Жизнь – это не проблема, которую нужно решить, а тайна, которую нужно прожить.
Джеральдина была 73-летней тюремной охранницей на пенсии, у которой диагностировали терминальную стадию заболевания легких. Когда я впервые встретил ее, она называла себя «бывшей цыпочкой на мотоцикле». Джеральдина проявляла малую заинтересованность в раскрытии тайных смыслов ее предсмертных снов, даже когда ее просил об этом такой дружелюбный посетитель, как я. Она не замедлялась, не останавливалась, чтобы задуматься, чем могло или должно было быть наполнено ее существование, а описывала свои предсмертные сны и видения с удивительной отстраненностью наблюдателя. Однажды она принялась рассказывать мне о своем прошлом, и я понял почему. Она пережила столько всего, что ее больше ничего не тревожило.
Джеральдина озвучила душераздирающие подробности о пережитом в детстве сексуальном насилии, годах пренебрежения, одиночестве и многочисленных неудачных браках, омраченных домашним насилием и брошенными детьми, некоторые из которых стали жертвами абьюза, а другие все больше отдалялись. Описывая события, от которых у обычного человека в жилах стынет кровь, Джеральдина лишь усмехалась. Она перекрутила травмирующие события своей жизни, превратив их в развлекательные виньетки, истории, которыми можно делиться и над которыми можно смеяться, вместо того чтобы их прорабатывать и преодолевать.
Травма не прошла бесследно, но пациентка отбивалась, превращая ее в нечто ожидаемое, смешное, даже банальное. Возможно, наигранная банальность травмы была единственным известным ей способом дистанцироваться от боли, или же она таким образом прорабатывала эту боль. Так или иначе, Джеральдине чудом удалось уцелеть. Были вопросы, которые она не могла позволить себе задать, и ответы, которые не хотела слышать. После жизни, состоявшей сплошь из эмоциональных ран, оставшихся без внимания и осмысления, ран, которые она предпочла не исследовать, она куда больше нуждалась в ощущении любви, нежели в соединении точек для обретения смыслов.
В долгой жизни Джеральдины была одна любовь, безусловная, добрая и запоминающаяся. Любовь ее матери. Поэтому ее предсмертные сновидения обратились к единственному незапятнанному источнику привязанности. «Ей одной было не все равно» и «она будет там, когда я сдохну» – вот что говорила Джеральдина о своей матери.
В своей книге Dreaming Beyond Death: A Guide to Pre-Death Dreams and Visions Келли Балкли и преподобная Патрисия Балкли, специализирующиеся на исследовании снов, также предполагают, что пациентам не всегда обязательно интерпретировать свои предсмертные сны; иногда лучше просто побыть с ними и позволить им выполнять свою работу[36]. Это верно и для Джеральдины. Как персонал, заботящийся об умирающих, мы знаем, что иногда лучшая помощь, какую мы в состоянии предложить больным, – не вмешиваться, а просто быть рядом. Мы знаем, что сны необязательно истолковывать, чтобы подтвердить их значимость. В конце жизни Джеральдине не требовалось ни вмешательство, ни объяснения, ни осмысление травм, которые она приобрела; ей нужно было зафиксировать ту любовь, которую она могла переживать в аутентичной, непринужденной манере. Встречая в снах свою маму, она чувствовала поддержку, облегчение и даже радость, а это все, что имело значение.
Когда предсмертные переживания отражаются в литературе, то, как правило, через призму анализа сновидений, будь то психоанализ (Фрейд) или аналитическая психология (Карл Юнг). В таком случае их редко отделяют от повседневных снов, и они интерпретируются, как проекции скрытых тревог и желаний или как механизмы выживания. Их считают загадкой, окутывающей внутреннюю жизнь пациента, и ключ к этой загадке лежит в интерпретации сна. Подобный подход рассматривает предсмертные видения как начало вопроса, требующего ответа.
Напротив, предсмертные видения пациентов дают ответы на вопросы, которые больше нет надобности задавать. Они представляют собой кульминационную точку, а не вход или портал. Они часто являются набросками мирного, дальновидного и, безусловно, ревизионистского пересмотра жизни человека, надвигающаяся смерть которого является случайностью по отношению к всеобъемлющему чувству любви. Смысл этих видений не в том, чтобы много думать, а в том, чтобы помнить, чувствовать, ощущать, дышать и улыбаться. Они посвящены общению и взаимодействию и разворачиваются в сфере, которую лучше всего назвать трансцендентальной. Действительно, если под трансцендентностью понимать «выход за пределы», то предсмертные видения происходят в плане, который радикально отличается от всего, что определяет наши обычные, повседневные и, в конечном итоге, крайне ограниченные опыты жизни и сновидений. И хотя мы называем их сновидениями, поскольку это наша ближайшая отправная точка для описания того, что происходит на пороге смерти, чем дольше я работаю с умирающими, тем труднее мне классифицировать их как таковые. Словосочетание «предсмертные переживания» действительно более точно описывает процесс, который не следует путать со сновидениями, пережитыми в здоровом состоянии, – или их интерпретации, если уж на то пошло.
