быть её конец. Потом вспомнила, как мы росли в детстве, и не могу простить себя за эти мысли.
— Клелия! — произнёс плотник и хотел было взять её за руку, но так и не решился к ней прикоснуться.
— Но это ты ударом кинжала убила сестру, которая отняла у тебя любимого мужчину, да или нет, отвечай! — строго спросил Аврелий.
— Я лишь желала ей смерти, но тем самым всё равно что убила, теперь Бог накажет меня! — воскликнула Клелия и отчаянно разрыдалась. Энний смотрел на неё, не говоря ни слова.
— Если эта женщина ненавидела сестру, значит, вполне возможно, что и убила её! — визгливым голосом вдруг закричал Гай. — И кроме того, только она сама говорит о своей невиновности. А чего стоят слова жалкой распутной женщины, входящей к тому же в мерзкую христианскую секту, которая на подозрении даже у императора!
— Мой сын прав, Аврелий, — заметил Руфо. — Я тоже не стал бы доверять словам какой-то последовательницы Христа; всем известно, что эта новая секта держит в секрете свои отвратительные и кровавые обряды. К тому же их пророк был казнён как смутьян.
При этих словах Клелия подняла голову и, оскорбившись за свою веру, нашла мужество ответить самому уважаемому гостю собрания.
— Всё, что тебе известно о нашем учении, и то, о чём говоришь сейчас, не соответствует истине, благородный Руфо, — с достоинством произнесла она. — Мы не совершаем позорных или противоречащих законам Рима поступков. Да, наши службы предназначены только для наших братьев и сестёр во Христе, но то же самое происходит и во многих других верованиях, у их служителей тоже есть свои таинства, у Митры и Изиды, например.
— Все эти ритуалы годятся только для восточных рабов! — взорвался сенатор. — Для развратных египтян или для обрезанных евреев. А ты, случайно, не еврейка?
— Нет. Я — дочь вольноотпущенника из твоего клана, благородный Руфо.
— В таком случае ты должна приносить пожертвования нашим ларам[68] вместо того, чтобы бездельничать и болтать всякую ерунду о какой-то восточной вере! — строго заключил сенатор.
— Дискуссия о религиях, конечно, очень интересна, — вмешался Аврелий, — но она уводит нас от нашего разговора. Прошу вас, друзья, отложите ваши споры. Я не слишком полагаюсь на помощь бессмертных богов, как бы они ни назывались, и не надеюсь продолжить в другом мире мою жизнь, которая близится к концу. Время идёт, поэтому позвольте довести до вас мои соображения.
В зале воцарилась уважительная тишина.
И Аврелий обратился к Марции. Она до сих пор ещё не произнесла ни слова.
— Хотя ты овдовела совсем недавно, Марция, всё-таки вынужден упомянуть и тебя, — решительно заговорил он. — В самом деле, вполне возможно, что Клелия убила свою сестру, но в таком случае как объяснить убийство твоего мужа и ловушку, в которую меня завлекло письмо, написанное, как я думал, твоей рукой?
Руфо побледнел от возмущения:
— Как ты мог подумать, что моя дочь назначит тебе свидание? Или ты полагаешь, будто имеешь дело с одной из твоих грязных потаскух?
— Имеются серьёзные причины, Руфо, из-за которых даже самой целомудренной матроне бывает нужно встретиться с посторонним человеком вдали от семьи, к тому же иногда чересчур бдительной, — резко ответил Аврелий. — Скажи-ка мне теперь, благородная Марция, ты написала вот это письмо? — и он протянул ей послание, которое вовлекло его в беду.
— Нет, я никогда не видела его, сенатор.
— А другое, в котором назначила мне свидание у храма Эскулапия вечером после ужина в твоём доме?
— То письмо писала я. Не отрицаю. Это верно, я приходила к храму и говорила с тобой…
— Марция! — вскипел потрясённый отец.
— Я посчитала необходимым рассказать Аврелию о своих подозрениях о Квинтилии, когда узнала, что он интересуется смертью Коринны, — спокойно объяснила молодая женщина.
— Выходит, ты втайне встречался с моей дочерью, грязный развратник! — заорал взбешённый Руфо, и только вмешательство тучного, но проворного Сервилия спасло Аврелия от ярости сенатора.
