ринятия правды, которая включала в себя боль, сожаление, смысл и, в соответствии с его католической верой, покаяние. А самое главное то, что данный опыт позволил ему стать лучше.
Вся мощь и все чудеса медицины не сумели бы вырвать такого пациента как Эдди из злобного отчаяния и подарить ему близкую к эйфории безмятежность, как это сделала его внутренняя жизнь за несколько часов до смерти. Нет таких антидепрессантов и психотерапевтических приемов, которые сравнятся с поразительной способностью человеческой души исцелять саму себя и находить смысл, прощение и мир в конце жизни. Кому-то захочется непременно определить суть этого явления, понять, что это – молитва, медитация, сон или ночной кошмар? Что именно поднимает умирающих пациентов на более высокий уровень сознания? Но гораздо важнее не источник этой трансформации, а ее почти чудодейственное и магическое воздействие на последний этап жизни.
Примечательно не то, что происходит и как, а то, что это вообще происходит. Умирание – процесс, смысл которого нет необходимости раскапывать, если его не открывают сами пациенты. Нет необходимости искать ответы, в основном потому, что то, что происходит в конце жизни, не вызывает вопросов. Конец жизни – это ответ сам по себе, самостоятельный, вдохновляющий и содержательный, не требующий ни вмешательства, ни предположений, а лишь присутствия. В конце жизни происходит процесс, который повторяется снова и снова, независимо от культурных, расовых, сексуальных, образовательных, национальных, экономических или духовных характеристик, которые, как принято считать, разделяют умирающих. Это явление универсальное. И оно всегда о любви.
Мы никогда не узнаем, что происходило в тихих закоулках разума Эдди за 36 часов до смерти и чем этот сон отличался от ночи ужаса, когда он проснулся и решил покончить с собой. Разговаривал ли он со своими ушедшими близкими, со своими «лучшими ангелами» или, может быть, с самим Богом? Был ли он прощен? Чувствовал ли себя любимым? Об этом можно только догадываться. Мы даже не уверены, что ему вообще снились сны. Однако мы не сомневаемся, что произошедшее случилось, когда он лежал, закрыв глаза и обратившись внутрь себя. Ему больше не нужно было рассказывать и пересказывать свою историю, чтобы объяснить, оправдать, признаться, раскаяться или предугадать наказания, поджидающие его на том свете. Не нужно было призывать окружающих, чтобы они обратили на него внимание или высказали свое мнение. Но именно в эти моменты внешней тишины, когда физически он был близок к смерти, во внутреннем мире Эдди произошел радикальный сдвиг, который позволил ему прожить последние часы в согласии со своим высшим Я.
Последние 36 часов Эдди изменили его, но нельзя упускать из виду тот факт, что им предшествовали месяцы подведений итогов и внутренний конфликт длиною в жизнь. Мы все были свидетелями внешних страданий Эдди. Его глубоко закопанные чуткость и человечность требовали перемещения назад во времени. Благодаря этому стало возможным взглянуть на его жизнь в целом, его глазами, а также глазами его родных, чтобы осознать весь масштаб его предсмертного опыта. История Эдди показала, что предсмертные переживания никогда не представляют собой единичные события. На них нельзя смотреть ни как на снимок, ни глазами постороннего человека; для них требуются самые широкие линзы. Это извилистые, запутанные, взаимосвязанные, длительные и порой недоступные процессы, через которые достигается ощущение мира и покоя, например через сновидения, измененные в положительную или отрицательную сторону. Извилистый путь Эдди порой совершал повороты через страдания, путь других пациентов – через утешение, но у этого пути все равно имелось направление и пункт назначения. Для человека вроде Эдди простых ответов не существует, ведь его жизнь бросает вызов нашему пониманию добра и зла. Но в том, что он прошел осознанный, содержательный путь, сомнений нет.
В своей наивности мы, опираясь на первоначальное исследование, создали бинарную модель, в которой тревожные и утешительные сны представляли собой две разные категории. Но, конечно, в реальности предсмертные переживания наполнены несочетаемыми оттенками и фактурами. Благодаря таким пациентам как Эдди мы поняли, что мучительные предсмертные сны вовсе не обязательно делают процесс умирания разрушительным и напряженным. В глубине таких снов часто таится величайшая возможность обрести смысл, прощение и мир. Они могут быть противоположны по содержанию, но не по результату.
Это было незадолго до того, как отголоски и узоры ухабистого, но полного искупления последнего пути Эдди стали прослеживаться в предсмертных переживаниях других пациентов. По иронии судьбы, именно в истории преступника и наркомана проявилось наибольшее сходство с трудным переходом полицейского следователя от вины к утешению. Во многих смыслах Дуэйн был альтер-эго Эдди: этот 48-летний пациент, всю жизнь злоупотреблявший наркотиками, умирал от рака горла. Дуэйн – вор и криминальный элемент, уже успевший отсидеть в тюрьме. Предсмертные переживания преступника и следователя оказались поразительно схожи. Думаю, что и сам Эдди посмеялся бы, услышав историю, объединяющую их.
