– Ах, обер-лейтенанта Хаберфельнера! – сказал господин с козлиной бородкой. – Он уже давно здесь не живет, он уехал.
– Уехал? Куда? – спросил я, озадаченный и безгранично разочарованный.
– К сожалению, это мне неизвестно. В какой-то другой гарнизон. Кажется, в Рейхенберг. Или в Терезиенштадт.
Затем он принялся расспрашивать меня о некоторых из наших офицеров. Он тоже служил в полку, он знает там всех. – «Не собирается ли старший полковой врач Гавлик на пенсию? Ведь, если я не ошибаюсь, он служит уже почти сорок лет?»
– Тридцать семь, – поправил я машинально, продолжая думать лишь о том, что никогда больше не увижу женщину, которую искал.
– Травма? – спросил господин с бородкой, указав на мою трость. – Сломали ногу?
– Нет. Болел тифом.
– Ах, тифом. Неудивительно. Питьевая вода – сущая отрава. Куда смотрит муниципалитет? Ну, тогда до свидания.
Выйдя из квартиры, я увидел на двери латунную табличку, которую прежде не заметил. «Доктор Эрвин Шебеста, зубной врач», – значилось на ней, а ниже были указаны часы приема.
Мы никогда не узнаем, что пережил фельдфебель Хвастек в свой последний приход в дом обер-лейтенанта. Возможно, и даже более чем вероятно, что с того раза он вообще больше не видел эту пару и взялся за оружие, потому что заблудился в своем прошлом и не смог найти или не захотел искать выход. Кто знает? Я пытался навести справки в «Картечи», но безуспешно. Фрида Гошек больше там не появлялась. Теперь, как мне сказали, она работает на картонажной фабрике в одном из дальних предместий – в Либене или Каролинентале. Товарищи фельдфебеля, видевшие его незадолго до самоубийства, не смогли сообщить мне ничего вразумительного. Они смотрели на его смерть совсем другими глазами, нежели я. Следовать по тайным, извилистым тропкам человеческой души – не в характере чешского солдата. Они предпочитают простые, ясные и трогательные любовные истории с серьезным концом, какие каждый из них переживает по нескольку раз в жизни. Подобными историями изобилуют их песни. Так и из смерти фельдфебеля Хвастека они сделали трогательную, нежную и довольно банальную любовную историю. Они рассказывают, что он покончил с собой, когда узнал, что Фрида Гошек изменила ему с капралом саперов. Писарь из батальонной канцелярии намалевал его портрет, который потом долго висел в пивном зале «Картечи», прикрепленный к стене канцелярской кнопкой. На ней были изображены фельдфебель и Фрида Гошек, слившиеся в объятиях, щека к щеке, влюбленная пара. Вокруг них был изображен венок из пылающих сердец и переплетенных рук, а на заднем плане виднелись заляпанные пивом и подливкой для жаркого башни, крыши и шпили города Праги.
«Господи помилуй!»
В ту пору, когда в России полыхала гражданская война, когда белые полки генерала Деникина держали фронт между Киевом и Харьковом, а с востока Москве угрожал адмирал Колчак, в ту пору председателем Всероссийской Чека был Дзержинский. Его давно нет в живых, и когда сегодня о нем заходит речь на Западе, его называют не иначе как человеком без сердца, кровопийцей, хладнокровным и беспощадным убийцей. Действительно, в те дни в Москве пролилось много крови. Ежедневно в здание Чека приводили подозрительных, а несколькими днями позже их трупы вывозили оттуда в закрытых грузовиках и закапывали в неизвестном месте. Контрреволюционеры, заграничные эмиссары, спекулянты, саботажники, белые офицеры, эсеры, обыватели, преступившие закон, чтобы себя прокормить, грабители и мелкие воришки – всех их ждала одна и та же участь. Их ставили лицом к стене, ледяное дуло револьвера прикасалось к их затылку: вздох, вскрик или проклятие сквозь зубы – и в следующую секунду все было кончено. Среди жертв Чека попадалось и много невиновных. Но что означают эти слова: вина и невиновность? Каждый поступает в соответствии с тем законом, который вложил в него Господь. Каждый делает то, что должен делать.
Плененная царица спросила однажды в Екатеринбурге одного из своих стражей, офицера Красной армии, прежде служившего в уланах императорской гвардии: «Ради Христа, почему вы это делаете? Зачем вы стали большевиком? Вы, бывший гвардейский улан!»
Он вытянулся перед ней в струнку, она для него по-прежнему была царицей.
– Долг! – ответил он. – Долг! Вы сами воспитали его в нас.
– Но в то время вы выполняли свой долг перед царем, а сейчас – перед Лениным!
– Народ, – сказал бывший гвардейский улан и приложил руку к козырьку фуражки, – народ соизволил этого захотеть, а, значит, так тому и быть.
Долг! Феликс Эдмундович Дзержинский, председатель Всероссийской Чека, выполнял свой долг и ничего, кроме долга. Народ соизволил этого захотеть.
Он не был заурядным человеком. Он родился в семье польского мелкопоместного дворянина, в юном возрасте прибыл в Россию, получил образование и стал коммунистом. Он читал немецких философов Шеллинга и Шопенгауэра и великих писателей всех стран: Бальзака, Гамсуна, Тургенева и Достоевского. Он цитировал наизусть стихотворения Верлена и Бодлера. Он играл на виолончели. И невозмутимо подписывал по два десятка смертных приговоров в день.
