Процесс умирания лучше всего определить как время, когда миры, когда-то разделенные, сходятся в одну точку. Дуэйн всю жизнь был наркоманом, но умер человеком совестливым, а также, как сказала доктор Фаррелл, влиятельным. Уличный вор, который никогда не получал счетов на свое имя, не имел дома, машины и даже водительских прав, человек, потерявший все, умер, имея все это. Он скончался, став лучшей версией самого себя, любимым отцом и человеком, которым восхищались, потому что, как проницательно заметила его дочь: «Возможно, из-за наркотиков он и совершал плохие поступки, но они не изменили того, кем он был».
Конец жизни – это часто время, когда добро и зло обнажены и размыты, поскольку жизнь сужается в сторону своего окончания. Осуждение испаряется, когда мы познаем человеческую природу во всех ее великолепных формах и противоречиях. Когда органы отказывают и жизнь подходит к концу, мы снова видим человека целиком, на виду у всех. И Эдди, и Дуэйн, полицейский и преступник, тяжело переживали предсмертный опыт, который привел их к судному дню. Занимая привилегированное место у изголовья их кроватей, я внимательно рассмотрел их миры, опознал и определил их – и нашу – общую человеческую природу.
Глава 5Как живем, так и умираем
Есть земля живых и земля мертвых, а мост – это любовь, единственное выживание, единственный смысл.
Наши пациенты снова и снова демонстрируют, в чем на самом деле заключается процесс умирания – в воскрешении самых глубоких уз и новом подтверждении любви, как подаренной, так и полученной. Через свои предсмертные переживания умирающие часто восстанавливают связь с теми, кто был для них важнее всего. В такие моменты даже пациенты с раздробленными и поломанными жизнями находят свой путь к чувству связи и принадлежности.
Вот почему я был поражен, встретив Дорис, 83-летнюю пациентку, которую после насыщенной и бурной жизни с семью братьями и сестрами, после трех браков и шестерых детей, посещали на редкость безличные повторяющиеся предсмертные видения. Похоже, перед нами снова возник человек, история которого представляет собой исключение из правил. Наша первоначальная категоризация предсмертных видений (как утешительных, так и тревожных) рухнула, не в силах объяснить всю сложность, свидетелями коей мы стали. Я все больше осознавал, что «раскусить» таких пациентов как Эдди, Дуэйн и Дорис, получится, лишь задокументировав их истории болезни или предоставив теорию, которая раз и навсегда объяснила бы действие предсмертного опыта. Для этого требовалось выслушать их рассказы.
Большинство наших пациентов в своих предсмертных снах и видениях встречались с умершими близкими. Однако Дорис была как будто освобождена от этих уз. Ей снилось, как она летит, парит над толпами людей и зданиями, беспрепятственно и не чувствуя страха. Это было одно из самых волнующих ощущений, которое она когда-либо испытывала. Это заставляло ее чувствовать себя настолько сильной, что в голове невольно всплывали образы супергероев.
– Я лечу! Могу просто оттолкнуться ногой и взлететь, поэтому я сказала всем вокруг: «Все, что вам нужно, так это иметь веру с горчичное зерно, и вы тоже сумеете летать». Но я была единственным человеком в мире, который может летать. Я могла взлететь на вершину гор, куда угодно, и смотреть вниз на всех этих людей в этих зданиях.
Дорис мечтала ощутить невесомость среди безликих толп, и это состояние дарило ей столько радости, что она «не хотела просыпаться». В конце сна она увидела крылатого ангела, пролетающего через витражное окно церкви к огромному изумлению толпы.
Безличности ее сна уже было достаточно, чтобы меня удивить, но Дорис посмотрела мне прямо в глаза и заявила, что не знает, каково это – любить. Это чувство не просто было ей чуждо, а вообще не находило отклика. Она никогда не испытывала любви и без колебаний повторяла это снова и снова, будто это самая естественная вещь на свете.
– Любовь – вот с чем у меня проблемы. Я делаю то, что должна. Я могу произносить слова, но не чувствую их. Я все время наблюдаю любовь по телевизору и думаю: «Как это происходит? Почему они закрывают глаза, когда целуются?» Возможно, это просто не для меня. Я ловлю себя на том, что задаюсь вопросом: что заставляет этих людей влюбляться?
Я пришел, чтобы поговорить о ее снах, но их содержание и ее высказывания о любви, или скорее отсутствие оной, остановили меня на полпути. Я подумал, что, должно быть, именно так Яна Хоффман, репортер New York Times, чувствовала себя, когда брала интервью у Эдди. Она ожидала, что перед ней пациент, который подтвердит жизнеутверждающие свойства предсмертных снов, а он поделился историями о безнравственности и порочности. Я ожидал увидеть заботливую бабушку, а получил странницу, яркую и независимую личность, которая утверждала, что не чувствует любви. Она была очаровательной и абсолютно уникальной. Что тут скажешь: пациенты не дают нам расслабиться.