Как и Эдди, Дуэйн, которого мы поместили в больничное отделение хосписа, был загадкой: очаровательный, веселый, общительный, теплый, добрый и совершенно не вспоминающий о преступной жизни, от которой болезнь дала ему возможность отдохнуть. Он жил «в бегах и на разрыв», как он выразился, но, как ни странно, вел себя как человек, совесть которого абсолютно чиста. Никто не считал его жестоким несмотря на то, что в целях самообороны он убил двоих мужчин. И хотя суд в обоих случаях его оправдал, было непросто примирить его прошлые поступки с небрежным безразличием, ставшим теперь его торговой маркой. Он действовал так, будто его действия не определяли того, кем он являлся.
Несмотря на слабость, он старался вставать для рукопожатия всякий раз, когда мы входили в его палату. Шаркая, он бегал по коридору, даже если ему для поддержки приходилось опираться на медицинские ходунки. Он говорил что-то вроде: «Все будет хорошо, чувак; Бог любит тебя» или «Мы в ударе, чувак; нам горы по плечо». И с неподражаемой веселой сияющей улыбкой добавлял: «Только принесите мне еще чего-нибудь холодненького». Я быстро догадался, что на самом деле эта его легкомысленная манера – механизм выживания. Дуэйн выглядел беззаботным и как будто витал в облаках из шуток и прибауток, но не потому, что ему было все равно; такой роскоши он себе позволить не мог. Он всю жизнь прожил на улице. Чтобы противостоять стрессу, страху и боли, которые шли с ним рука об руку, он принимал тяжелые наркотики. Наркозависимым он стал в 16 лет. Единственное, что для парня имело значение, так это следующая доза и попытки избежать ломки и возбуждения, которые возникают, когда действие наркотиков заканчивается.
Чтобы справиться с существованием, наполненным лишениями и насилием, Дуэйн попробовал наркотики, но это было так давно, что он уже не мог назвать точный момент, когда зависимость взяла над ним верх. Как и большинство наркоманов, он не знал, как прием наркотических средств превратился в средство избежать физических и психических пыток, вызванных их отсутствием. Он попал в плотную петлю воровство-наркодилер-употребление наркотиков, и в этой петле у него не было времени остановиться, подумать и почувствовать. Застряв в режиме выживания, он не мог позволить себе замедлиться и обратить внимание на то, какие страдания и вред он причиняет другим и себе.
Вынужденная детоксикация, вызванная неизлечимой болезнью, не изменила взглядов Дуэйна на жизнь. Его инстинкты выживания оставались на пике, тем более что он боялся, что его отправят обратно на улицу. «Улица» оставалась для Дуэйна чем-то зловещим, и он говорил о ней с опасением. Слушая его рассказы, я невольно думал о том, насколько его опыт далек от моего. Для меня улица – это просто место, куда можно выйти, ничто иное как средство достижения цели. Но для пациента улица была домом. Местом, где он жил, но ничем не мог пользоваться как своим и где никогда не чувствовал себя в безопасности. Не он владел улицей, а улица владела им. Он никогда не говорил «моя улица»; а всегда «та улица». Для него это было место, наводненное злобными и жестокими людьми, постоянными угрозами, несправедливостью, преступлениями, страхом и чистым ужасом. Это то место, где он воровал, чтобы утолить свою давнюю героиновую зависимость, где опасался за свою жизнь и где дважды убил, чтобы выжить.
Дуэйн, прибывший в хоспис Буффало, не мог оглядываться назад. Воскрешение прошлого было слишком рискованным занятием для мужчины, оказавшегося, наконец, в безопасном месте и достигшего физического комфорта. Это бы означало проработку всего, с чем нельзя примириться – брошенности, голода, несправедливости и убийств. Дуэйн переживал конец жизни так же, как и жил, всеми силами избегая своих демонов. Как и Эдди, Дуэйн хотел выработать иммунитет к прошлому. Основной его задачей было защититься от стыда и вины, которые одолевали его, когда он оглядывался на свои неудачи и преступления. Как и в случае с Эдди, в конечном итоге именно тревожные предсмертные переживания принесли ему необходимое пробуждение, хоть и в самый последний момент.
В своих самых ужасных снах Дуэйн видел, как его хватают и бьют ножом в то место, где у него была опухоль: «Это был кошмар. Как будто я с кем-то дрался. Я, наверное, кому-то навредил в прошлом на улице, и теперь они догнали меня и узнали, чем я болею. Они как будто крутили нож, пытаясь вырезать мне то место на шее, где у меня рак. Вот как я себя чувствовал. Потом все кончилось, но я все еще не мог опустить плечи. Мне было больно». Этот жестокий сон Дуэйн переживал как покушение на свою жизнь.
Когда он рассказал медсестре о своем пронзительном ночном кошмаре, она заверила его, что это ничего не значит, что «многие разговаривают во сне». Но Дуэйн ей не поверил. «Нет, это было на самом деле», – настаивал он. Медсестра спросила, нужно ли ему какое-нибудь лекарство, и он кивнул, «потому что от этого кошмара у меня болит шея». Его описание реальных последствий раны, нанесенной во сне, было жуткой иллюстрацией принципа «тотальной боли», описанной пионером хосписов, доктором Сисли Сондерс: концепции, которая включает в себя не только психологические или эмоциональные потрясения, но и физическую боль. Предсмертные переживания задают в умирающем пациенте такой аккорд, что сама грань между телесной реальностью и миром грез оказывается размытой.