Однажды его посетил то ли шведский, то ли датский консул, который после второй чашки чая сказал:
– Не могу я вас понять, Феликс Эдмундович. Вы же не крестьянин, приехавший в Москву, чтобы стать коммунистом. Вы западник, культурный человек. Почему же именно вы выполняете эту страшную работу, почему вы не поручите ее кому-нибудь другому? Вы могли бы заняться чем-нибудь гораздо более важным. Например, организацией транспортного дела.
– В этой области я уже работал, – ответил Дзержинский. – Видите ли, я три года провел в тюрьме. Вот там-то мне и пришлось заняться транспортным делом. Нас в камере было четверо, и у нас была одна параша. Чтобы можно было нормально жить и дышать, ее нужно было выносить каждый день. И я все дни ее выносил. Так вот, то, чем мы занимаемся здесь, в Чека, это та же параша. Разве не лучше, если выполнять ее буду именно я, а не какой-нибудь крестьянин? Хоть он и коммунист, но при этом остался все тем же вонючим крестьянином, которого мы все ненавидим. Быть может, наступят времена, когда надобность в параше отпадет. Быть может, я еще их застану…
Таков был Дзержинский. Его давно нет в живых. И сегодня я хочу рассказать о нем и еще об одном человеке, который четыре часа подряд боролся за свою жизнь, пока над ним не сжалился Господь.
В конце 1918 года партия социалистов-революционеров решила физически устранить Ленина выстрелом из револьвера. Эту задачу взяла на себя женщина по имени Фанни Каплан. Однажды вечером, когда Ленин выходил с завода, где он выступал с речью перед рабочими, Каплан приблизилась к нему. Он не обратил на нее внимания, и, пока он прощался с одним пожилым рабочим, своим давним знакомым, она вынула из сумочки револьвер и выстрелила. Она произвела три выстрела подряд и тяжело ранила Ленина.
Советское правительство ответило на это покушение красным террором.
Началось с того, что всем бывшим офицерам царской армии было велено явиться в Чека. Первые, кто послушался этого приказа, – в большинстве своем безобидные люди, тихие обыватели, приспособившиеся к новым порядкам, – были расстреляны. Других, кто был осторожнее и прежде, чем явиться, выждал какое-то время, продержали несколько дней в здании Чека, а потом отпустили.
Среди тех, кто явился в первый же день, был мужчина лет сорока по имени Сергей Сергеевич Волошин. Во время войны этот самый Волошин руководил отделом дешифровки при киевской военной комендатуре. После роспуска армии он перебивался уроками французского и продажей папирос, которые сам же и набивал. И вот теперь он сидел с четырьмя или пятью товарищами по несчастью в одном из подвалов Чека. Двое делились друг с другом военными воспоминаниями, один бесконечно жаловался на зубную боль, еще один все пытался завести разговор о политике западных держав, и все ждали конца.
И надо же было случиться, чтобы именно в тот день в Москве была перехвачена шифрованная радиограмма. Шифровальщик из Чека не смог справиться с ней, он не знал, с какого конца к ней подступиться, и теперь она лежала на письменном столе Дзержинского. Вне всякого сомнения, это был документ огромной важности. Возможно, она содержала инструкции по проведению акта саботажа или насильственного захвата какого-нибудь советского учреждения; возможно – приказ совершить покушение или поднять вооруженное восстание. Русские эмигранты в европейских столицах прилагали все усилия к тому, чтобы свергнуть советский режим, и известие о ранении Ленина могло подстегнуть их активность.
Телеграмму необходимо было расшифровать во что бы то ни стало. Но у Дзержинского не было ключа, использовавшегося при царе, и поэтому он вызвал к себе своего помощника, латыша по фамилии Аукскас.
– Значит так, товарищ, – сказал он. – Вот шифровка. По всей видимости, она передана из Варшавы и адресована какой-то тайной контрреволюционной организации. Есть ли среди наших людей кто-нибудь, кто знает ключ к шифру, которым пользовались при царе?
– Нет, такого специалиста у нас нет, – ответил Аукскас. – Разве старый Войтинский, но от него уже никакого толку. Все, что он может, это с трудом выговорить два слова: «хочу водки». Ни на что другое он не способен. – Хотя, погодите… Есть тут один Волошин, вы должны помнить эту фамилию, он пришел сегодня утром. Это прекрасный специалист. Он читает шифры, как я – газету «Правда».
– Волошин. Да, эта фамилия мне знакома, – сказал Дзержинский. – Так давайте же его сюда! И пришлите мне заодно его дело.
Сергей Сергеевич Волошин – значилось в деле, – возраст: сорок два года, родился в Саратовской губернии, бывший полковник. Подозревается в контрреволюционных настроениях; признается, что приютил у себя в квартире двух приятелей, живущих на нелегальном положении; утверждает, что…
Но вот и он сам. Худой, впалые щеки, воспаленные глаза, но возле рта энергичная складка, свидетельствующая о решимости и твердости. Дзержинскому было достаточно один раз взглянуть в лицо этому человеку, чтобы понять: с таким будет нелегко иметь дело. Товарищ Аукскас подошел к столу и взял дело Волошина.