Но Аврелий задержал его:
— Послушай, Энний, это верно, что ты принадлежишь к нетерпимой секте, которую я не одобряю, но я знаю, что ты глубоко честный человек, и вопреки тому, во что веришь, уважаю тебя и хотел бы твоей дружбы. И позволь мне сказать ещё вот что. Коринна умерла, и любовь, которая казалась тебе вечной, рано или поздно пройдёт. А сейчас рядом с тобой есть девушка с твёрдым характером и строгой моралью, которая предназначила своё молодое тело вашему богу. Но я спрашиваю себя, какому богу может быть нужна невеста, которая выбирает его только потому, что любимый мужчина не замечает и отвергает её? Разве не будет доволен этот ваш странный бог, если вы посвятите ему детей, которые родятся от вашей любви? Смерть Коринны стала бы менее печальной и бессмысленной, если бы породила надежду на будущее. Помни об этом!
— Но Клелия никогда не захочет меня знать! Я для неё грешник!
— У тебя есть все качества, чтобы получить её прощение: честность, сила и, самое главное, терпение. С такой девушкой, как она, его понадобится немало, но ты всё преодолеешь!
Глаза великана затуманились на мгновение, а на губах появилась тень улыбки.
— Да ниспошлёт Господь мир тебе! — порывисто воскликнул он и поцеловал Аврелию руки.
— Не позволяй себе молиться за меня! — полушутя ответил Аврелий.
Энний посмотрел ему прямо в глаза, и оба ощутили горячее дружеское чувство. Аврелий долго провожал взглядом плотника, пока тот не скрылся из виду, потом вошёл в большой зал и в изнеможении растянулся на триклинии.
Помещение выглядело жалко. Ещё не убранные остатки еды, валяющиеся на полу, говорили не о спокойной радости, а о печали.
Даже шёлковые гирлянды, которыми накануне вечером он велел украсить стены, казалось, свисали теперь ненужными лохмотьями, свидетелями слишком быстро свершившейся драмы.
— Аврелий, ох Аврелий! — воскликнула Помпония, обнимая его. — Ты жив и свободен! Как ты это сделал? Знал бы ты, как я переживала!
Сервилий тоже подошёл к нему и дружески похлопал по плечу, повторяя:
— Ты был великолепен! Я знал, что выйдешь из положения!
Кастор, сидевший в стороне, не участвовал в общем ликовании. С несколько обескураженным видом он потягивал вино из бокала.
— Признайся, что надеялся избавиться от меня, коварный грек! — шутливо обратился к нему Аврелий.
— Ах, патрон, как же ты напугал меня этим твоим сумасшедшим самоубийством! — недовольно проворчал тот. — Знаешь, хоть ты и значительно поумнел, постоянно общаясь с моими соотечественниками, всё же так и остаёшься римским варваром, от которого в любую минуту можно ожидать какого-нибудь идиотского поступка, вроде этого!
— Когда ты наконец выпорешь как следует этого наглого и бесстыжего раба? — строго спросил Сервилий.
— Всё дело во взглядах на жизнь, — объяснил ему Кастор. — Что делает римлянин в случае серьёзной опасности? Бросается ей навстречу с кинжалом в руке, стоически ожидая, когда смерть придёт и заберёт его. А что делает грек? Ну, это же очевидно — убегает! Римляне называют это трусостью, а мы, греки, напротив, считаем благоразумием, — с ангельской миной на лице заключил он. — Да и мотив этих преступлений типично римский, — продолжал вольноотпущенник, — испокон веку греческие юноши всегда укладывались в постель вместе с наставниками или со старшими друзьями, и это не вызывало никакого скандала.
— Да, теперь это в моде и в Риме, — согласился Сервилий. — Но Руфо считал недопустимым, чтобы его сын запятнал своё тело и своё имя. Строгая мораль всегда требует своих жертв и…
— Да, да, нам это известно! — остановила его жена.
— Скажи-ка мне лучше, Аврелий, как сумел Руфо завлечь тебя в эту ловушку?
— С помощью Марции. Возможно, поначалу она и в самом деле думала, что виноват муж, но после убийства Квинтилия всё поняла. Она навсегда замолчала бы и безоговорочно одобряла отца.
— И что же теперь Марция станет делать? — поинтересовалась Помпония.
— Сейчас будет поддерживать Гая. А потом, когда он отправится в легион, а он это сделает, я уверен, у неё не будет недостатка в предложениях руки и сердца. Она недолго останется одна. Вот увидите: многие знатные римляне почтут за честь взять её в супруги даже без приданого или почти без него.
— Конечно, Руфо был просто безжалостен, — заметил Сервилий, — видимо, он пообещал Коринне всё, что она просила за молчание, при условии, что в цену войдёт и любовное свидание лично для него. Она наивно приготовилась встретить его и, ожидая нежностей, получила удар кинжалом.
— Но почему Руфо убил Квинтилия? — пожелал знать Кастор, находивший логику римлян всё более странной и необъяснимой.
— Как почему! Он ведь из-за него совершил два убийства! — объяснил Аврелий. — К тому же зять совратил его сына, почти разорил и обещал публично обесчестить! При этом у Руфо оказалось моё кольцо, которое он отнял у Гекубы, прежде чем столкнуть её в Тибр. Прекрасный случай отомстить своему врагу, заставив расплатиться за это другого — порочного эпикурейского развратника, то есть вашего покорного слугу. Наши древние предки не очень-то церемонились, когда речь шла о том, чтобы искоренить сорняк…
— Выходит, Квинтилий так и не узнал, почему умирает?
