— Это не доказано! — крикнул человек с бородкой.
— Может быть… Но не будем удаляться от темы. Жиль де Рэ и есть то чудовище из плоти и крови, которое породило призрак Людоеда.
Интерес к докладу Фенестранжа падал, ибо докладчик оставил фольклор в стороне и пустился в исторические дебри. Он сыпал именами и датами: Жанна д'Арк, 1412, 1415, 1431, Карл VII, герцог Жан де Бретань, Прелати, Жан де Малетруа…
Тюиль дрожал; он любил тепло и яркий свет и ненавидел холод и тьму. Джеймс Петридж впал в благодушное самосозерцание и смотрел прямо перед собой. У Буманна урчало в животе, ибо завтрак не утолил его тевтонского голода. К тому же его ноздри стал щекотать приятный аромат кухни: где-то в глубинах королевского дворца жарили лук!
Петрус Снепп мучился, пытаясь вспомнить, на кого из знакомых походил Фенестранж с его кукольным розовым личиком, серебристыми волосами и светло-голубыми глазками-пуговками.
Ах, вот оно что! На картине Лобришона было изображено красивое кругленькое личико девочки. Она прижимала к щеке куклу с такими же круглыми светлыми глазками, как у месье Фенестранжа. Петрус подумал, что чудовище обязательно съест ее первой. Только эта кукла походила на докладчика и никто больше.
Запах кухни становился все явственней; видимо жарились свиные котлеты. Не только герр Буманн, но и другие фольклористы учуяли аппетитный запах, ибо их взгляды устремились к полуоткрытой двери, через которую он проникал в зал.
Фенестранж вернулся к своей теме.
— Некоторые филологи утверждают, что имя Крокмитена — Людоеда французских сказок, образовано из французского глагола «croquer», что значит «есть», и фламандского слова «meisje» — в переводе «девочка». Таким образом, получается, что он питался исключительно девочками.
Альбен Тюиль стал вдруг внимательным.
— Ну, ну, он не гнушался и мальчиками, не так ли? — выкрикнул кто-то из глубины зала.
— Только у фламандцев…
Месье Тюиль улыбнулся, будто эти слова были обращены лично к нему.
— Только у фламандцев есть сходная личность. Их Людоед зовется «буманом», — и немецкий ученый вздрогнул.
Слово было знакомо Петрусу и перед его мысленным взором возник буман-Людоед: рыжие волосы, зеленые глаза, черные зубы, кривые ноги, брюхо бочонком, руки, похожие на узловатые ветви дуба…
Фенестранж словно прочел его мысли, потому что тут же нарисовал портрет чудовища так, как это делают дети: «волосы рыжие, глаза зеленые, ноги кривые, живот бочонком, а руки как ветви дуба…»
Снаружи бушевали стихии: дождь хлестал по окнам, сквозь которые едва виднелись обнаженные деревья, гнувшиеся под сумасшедшим ветром.
Окна, выходившие на закат, побагровели, мимо них пронеслась каркающая стая ворон. Но внимание Петруса Снеппа было уже привлечено другим. Он увидел крысу.
Фенестранж зачастил, как человек, которому надо еще многое высказать, а время уже истекает.
— Жиль де Рэ был красивым, довольно молодым человеком. Он был своего рода Антиноем, но вышедшим из ада. Тот, кто сделал из него Людоеда, отнял у него красоту.
Крыса медленно приближалась. Вскоре она должна была оказаться неподалеку от ботинок Петруса.
— Чудовище должно было быть красивым, иначе ему не удалось бы завоевывать доверие маленьких жертв и завлекать их в клетку, где томились его живые съестные припасы.
Съестные припасы! Герр Буман чувствовал, что его желудок был пуст. Он подумал о своем ганноверском доме, о вестфальских окороках, о громадных головах тильзитского сыра, о тминных хлебцах, занимавших целую полку.
— Итак, в действительности это был улыбающийся человек с добрыми глазами, с мягким приятным голосом…
Петрус Снепп внимательно поглядел на докладчика, а когда отвел глаза, то его взгляд упал на крысу.
Удар ботинка был точен. Убитая крыса растянулась в луже черной крови.
Боже, какая адская погода! Град и дождь. Зал загудел, как громадный котел. Красное зарево заката угасло, словно задутое ветром, и в зале стало совсем темно.
Фенестранж дернул шнурок звонка, но на зов никто не явился.
Последний луч света скользнул по картине Тимолеона Лобришона и лица будто ожили: нежные губки девочек задрожали, на ресничках повисли слезы… Это длилось всего секунду. Потом тьма сгустилась окончательно.
Фольклористы словно забыли, что были мудрыми учеными мужами, элитой своих стран.
Французы запели на старинный народный мотив, а иностранцы стали подпевать:
— Света! Света! Дайте света!
На этот раз их услышали, потому что из глубины дворца притащились старый слуга, поваренок и конюх. Они держали по керосиновой лампе. Фенестранж уже оканчивал доклад. Его заключительные слова с трудом пробились сквозь шум отодвигаемых стульев и недовольное ворчание.
— Господа, Людоед скончался… Людоеда больше нет!
Петрус Снепп наподдал ногой крысу, и та взлетела в воздух, как мяч.
В полумраке послышались гневные вопли:
— Мерзавец! Скотина! Дерьмо!