— Успокойся, ничто из того, о чём говорится здесь, не выйдет за пределы этой комнаты. Я не стану умирать, пока не вскрою правду, будь уверен, и, уж конечно, меня не остановит позор твоей дочери, которая, между прочим, вела себя безукоризненно. Да, мы встретились с Марцией, но только для того, чтобы поговорить об убийстве.
— Это верно, отец.
— Ты должна была спросить у меня разрешения! — несколько успокоившись, проворчал Руфо.
— Марция, ты ненавидела своего мужа, нет смысла скрывать это, и к тому же подозревала, что он убийца. Или, во всяком случае, хотела, чтобы я в это поверил. Признаюсь, что из всех, кто связан с этой печальной историей, ты очень долго казалась мне самым вероятным убийцей. И в самом деле, тебя трудно было бы осудить, если, устав от издевательств мужа, ты вдруг восстала бы и освободилась от него, перерезав ему горло.
— Как ты мог такое подумать?
— Я так подумал, и совершенно серьёзно, благородная Марция. Достаточно было посмотреть на жертвы этого преступления. Коринна, твоя соперница, и муж, которого ты ненавидела. Однако затем новые сведения заставили меня изменить своё мнение, и теперь я уверен, что не ты совершила эти два убийства.
— Новые сведения? — спросила Помпония, которая до этого момента была на редкость молчалива. — И что же тебе стало известно?
Её любопытство на этот раз объяснялось тревогой за Аврелия.
— Неприглядная и печальная история, герой которой — испорченный и болезненно ранимый юноша. Молодой человек, ещё только начавший взрослую жизнь, но уже полагающий, что не подвержен людским слабостям. Презирает женщин и плотскую любовь, считает себя поэтом и философом. Воспитан в величайшей строгости чересчур суровым отцом и недавно надел мужскую тогу, будучи отягощён багажом твёрдых принципов, который не в силах выдержать его слабые плечи.
Руфо на мгновение закрыл глаза. Он с трудом переносил унизительный, безжалостный намёк на его единственного сына. Потом вдруг тяжело вздохнул, словно решил вытерпеть всё, даже самое невыносимое.
— Юноша, в высшей степени избалованный матерью, слабый, беспомощный, бездарный человек. В его голове перепутались героические максимы стоиков с чувственным опьянением греческой поэзией, которую он читает тайком от отца. Но это опьянение ему не удаётся испытать ни с одной женщиной, и тогда он начинает думать, будто выше этих искушений.
Гай густо покраснел. Правая рука, в которой он держал кубок с вином, заметно дрожала. Марция подошла к нему и осторожно отобрала у него вино.
— Отец, мы и дальше должны слушать этого человека, который поливает грязью моего брата? — тихо спросила она.
Старый Руфо оставался невозмутимым, словно дочь обращалась не к нему, а наследник, носящий его имя, едва не терял сознание.
— Но потом неожиданно для молодого эстета всё меняется, — невзирая ни на что, продолжал Аврелий. — В его доме появляется человек, совершенно непохожий ни на мудрых философов, ни на суровых солдат, и он вынужден постоянно общаться с ним. Это грязный извращенец. Он уже пытался вовлечь в свои оргии жену, но не сумел. Для него не существует никаких этических норм. Он без колебания растрачивает приданое жены и состояние уже почти разорившегося свёкра.
Но ему скучно, и его снедает сильнейшая неприязнь к строгому отцу семейства, который ждёт, что он ещё ответит за все свои распутства. И тогда он решает взяться за сына — с ним справиться намного легче.
Гай впился в Аврелия безумными глазами и повторял про себя: «Это не так, это не так!»
— Что могло сильнее ранить свёкра, — невозмутимо продолжал патриций, — как не превращение его сына в гомосексуалиста, в раба своих желаний? Скажи мне, Гай, как он окрутил тебя, как соблазнил?
Юноша упрямо мотал головой, категорически всё отрицая.
— И Квинтилий делает беспомощного Гая своим любовником. Он соблазняет его, заставляет совершить то, что для настоящего римлянина, чтящего древние традиции, считается позорным преступлением. Он пачкает его тело и крадёт у него душу. Гай полностью подчиняется ему, а коварный зять только смеётся над его угрызениями совести.