— Конечно! Руфо, безусловно, отказался от удовольствия видеть, как он дрожит и молит о пощаде перед его окровавленным кинжалом! — убеждённо воскликнул Аврелий.
— Ах, до чего же всё-таки вы, римляне, ненормальный народ! — не сдержался Кастор. — Ну хорошо, а ложное свидетельство Псеки в конечном итоге тебе ведь нисколько не помогло.
— Нет, напротив, это она открыла мне глаза! Я бы не спасся, если бы малышка не отважилась заговорить, — подтвердил молодой сенатор и, обращаясь к греку, приказал: — Приведи её сейчас же сюда, хочу, чтобы мои друзья познакомились с ней. — И когда Кастор ушёл, объяснил супругам: — В завещании, которое подготовил, я давал ей свободу и поручал её вам. Это маленькое существо, недоверчивое и напуганное, тем не менее обладает невероятным мужеством.
Тут появилась девочка. Без грима и необычной туники она выглядела совсем беззащитным ребёнком.
— Ох, бедняжка! — по-матерински воскликнула Помпония. — Худющая, как гвоздь! Где же она жила, в соляных копях, что ли? — И ласково подозвала её к себе.
Псека посмотрела на Аврелия, словно спрашивая у него разрешения.
— Иди, иди, Псека, не бойся!
— Значит, тебе не придётся умирать? — с детской радостью воскликнула маленькая рабыня.
— Так эта обезьянка умеет говорить! — вскричал возмущённый Кастор. — А я-то десять дней ломал голову, пытаясь понять её жестикуляцию! — Он обратился к Сервилию в поисках сочувствия: — Гадкая лягушка! Заставила меня изображать клоуна не хуже Мнестерия, потому что она, бедненькая, видите ли, слишком расстроена, чтобы разговаривать! А потом является этот человек, я хочу сказать, мой уважаемый господин, и у неё вдруг чудесным образом развязывается язык: «Как ты себя чувствуешь, господин? Ты доволен, господин? Не умрёшь, значит, господин?»
Передразнивая её, Кастор притворялся, будто хочет поймать девочку. Но Псека, уже зная его повадки, не испугалась притворного гнева и со смехом пустилась бежать.
— Эй, вы, оба, идите сюда! Хочу дать вам кое-что, — окликнул Аврелий Псеку и Кастора, доставая из складок туники два свёрнутых трубочкой папируса. — Это ваши документы о вольной.
— Но мне не нужна твоя вольная! — возмутился Кастор. — Пока я твой раб, ты обязан кормить меня, одевать и лечить, к тому же коммерческая стоимость умного греческого секретаря очень высока, и незачем обесценивать собственность. А стань я свободным человеком, мне пришлось бы работать, что недостойно утончённого грека, да ещё и платить налоги. Кроме того, защита такого важного домуса, как твой, спасёт меня от любой расплаты в случае, если совершу какой-нибудь неосмотрительный проступок. Нет, я предпочитаю остаться рабом!
— Хорошо, пусть так и будет, — смеясь, предложил Аврелий. — Что ты свободен, будем знать только мы с тобой. Спрячь подальше эту вольную и используй её, только если мне придётся покинуть этот мир, что я нисколько не тороплюсь делать. Или извлеки, когда устанешь служить мне и захочешь послать меня к чёрту, — заключил он, вкладывая папирус в руки несговорчивого Кастора.
— Ох, я несчастный! Вот ведь какое искушение! Надо будет получше спрятать, иначе придётся доставать каждый раз, как только прикажешь делать какую-нибудь глупость! — простонал раб. — Но скажи мне, я не должен буду содержать себя сам? — усомнившись, поинтересовался он.
— Кастор! При всём том, что ты наворовал у меня за эти годы, ты уже мог бы жить как сатрап! Так или иначе, посмотрим… Псека, это тебе, — сказал он, обращаясь к девочке, которая в растерянности смотрела на бумагу, протянутую ей.
— Но что это, господин?
— Твоя вольная.
— А что это значит?
— Что никто никогда больше не посмеет ни бить тебя, ни продавать в публичный дом, ни навязывать свою волю. Ты свободна.
— Значит, я больше не раба? — вытаращив глаза, не веря, спросила девочка.
— Нет, ты больше не раба, детка, но можешь жить в моём доме, если тебе нравится. Ты очень умна, и думаю, мы воспитаем тебя. Кроме того, тут есть одна женщина, которая умирает от желания позаботиться о тебе, как о дочери.
Помпония сразу же, как только увидела девочку, прониклась к ней живейшей симпатией и с восторгом согласилась. Много лет назад она потеряла единственного сына, и её сильный материнский инстинкт остался нерастраченным.
— Конечно, малышка! Уж Помпония постарается, чтобы ты растолстела! Скоро станешь такой же нежной и толстой, как утка, которую отправляют в печь! А пока попробуй вот эти сладости! — и она протянула ей поднос с лакомствами.
Псека с блестящими глазами и полным ртом, казалось, ещё не верила в происходящее.
— Я свободна, — пробормотала она и, бросившись к Аврелию, со слезами обняла его. — Но я всегда буду служить тебе, господин! Только позови, и Псека сразу примчится к тебе, в ту же минуту!