Фольклористы буквально ринулись к выходу, ибо вдали уже слышались свистки двух последних ночных поездов на Версаль и на Дурдан.
Тюиль и его новые друзья уселись в автомобиль, и Петрус Снепп живо домчал их до ближайшей харчевни.
Им дали лишь горячее вино, ибо еды не было и в помине, а комнаты сдавались путешественникам только летом.
— Расстояния автомобилю не страшны, — заявил месье Тюиль. — Куда двинемся?
Версаль находился в тридцати пяти километрах, Дурдан — в шестнадцати. Кроме того, хозяин сказал, что версальская дорога в очень плохом состоянии, не в пример дурданской, которую к тому же легче отыскать.
Тьма стояла, хоть глаз выколи, дождь усиливался и холод становился все свирепей. Кожаный верх пропускал воду и ветер; фары едва светили, голубой язычок ацетиленового пламени то и дело грозил угаснуть.
Петрус Снепп потерял дорогу, нашел ее, опять потерял. Наконец, вдали замерцали огоньки Дурдана.
В свете фар появился велосипедист и Петрус Снепп резко затормозил.
Тюиль угостил велосипедиста бельгийской сигарой, что сделало того любезным и разговорчивым. Он сообщил, что господам, путешествующим на автомобиле, вряд ли удастся найти что-либо подходящее в Дурдане и что им лучше было бы ехать в Версаль.
Петрус Снепп заворчал. Шоферское место было плохо защищено от дождя и ветра. Он напряженно вглядывался во тьму: у него разболелись глаза, а руки сводила судорога.
И тут Тюиля осенило. Может, велосипедист укажет, где живет месье Фенестранж.
— Совсем рядом, в нескольких шагах отсюда, — ответил человек. — Вы увидите на отшибе большой дом с садом. Его легко найти. На велосипеде ехать не больше минуты.
На автомобиле пришлось добираться добрых десять минут.
В окнах первого этажа горел свет. Петрус дернул шнурок звонка. В ответ раздался перезвон колокольчиков, и в окне появился сам Фенестранж.
— Входите, господа! — крикнул он. — Рад вас снова видеть!
Автомобиль стоял перед каменным крыльцом; Фенестранж вышел навстречу им в халате.
— Вы без труда отыскали мое скромное жилище? Позвольте выразить сомнение. В полулье отсюда дорога раздваивается и спускается к Оржу. В общем-то паршивенькая речонка, но там есть обрыв…
— Обрыв?
— Так здесь называют омут с водоворотом, настоящий мальстрем… Но что наболтал вам этот велосипедист? Боже, какой осел! В Дурдане две хорошие гостиницы с приличными комнатами. Правда, рестораны уже закрыты, можно раздобыть лишь холодные закуски. А посему, я с огромным удовольствием приглашаю вас отужинать…
Герр Буман плотоядно усмехнулся. Он уже чуял лакомый запах рагу с пряностями. И даже различил тонкий аромат мадеры и почмокал губами: «Ням!.. Ням!..»
— Итак, располагайтесь в моем скромном кабинете, как дома, — закончил Фенестранж, приятно улыбаясь.
Скромном? То, что Фенестранж называл кабинетом, меньше всего походило на кабинет. Гости французского фольклориста не могли сдержать восхищенных возгласов.
— Да это же волшебный зал из старинных сказок!
— Точная копия, — засмеялся Фенестранж.
В очаге, позади кованой железной решетки, потрескивал огонь, от большой медной лампы исходили волны нежно-золотистого света.
На столе стоял только один прибор, но хозяин быстро извлек из большого дубового буфета фарфор, хрусталь и серебро. Вскоре стол был накрыт на четыре персоны.
— Раз, два, три, как в старой сказке о волшебном столике, — хихикнул Фенестранж. — А что если поставить прибор и для вашего шофера, который мне кажется человеком хорошим и благовоспитанным? Тем более, что из прислуги у меня только старуха-повариха, пугливая и дикая, как лань. Она терпеть не может чужих в своей кухне… к тому же довольно запущенной.
Месье Тюиль опять почувствовал себя демократом и заявил, что он, конечно, согласен.
— Начнем с глотка вина в честь вашего столь радостного для меня приезда! Ах, дорогие мои собратья, я ожидал от этого съезда многого, но был весьма разочарован, ибо не смог вступить в контакт ни с одним из фольклористов.
Глаза герра Буманна сверкали от радости.
— Рейнское… Если я не ошибаюсь, это — несравненное «Liebfrauenmilch»!
— Вы оказываете мне честь. Не будь так темно, я бы вам показал виноградник, с которого я получаю это вино.
— Как, вино Юрпуа? — вскричал месье Тюиль, не веря своим ушам.
— А почему бы и нет? Лет двести назад на берегах Оржа виноградарство процветало, и даже мадам Саблиер отдавала должное винам этого края. Но все проходит, все умирает, даже вино…
— И даже Людоед! — фыркнул Буманн. — Даже Людоед! — согласился месье Фенестранж.
— Давным-давно и в нашей холодной Англии мидландцы делали доброе бодрящее вино. О нем говорили много хорошего, — вмешался в разговор мистер Петридж.
— Я получил лозу из замка Шантосе, — заявил Фенестранж.
— Ну и ну! — вскричал герр Буманн. — Ведь замок Шантосе был одним из владений ужасного Жиля де Рэ, не так ли?