Животные оказывали на нее особое воздействие. За последние два года своей жизни Пэтти выезжала из дома всего три раза и дважды приезжала на мою коневодческую ферму. Мы оставляли ее одну в стойле с жеребцом по имени Канцлер. Он не отходил от нее ни на шаг и стоял рядом, почти не шевелясь. Мы клали сено ей на колени, и Канцлер брал его, осторожно и по чуть-чуть. Как и многие лошади, Канцлер перед тем, как прожевать, любил макать сено в воду. Мы намеренно ставили ведро с водой рядом с инвалидным креслом Пэтти. Она закрывала глаза, откидывала голову назад и чувствовала, как капли воды падают ей на лицо, как великолепный и нежный конь стоит рядом и ест. И молчала. Никогда Пэтти не выглядела более умиротворенной, чем в дни, проведенные в моей конюшне. Она установила крайне важную для себя связь. Для меня это тоже было важно. Канцлер был не обычной лошадью. В свои 17 лет он был огромен, красив и являлся внуком самого крупного жеребца из всех – Секретариата. Как и все великие лошади, Секретариат, «конь, которого создал сам Бог», знал, что он особенный. Он был ярким и храбрым и скакал быстрее любой лошади, когда-либо жившей на этом свете. Он бегал, потому что любил бегать; и это было правильно, потому что это было в нем. Пэтти была такой же. Смелой, бескомпромиссной, красивой и живой, и ярче всего это проявлялось, когда она находилась в своем лучшем физическом состоянии.
С течением времени здоровье Пэтти ухудшалось. Теперь она зависела от механического вентилятора легких даже днем. По мере приближения смерти ее страхи по поводу одиночества, страданий и загробной жизни исчезли. В своих снах она перестала видеть жизнь до травмы и постоянно прокручивать в голове невосполнимую утрату. Она больше не просыпалась от невообразимого ужаса. Ее мысли вернулись к новой заботе о других. Она открыто говорила о людях, пожертвовавших столь многим ради того, чтобы ухаживать за ней столько лет. Мэри Эллен и Полли, дар любви которых она не могла потушить. Страх смерти почти ушел, уступив место островкам любви, которые были похоронены в глубине ее страданий. В своих предсмертных снах Пэтти наконец-то встретилась и обнялась с той, кто любил ее первой и будет любить последней – со своей мамой Доротеей. Она не переставала оплакивать потерю мамы и часто выражала желание поскорее воссоединиться с родителем, которого потеряла тремя годами ранее. И если прежде сновидения о былой физической активности причиняли боль, то ощущение материнских объятий при пробуждении обволакивали и наполняли душу, и эти ощущения она стала переносить на другие свои отношения. Теперь Пэтти была в состоянии оценить глубокую преданность и активную поддержку друзей. В их готовности жертвовать она видела не бремя, а знак их милосердия и человечности; и она могла озвучить глубокую благодарность, которую ощущала теперь всем сердцем. Мне вспомнились красивые слова капеллана хосписа Кэрри Иган: «Первой и обычно последней классной комнатой любви является семья». Предсмертные переживания Пэтти вернули ее к знакомой семейной любви, в которой она нуждалась, чтобы преодолеть трагические обстоятельства и достичь, наконец, принятия и любви.
Болезнь, возможно, и заставила ее заглянуть внутрь себя, но на пороге смерти Пэтти, всю жизнь боровшаяся с проявлениями нежности, видела боль других, в том числе и мою. Перед смертью она подозвала меня к себе, как всегда слегка сменив выражение лица. Когда я подошел и склонился над ней, чтобы лучше слышать, она поцеловала меня, своего доктора, «моего доктора», и сказала: «Я люблю тебя». Она не столько прощалась, сколько выражала свою симпатию, и я как врач был тронут до глубины души. В тот вечер Пэтти умерла.
С того ужасного дня, когда прогремел выстрел, Пэтти была окружена любовью и беспрецедентной дружбой. Мне посчастливилось стать свидетелем удивительной доброты и преданности, с которыми ее близкие самоотверженно делали все, чтобы облегчить ее страдания. Каждый день кто-то нежно причесывал ее волосы, целовал в щеку и сжимал бесчувственную руку. Ее никогда не бросали, никогда не оставляли в одиночестве. С помощью таких моментов и, казалось бы, простых жестов добро и любовь восторжествовали над трагедией. Из немыслимой утраты стало возможным вынести уроки дарения, сочувствия и необычайной любви, выходящей за рамки травмы и вызванных ею ограничений. Мы узнали, что люди продолжают быть ценными, даже перестав быть такими, как когда-то. Пэтти лелеяли до конца. Друзья дарили ей безусловную любовь, и Пэтти в конце жизни сумела это признать. Воссоединение с давно ушедшей материю стало для нее утешением и последним проявлением жизненной справедливости, которую другие искали в возмездии.
Когда Хелен Келлер[26] сказали, что смерть – не что иное, как переход из одной комнаты в другую, она подчеркнула: «Но, знаете ли, для меня разница есть, поскольку в этой комнате я должна иметь возможность видеть». Надеюсь, что Пэтти тоже нашла «ту комнату», в которой снова могла почувствовать себя цельной.
