Он закрывает глаза. И тут же начинается кошмар: ему снится, что он бежит с депешей в руке, а за ним гонится Смерть. Она сидит верхом на кляче и щелкает кнутом, на ней казацкая одежда. – «Беги, милок, беги, все равно ты будешь мой». – «Нет! Тебе меня не взять, я сопротивляюсь, я борюсь».
Он вздрагивает и просыпается. Без двадцати пяти минут шесть. Он должен сопротивляться, должен бороться. Но у него дрожат руки, он не может писать. – Все ключи уже испробованы? Ни один не упущен? – «Казанская Божья Матерь». – «Царствуй на славу нам». – «Троицын день». – «Киев, мать городов». – Что теперь? Попробовать еще раз, начать все сначала? Если бы у меня было время!
Этот китаец – он скалит зубы, вращает белками глаз – сейчас он скажет: «Давай! Снимай свою одежду! Жаль, если пропадет такой мундир! Сколько он стоил – тридцать рублей? Да хоть бы он стоил все сто, даже тыщу – все равно теперь он мой. Даже если бы он стоил две тысячи рублей – разве я не всероссийский палач? Да или нет? Давай сюда мундир! А теперь лицом к стене! Твое время вышло». – «Нет! Ты лжешь! Время еще не вышло. Еще осталось…»
Волошин стонет, холодный пот выступает у него на лбу. – До шести осталось десять минут.
Поздно. Что я могу успеть за эти десять минут? Кончено. Его расстреляют. – Нет! Он будет жить, он должен жить!
Его взгляд падает на висящую на стене картину, он видит человека, сраженного пулей и прижавшего руку к груди.
Нет! Этого не должно случиться! Волошин вскакивает на ноги, воздевает длани и взывает, взывает в отчаянии и смертельной тоске к Господу Всемогущему Руси Православной, он кричит так громко, что его голос слышат люди за закрытыми дверьми:
– Господи помилуй!
И тут происходит нечто невероятное. Он замирает, прикладывает руку ко лбу и делает глубокий вдох.
– Господи помилуй! – Но ведь это… это же один из ключей царских времен, он напрочь выпал у него из памяти. Господи помилуй – он дрожит всем телом, но не от страха смерти. Ибо в этот момент он понимает – иначе и быть не может, он абсолютно уверен в том, что это тот самый ключ, который он так долго искал и который подарил ему Господь.
Осталось досказать немного. Волошин идет к столу, рука, держащая перо, больше не дрожит. Буквы меняют свою форму, складываются в слоги, ему в глаза бросается слово – «мост» – «железнодорожный мост», но еще до того, как взяться за перо, он уже знает, что спасен.
Спустя две минуты он звонит и обращается к вошедшему сотруднику со словами:
– Проводите меня, пожалуйста, к товарищу Дзержинскому.
Через несколько лет Дзержинский умер от сердечного приступа. Под конец жизни он, действительно, занялся реорганизацией транспортного дела.
Что касается Волошина, то он до сих пор жив и работает в каком-то московском наркомате. Его настоящих имени и фамилии давно никто не помнит. Нарком и его помощники, иностранные дипломаты и журналисты, сотрудники и женщина, которая приносит им чай, и та женщина, что убирается в комнатах, и швейцар на первом этаже – все говорят, завидев его: «Это товарищ Господи-Помилуй».
Так его зовут. Это его имя. И порой мне кажется, что все люди на этой земле – надменные и униженные, зажиточные и убогие, непорочные и грешные, судьи и осужденные – что мы все, все, кто живет и борется, могли бы носить это имя.
День без вечера
Георг Дюрваль, сын бывшего шкипера и внук французских эмигрантов, состоявший по материнской линии в родстве с семейством Альбергати из Болоньи, осенью 1908 года прибыл из Триеста, где он – не без труда – окончил гимназию, в Вену. Имущественное положение его отца, владевшего домом в Триесте и несколькими виноградниками в окрестностях Опчины, позволяло ему при выборе своей будущей профессии исходить исключительно из собственных предпочтений. После ряда неудач на литературном поприще – он пробовал свои силы в переводе из Данте – и после кратковременной учебы на семинаре по истории музыки он записался в Венский университет на лекции по математике, физике и классической философии.
Но в аудиториях его почти не видели. Зато тем чаще его можно было встретить на файв-о-клоках[14] в отелях, на домашних балах, раутах, пикниках, премьерах музыкальных комедий и прочих увеселительных мероприятиях. Он занимал две прилично обставленные комнаты неподалеку от ратуши, у него было много подружек, включая двух из высшего общества, и по воскресеньям он регулярно прогуливался по бульвару в сопровождении роскошного бурого сеттера, обращавшего на себя всеобщее внимание.
Особенно же любил он посещать шахматный клуб, в котором слыл изобретательным игроком, не чуравшимся рискованных экспериментов. Финалы его партий славились необычными расстановками фигур. Иногда он прерывал игру, чтобы отдаться течению мыслей, уводивших его в область высшей математики. Случалось, что между двумя ходами на шахматной доске ему вдруг с необыкновенной ясностью приходило в голову, что вариационное исчисление может быть представлено совершенно по-новому или что теорема Пикара[15] предлагает более простой способ спрямления изотермических кривых. Однако он никогда не удосуживался предать свои озарения бумаге.