Такую необычную, отрывистую манеру говорить, как у Дорис, я редко встречал у людей ее поколения. Я привык к тонкой, сдержанной и даже уклончивой манере изъясняться, которой пользуются пожилые люди, в основном из уважения к другим. С Дорис все было иначе. Она переходила прямо к делу – точнее, к ее делу – и говорила как есть. Если, по словам Уинстона Черчилля, тактичность является «способностью сказать кому-то идти к черту таким образом, чтобы они с нетерпением ждали поездки», Дорис была наделена талантом отправлять людей туда же, независимо от того, ждут они этого с нетерпением или не ждут. Она привыкла говорить без обиняков. Я помню, как рассказывал ей о нашем исследовании сновидений пациентов, и в ответ услышал: «Да что же вы за врач? Какое отношение имеют мои сны к моему дыханию?» Я улыбнулся. Знал, что для того, чтобы ей это объяснить, потребуется целая книга.
Она напомнила мне Патрисию. Она была так же красноречива и прямолинейна, энергична и жизнерадостна, что ты моментально забывал о ее физической слабости. У нее было заболевание легких, вызывавшее при малейшей физической нагрузке изнурительные приступы кислородной недостаточности. Но на этом их сходство заканчивалось. Фактически, если Патрисия проверяла себя, пыталась предугадать, шокируют ее слова или оскорбят, Дорис оставалась раскованной. Ее откровенность и прямолинейность могли бы казаться резкими, не будь она столь искренней и остроумной. Помню, как Дорис ни с того ни с сего начала излагать подробности своей необыкновенной жизни. Вскоре я понял, что ее предсмертные переживания могли быть нетипичными, поскольку не дарили ей ни утешения, ни радости, зато идеально соответствовали тому, как она жила.
Ее история оказалась настолько необычной, что отдельные фрагменты нашли свое отражение в книге The State Boys Rebellion обладателя Пулитцеровской премии по литературе Майкла Д’Антонио. В этой книге ее жизнь использовали как пример убеждений и верований той эпохи. Автор подробно описал, как путь Дорис пересекся с шокирующим внедрением сетей американской евгеники в государственных школах[25]. Евгеника – это так называемая наука об улучшении качества человеческой популяции посредством контролируемого разведения и создания желаемых наследуемых характеристик. В середине XX века Дорис насильно отправили в одну из американских государственных школ, в которой детей держали взаперти во имя биологического совершенства.
Я каждый раз поражался, слушая, как небрежно Дорис описывает события своего детства, которые пересеклись с постыдным знаковым эпизодом в истории нашей страны. Так я, наконец, пришел к пониманию своего загадочного пациента и смог оценить трагические обстоятельства, способные привести человека к отречению от любви. Для Дорис любовь была не просто чувством, которое она не могла испытать, но и реальным препятствием в борьбе за выживание.
Дорис выросла в небольшом городке Ньюберипорт, штат Массачусетс, в бедной семье, в которой помимо нее было еще семеро детей. Ее отец Томас был боксером-любителем с внушительным уголовным прошлым и серьезными проблемами с алкоголем. Он вел себя агрессивно, особенно в отношении ее матери Рут, скромной женщины, которую Дорис назвала «слишком напуганной, чтобы сопротивляться». Пациентка вспоминала, как просыпалась посреди ночи под звуки ударов, когда их отец избивал и насиловал маму: «Мы точно не знали, что происходит, но были уверены, что он причиняет ей боль и что ей это не нравится». Дорис молча сидела в темноте, ожидая окончания насилия и крепко обнимая братьев и сестер. Односпальная кровать, которую она делила со своими братьями, кишмя кишела вшами и блохами. Они жили в полном «убожестве», в грязи, с крысами и даже человеческими экскрементами, которые иногда по несколько дней валялись на полу. Снаружи их деревянный дом выглядел заброшенным.
Дорис отчетливо помнила тот день, когда их поймали при попытке собрать уголь во дворе какой-то государственной компании. Рут велела им залезть под забор и набрать комки угля, чтобы обогреть дом. Все они были арестованы, и Дорис надолго запомнила травмированный взгляд мамы, когда судебные чиновники упрекали удрученную женщину за «неопрятность», «лень» и неспособность должным образом заботиться о детях. По щекам Рут текли слезы, и Дорис до сих пор видела глубокие борозды, которые те оставляли на покрытом коркой грязи лице матери. Возможно, поэтому дочери было проще осуждать не мать, которая не смогла ее защитить, а саму любовь. Ту самую, которую без конца восхваляли в человеческих отношениях, на телевидении и в фильмах, но которая не смогла ее уберечь. Через несколько дней, когда родителей дома не было, к ним заявились представители государственных органов опеки. Они уговорили детей пойти с ними, пообещав бесплатные рожки мороженого. Позднее Дорис попала в одну приемную семью, в то время как двое из ее братьев, Альберт и Роберт, были распределены в другую. Ей было 8 лет. Она больше никогда не увидит свою мать, и пройдут годы, прежде чем она встретится с этими двумя братьями, единственными, с которыми она смогла воссоединиться.