В конце жизни истории людей часто всплывают на поверхность неожиданным образом. Я был свидетелем того, как Дорис и Пэтти освободились от ограничений и заточения, прежде чем достичь любви и целостности. Дорис вырвалась и воспарила над безжалостным миром и, в конце концов, ощутила присутствие любви, в которой ей было отказано. Пэтти проработала свои травмы, вернувшись к знакомой материнской любви. Теперь она не только беспокоилась о своих трагических обстоятельствах, но и испытывала благодарность за поддержку и присутствие друзей. Обе женщины освободились от суровых рамок, сдерживавших их существование, но не без борьбы.
Если в смерти и заключено достижение, то оно трансцендентально, но не в духовном и религиозном плане. На мой взгляд, духовная смерть – это то, что пережили Дорис и Пэтти. Это смерть, потребовавшая больших усилий и мужества. Возможно, это и правда наш единственный путь к обретению целостности и счастья в конце жизни. Это процесс, который происходит в сердце, и через жизненный опыт выводит нас за пределы известных границ, создавая открытость там, где ее не было. Этот процесс знаменует, скорее, не конец жизни, а ее подтверждение и принятие.
Глава 6Любовь не знает границ
Любовь часто не знает меры, но свыше всякой меры разгорается.
Любовь не чувствует бремени, о трудах не помышляет; на что нет силы, и того стремится достигнуть.
Рукоположенный в сан священника Фома Кемпийский, создававший в XV веке большой религиозный труд, хотел дать определение уникальной любви Христа к человечеству. Ему вторит влиятельный персидский поэт XIII века Руми: «Любить – значит достичь Бога». У постели умирающих пациентов я обнаружил, что безграничность, которую эти богословы приписывают божественной любви, идентична тому, как мои пациенты выражают и испытывают любовь в своих предсмертных снах. Иногда любовь пациентов к своей умершей «лучшей половине» является настолько определяющей чертой их личности, что продолжает быть вплетенной в повседневную жизнь и после смерти партнера. Более того, становится лейтмотивом их предсмертных снов и видений. Это часто касается тех пар, которые уходят одновременно после десятилетий совместной жизни. Такая разновидность безграничной любви стойко переносит смерть любимого, и история об этом переходит из поколения в поколение через семейные предания и рассказы, мифы, стихи и книги, подобные этой.
Размышляя о романтических чувствах, мы редко представляем себе любовь пожилых пар. Отношения, которые обычно называют вершиной романтики, всегда связаны в нашем понимании с молодостью, энергичностью и кратковременностью. Вспомните Ромео и Джульетту Шекспира, несчастных влюбленных, символ возвышенной любви. Как однажды отметила моя пациентка Патрисия, самопровозглашенный поклонник великого поэта (по ее словам), Ромео на момент встречи было 16 лет, Джульетте – 13; зная друг друга всего четыре дня, они решили провести остаток жизни вместе или умереть, пытаясь этого добиться. Однако жизни пожилых пар, не говоря уже об умирающих, редко приходят на ум, когда мы размышляем о романтической любви.
Тем не менее воплощение любви можно увидеть, когда пожилые пары, женатые более 50 лет, идут, держась за руки и обмениваясь любящими взглядами. Смерть умеет перенести фокус на силу человеческой любви, и немногие истории отношений могут похвастать такой степенью романтичности, как истории двух старых душ, которые больше не договаривают друг за друга предложения, потому что в этом нет необходимости. Я узнаю об этом, когда прошу их рассказать свою историю (все они достойны того, чтобы написать по ним бестселлер), и получаю рассказ о настоящей любви, той, что живет и после смерти, пронизывает их предсмертные видения и просачивается в их бодрствование. В предсмертных переживаниях умирающего часто можно увидеть любовь в чистом виде.
– Моя память начинается с него и заканчивается им.
Эти слова произнесла жена пациента хосписа, с которой я познакомился около 15 лет назад. Ализе было 74 года, и она ухаживала за умирающим мужем, с которым прожила 54 из них. В хосписе я видел много печальных лиц, но ее черты, отмеченные всепоглощающей болью и шоком, заставили меня остановился.
– Я не знала жизни без него, – прошептала она.
Я до сих пор помню, где она стояла, когда произнесла эти слова. Помню ее кротость и глаза, взгляд, наполненный мольбой и отчаянием. Утратив дар речи, я слушал Ализу. Она рассказывала о том, как познакомилась с Натаном, как они любили друг друга. Их жизнь вполне могла бы найти свое отражение как в книгах по истории, так и в повести от первого лица.
Все началось 21 октября 1942 года в польском городе Щебжешин в роковой день Второй мировой войны, когда немцы стали сгонять всех евреев в одно место. Ализе было 13, ее семью и всех соседей выгнали из дома и приказали собраться на рыночной площади. Сотни мужчин, женщин и детей, ошеломленных и пораженных страхом, выстроились в очередь, чтобы их распределили в ряды. Сквозь крики и перестрелки девушка с трудом понимала сюрреалистический сценарий, разворачивавшийся у нее на глазах. Ее друг детства Натан, 15-летний соседский мальчик, стоял в переулке и с ужасом смотрел, как забирают тех, кого он любит.