Одно время он со свойственным ему усердием занимался историей войн семнадцатого столетия и ошарашил своих приятелей парадоксальным утверждением, будто в диспозиции битвы при Нердлингене, равно как и во всех остальных стратегических операциях Тюренна[16] и Бернгарда Веймарского[17], предвосхищаются элементы наполеоновского военного искусства. Затем он бросил изучение военной истории, с тем чтобы посвятить себя проблемам национальной экономии. Он поставил перед собой цель опровергнуть экономическое учение Маркса с помощью методов математического анализа, но не продвинулся дальше первых страниц введения к запланированному масштабному труду. Так же и деятельность в одной из смежных областей знания осталась лишь непродуктивным эпизодом в его жизни.
К началу 1912 года он окончательно порвал с наукой. Теперь он вынашивал планы создания общества по рациональному использованию лесных ресурсов Трансильвании, а также подумывал о путешествии в Южную Америку. В это же время он увлекся дочерью одного крупного промышленника, признанной венской красавицей, которая, впрочем, не отвечала ему взаимностью.
Так обстояли дела на тот момент, когда судьба по-своему распорядилась Георгом Дюрвалем и его призванием.
14 марта Георг Дюрваль ужинал в одном из ресторанов в центре города. Он пребывал в раздраженном состоянии, так как двое приятелей, с которыми он условился о встрече, заставили себя ждать неприлично долго. За соседним столом собралась компания офицеров и венгерских политиков, ведших шумную беседу. Круг собравшихся постоянно увеличивался, и один из новоприбывших господ, не спросив разрешения, взял себе стул, на котором лежали трость и перчатки Георга. Дюрваль потребовал от него объяснений и получил ответ, оставивший его неудовлетворенным. Дело дошло до ожесточенных препирательств, в ходе которых один из господ употребил по отношению к Георгу Дюрвалю итальянское слово, считающееся в Триесте и Южном Тироле тяжким оскорблением. Дюрваль вскочил из-за стола и дважды ударил своего противника по лицу.
Тот бросился на него с кулаками, офицеры встали между ними, противники обменялись визитными карточками. В этот момент в зал вошли двое приятелей, которых он ждал: инженер Энгельхардт и ротмистр Дрескович. Он поднялся им навстречу, вкратце рассказал о случившемся и попросил их быть его посредниками.
– Удар по лицу, оскорбление третьей степени, – констатировал инженер. – Это очень серьезно, дружище.
– Я знаю. Он назвал меня «леккапьятино», – сказал Георг Дюрваль, бросив взгляд на своего противника, который как раз в этот момент выходил из ресторана.
– Леккапьятино? Что это значит?
– Лизоблюд. Одно из самых распространенных триестских ругательств.
– Он обозвал тебя уже после обмена карточками?
– Нет. До. В ответ на это я ударил его по лицу.
– В таком случае все в порядке, – заметил инженер.
Ротмистр взял в руки визитную карточку.
– Золтан Сенгесси фон Сенгес и Надьорос, – прочел он. – Этого человека я знаю. Поздравляю тебя, Дюрваль, ты столкнулся с отъявленным забиякой.
Вернувшись к себе домой, Георг Дюрваль решил до поры до времени не забивать себе голову этой неприятной и сулящей большие хлопоты историей. После пережитого волнения ни о каком сне не могло быть и речи. Чтобы отвлечься от ненужных мыслей, он достал из книжного шкафа брошюру, лежавшую там неразрезанной уже несколько лет. Это было математическое исследование, посвященное окружности и кривым третьего порядка. Пробежав глазами первые страницы, он заметил, что автор оставил без внимания возможность нахождения определенных свойств общих формул высшей степени путем преобразования двух заданных формул. Заинтересовавшись, он решил продолжить исследование в этом новом направлении.
Он лег спать только в пять утра и проспал до обеда. Затем он принял ванну, оделся и наскоро просмотрел утренние газеты. В четыре часа дня к нему пожаловали оба его друга, которые поставили его в известность о содержании встречи посредников.
– Дело в том, что господин Сенгесси в настоящее время находится под судом чести, и разбирательство еще не закончено, – пояснил инженер. – Как я понял, речь идет о какой-то афере, связанной с картами или ипподромом. Уже состоялись предварительное разбирательство и офицерское собрание. Его посредники настроены весьма оптимистично, они рассматривают благоприятный исход суда чести как уже свершившийся факт. По всей видимости, дела господина Сенгесси – так и хочется сказать «к сожалению» – обстоят не так уж плохо, иначе офицеры не показались бы вчера в его обществе. Так что, дорогой Дюрваль, готовься к дуэли на пистолетах, двадцать пять шагов со сближением и продолжение поединка на саблях, пока один из вас не утратит способность к бою. Но прежде чем до этого дойдет, в нашем распоряжении еще несколько недель.