Я редко встречаю пациентов, которые бы нуждались в интерпретации своих предсмертных сновидений. Конец жизни – не время для терапевтических процедур или поисков перевода. Путешествие окончено; мы по ту сторону занавеса. И стоит спросить, служит ли анализ сновидений потребностям врача, а не пациента.
Шестьдесят семь лет самоанализа ветерана войны по имени Джон Стинсон не сделали того, что за одну ночь совершил предсмертный сон. Любая критическая дистанция между тем, кто видит сон, и опытом сновидения исчезает на пороге смерти. Вместо этого пациенты громко и четко заявляют нам, что их предсмертные видения отличаются от любого сна, который они когда-либо видели. Эти видения более сенсорные, более чувственные и проживаются очень глубоко. Они ощущаются «более реальными, чем сама реальность». Когда Джеральдина описывала, как ее мать тянет руки к ее постели, это был скорее прожитый опыт, нежели воображаемый.
Даже когда пациенты действительно ищут объяснения, интерпретация их предсмертных переживаний вряд ли имеет значение. Фокус остается на том, как они себя чувствуют, что они видят и как волшебным образом переносятся в поле невиданной любви и поддержки. Содержание имеет меньшее значение, чем возрождаемые отношения и удовлетворяемые уникальные потребности. Возможно, это и есть главное различие между обычными сновидениями и предсмертными снами, и это подчеркивает ограниченность психоаналитической модели, когда дело доходит до понимания воздействия предсмертного опыта.
Предсмертные сны нетипичны, и из-за этого меньше поддаются интерпретации, применяемой к обычным снам. В них меньше символизма, абстракции, меньше закулисных или скрытых значений. Тот, кто видит сны, и люди, появляющиеся в снах, почти не разговаривают друг с другом, но многое чувствуется, и, по сути, многое понятно. Слова здесь не нужны, и нет надобности в каком бы то ни было языке, поскольку все масштабные смыслы улавливаются интуитивно. Вовсе не те два слова, которые Патрисия произнесла 9-летней девочкой в своих снах, несли глубину значения, которым она поделилась с умирающей матерью в безликой больнице, где видела ее в последний раз. И, как мне напомнила Джессика, ее пес Тень не умел разговаривать («Что за чушь, доктор Керр!») и даже не лаял, но это не помешало ему выполнять роль доверенного проводника.
Это не означает, что путь к утешению всегда один. Вместо того, чтобы защищаться от ответов, Розмари изо всех сил пыталась их раскопать. И если Джеральдина пыталась уклониться от создания смыслов, то Розмари жаждала этого. Для нее предсмертные сны являлись чем-то, что нужно разобрать, проанализировать, объяснить и понять. Она ложилась спать заинтригованной и с нетерпением ждала ночи, чтобы раскрыть и обнаружить дальнейшую правду о конце своей жизни.
Розмари была 70-летней жительницей Буффало, вышедшей замуж за парня, в которого влюбилась в старшей школе. Всю жизнь она жила и преподавала в одной и той же общине. Когда мы подошли к ней с нашим исследовательским проектом, она обрадовалась возможности поделиться мудростью умирающего человека. Она сделала это, полагаясь на мастерство, которое оттачивала всю свою профессиональную жизнь. А именно писательство. С приближением смерти Розмари решила проанализировать свои предсмертные видения, старательно заполняя один дневник за другим отчетами о своих снах и размышлениях. Верная своей вечной тяге к знаниям, она оставалась любознательной до самого конца. Из ее записей становилось ясно, что она задавалась вопросом о более глубоких значениях, лежащих в основе ее снов, и стремилась интерпретировать их для нас. Например, когда она увидела во сне, что стоит на улице за пределами людской толпы, она со слезами объяснила:
– Я точно не знаю, что это. Думаю, это означает, что я ухожу из этого мира, а все эти люди еще остаются здесь.
Когда она увидела себя в похоронном бюро в одиночестве, она задумалась, помолчала и сказала:
– Я не знаю, почему я там оказалась и ради кого я туда пришла.
Она трогательно описала, как вошла в похоронный салон, украшенный огромными красивыми цветами «великолепных, шикарных» оттенков. Они ассоциировались у нее с чудесными яркими шелковыми шарфами, которые шила и раскрашивала ее дочь Бет. Сны Розмари казались ей такими реальными, что приносили «много радости и счастья частично из-за того, что все они крутились вокруг моей дочери». Пациентка сказала, что они помогли ей избавиться от страха. Создавая смыслы и укрепляя ценности, видения также помогли ей совершить переход от ужаса к принятию, а от принятия – к любви и утешению. После ее смерти мы были тронуты, обнаружив, что она завещала свои дневники одному из специалистов нашей исследовательской группы.
И Розмари, и Джеральдина умерли так, как жили. Этим можно объяснить и то, что они переживали и истолковали свои предсмертные сны и видения диаметрально противоположным образом. Мы часто говорим о смерти как о великом уравнителе, но путаем равенство с одинаковостью, когда равенство имеет смысл именно из-за наших различий. Даже категоризация людей в качестве